— Лежите! Вы с ума сошли? А если у вас сломана шея?
Он мотнул головой в сторону, и Маргарете пришлось признать, что сломанная шея от этого сломалась бы окончательно. Девушка с силой нажала ему промеж лопаток, полила рану водой, выдавила из тюбика обеззараживающей мази, приложила бинт.
Нога оказалась не сломана — всего лишь вывихнута, и Маргарета, здраво оценив расстояние до центра и срок, в который за идиотом на слепой виверне хоть кто-нибудь прилетит, рискнула вправить её самостоятельно. Пациент глухо взвыл, повязка шлёпнула в землю, и девушка соорудила новую, с удовлетворением заметив, что кровь, кажется, течёт медленнее, чем ей показалось.
— Что ещё? Где ещё болит?
— Ви… верна…
— У вас. Что ещё у вас?
— Ви… верна.
Он, упрямец, снова попытался сесть, и Маргарета придержала его за плечо и позволила на себя опереться. Всадник дышал тяжело, как после долгого бега, а его лицо тоже было залито кровью. К счастью, это оказался всего лишь глубокий порез на лбу.
Маргарета оглядела его пояс, но при мужчине не оказалось ни спаснабора, ни даже фляги с водой, — возмутительное попустительство, ещё два года назад его поставили бы за это в три наряда подряд. Ничего полезного не было и в карманах, зато нашивка с именем на груди — была, и на ней значилось: «М. Серра».
И Маргарета улыбнулась этому криво, будто вынырнув на мгновение из студёной воды окружающей её серости и снова же нырнув обратно.
Чудны дела твои, Господ. Воистину, чудны.
Маргарета ничего не хотела слышать и ничего не хотела знать, и не хотела помнить имён и званий, подлецов и героев… но эта новость догнала бы её, даже если бы она пожелала выколоть себе глаза.
Максимилиан Серра, клиновой четвёртого дивизиона, знаменосец и триумфатор. Непростительно молодой, отчаянно везучий. Всадник невероятного таланта. Он обласкан наградами так, что все они навряд ли помещаются у него на кителе; к тому же красавчик — ослепительная широкая улыбка, непослушные вихры, лучистые ореховые глаза…
Она безжалостно сжигала газеты до того, как прочесть. Но он смотрел на неё с первой страницы, и Маргарета…
Нет, Маргарета, конечно же, сожгла и этот портрет тоже. И всё равно успела заметить, что лицо стало жёстче и старше, волосы отросли, по лбу рассыпались длинные горизонтальные морщины, а бровь пересёк шрам.
Это был красивый шрам, такие нравятся девушкам. Если бы это был не Максимилиан, она даже могла бы поверить, что он сделал его специально.
Но это был Максимилиан.
Она не читала статей. Она не могла их читать: скупые злые буквы расплывались перед глазами. Но она просматривала фотографии, против воли ища на них его, мужчину на чёрной виверне, за которой по белому небу хлестал огромный флаг.
И вот теперь — он здесь, весь в крови, одетый в безликий застиранный комбинезон. Рухнул, пытаясь оседлать слепого зверя.
— Виверна жива, — сказала Маргарета, понадеявшись, что голос не дрогнул. — Я дала таблетку. Крыло… повреждён внутренний край между пальцами, примерно на четверть глубины.
— Хорошо…
— Пошевелите ногой. Сможете идти? Есть опушка неподалёку, я отвезу вас на станцию.
— Виверна, — в который раз повторил Максимилиан, судорожно облизнув губы. Маргарета кое-как обтёрла ему лицо и заклеила порез, но он всё ещё не открывал глаз. Должно быть, его мутило. — Её нельзя… оставлять…
— Крыло нужно шить, — строго сказала Маргарета. — Мне нечем. Я отвезу вас на станцию и вернусь к ней.
— Обе… щай.
Она вздохнула.
— Обещаю.
Шёл он плохо: не из-за ноги, а из-за головы. Похоже, здесь было по меньшей мере сотрясение; хуже того, когда он пытался открыть глаза, в них плескалась тёмная муть, густая и грязная, как в глазах раненой виверны.
— Отпустите связь, — сердилась Маргарета. — Вы сами…
Он стискивал зубы и молчал.
— Да отпусти же!
— Нет.
— Если ты не…
— Нет.
Поднимая его в седло, она материлась, как отставной прапорщик, вызванный с заслуженной пенсии караулить склад. Старый Максимилиан в ответ назвал бы её «миледи». Этот только морщился и кривил губы каждый раз, когда их встряхивало. Виверн летел кое-как и грозился издохнуть по дороге, а в сухую пыль двора грохнул так, что клацнули зубы.
Она помогла раненому умыться, стряхнула с койки свои вещи и постелила свежее бельё, ещё пахнущее казённым щёлоком.
— Виверна, — напомнил он, так и не открывая глаз.
Потом его вывернуло: Маргарета едва успела подставить ведро. Его тошнило долго и муторно, он судорожно глотал воздух, а потом снова сворачивался над ведром, пока спазмы не стали совсем бесплодными. Первая кружка воды почти мгновенно отправилась туда же, в ведро, вторая — согласилась задержаться.
— Вам самому нужна помощь, — хмурилась Маргарета, прикидывая, что из скупой станционной аптечки (бинты, шовный материал, водка, молитва) могло бы здесь пригодиться.
— Виверна. Её нельзя…
Он не договорил: тут же сложился над ведром.
— Помоги виверне, — бормотал он, сворачиваясь на койке. На лбу испарина. — Это приказ старшего по…
Маргарете давно было плевать на звания, на приказы, на угрозы и на трибунал. Это был пустой набор звуков, как если бы радист уснул над передатчиком, и сигнал отбили судороги в его ладони. Впрочем, Маргарете давно было плевать на всё.
Она плавала в сером мареве, из которого не было никакого выхода. Небо заволокло тучами — ни просвета, ни даже светлого круга там, где можно было бы угадать тень солнца. Погода нелётная, воздух тяжёл, дышать нечем, и она только скользит по безликой земле, туда-сюда, туда-сюда…
— Отпустите связь, — сухо сказала Маргарета. — И я полечу.
Он кивнул одними ресницами и тяжело откинулся на подушку.
В двадцать минут пятого, закончив с журналами, Маргарета запирала сейф, заваривала чай и замирала перед окном. Там она смотрела, как кружатся облака над лесом, а тяжёлые драконы в верхних эшелонах идут по своим коридорам. Потом она выпивала чай всё там же, у окна, потом брала книгу…
Внутренние часы Маргареты были настроены точно: уговаривая виверна поработать ещё немного и забираясь в седло, она твёрдо знала — восемь с небольшим. Другая, вчерашняя Маргарета как раз снижается и берёт пробу на влажность для вечерней сводки. И позавчерашняя, и позапозавчерашняя тоже: все они, прошлые Маргареты, наложенные друг на друга, слились в один силуэт, катящийся по заученному маршруту.
Я ещё успею догнать, — вяло крутилось в голове. — Двадцать минут…
Она подняла зверя, так и не взяв приборов.
Раненая виверна сложила левое — целое — крыло, почти обмотавшись им, и попробовала зависнуть на ветках и уснуть, но только переломала деревья: вокруг были одни молоденькие осинки, несколько кривых ёлок и сухой клён.
— Всё будет хорошо, — сказала Маргарета, успокаивающе гладя её по мягкому носу. — Сейчас немного больно, пока я шью, но это совсем недолго, а потом я дам тебе капусты. Ты любишь капусту?
Капуста — это, конечно, не арбуз; от арбуза не отказалась бы ни одна здравомыслящая виверна. Но эта и здесь тоже оживилась: повела сплющенным носом, хрипло курлыкнула.
Глаза её были открыты и оказались голубыми. Глубокая, странная чернота из них ушла, осталась только лёгкая муть, вполне обычная для дальнозорких зверей, неожиданно оказавшихся в замкнутом пространстве.
Но не могло ведь ей показаться? Или могло?
Долгое мгновение Маргарета думала, что тьма могла застилать её собственные глаза, но мысль эта оказалась вялой, неповоротливой, и быстро утонула в привычной медленной серости. Виверна легко вошла в связь и щедро поделилась болью в раненом крыле; через эту боль хорошо было сипло, с присвистом дышать. Руки нашли привычный ритм, ладони прогладили кожу крыла, совмещая края разрыва, плеснул спирт — и свёрнутая полукольцом игла впервые прошила изодранную шкуру.
Стежок. Стежок. Ещё один. Кое-где пришлось срезать лезвием ошмётки кожи, которые никак нельзя было уже спасти, — не при таком лечении, по крайней мере. А кости целы, сустав подвижен, и когти крыла скребут воздух, будто сжимая кулачок.
Виверна безвозвратно потеряла неровный тупоугольный треугольник кожи между третьим и четвёртым пальцем — не самая страшная травма, особенно после такого падения. Конечно, тех красивых разворотов на месте, которыми они баловались в воздухе, больше не будет… но кто из нас, в конце концов, возвращается прежним?
Край Маргарета прижгла, а на отдельные порезы щедро, жирным толстым слоем нанесла мазь. А потом оторвала от капусты верхние, вялые и грязные, листья и положила вилок пациентке под морду.
Та ткнулась носом, куснула раз, ещё раз. Виверна могла бы расправиться с капустой в несколько укусов, но ей нравилось смаковать и пережёвывать медленно, с хитрой довольной мордой.
Рубить насест пришлось почти в полной темноте, и Маргарета долго плутала, выбирая подходящий ствол для уключины и дерево достаточно крепкое, чтобы не сломиться под звериным телом. Виверна вредничала и ластилась к рукам, но потом согласилась всё-таки влезть наверх и, сомкнув кольца цепких задних лап, повиснуть под стволом вниз головой, завернуться в крылья и задремать.
Заполночь, вздохнули внутренние часы Маргареты. Все другие, прошлые Маргареты уже лежали в койке, закинув руки за голову: кто-то из них спал, а кто-то — упрямо таращился в потолок. Но сегодня их место занял Максимилиан Серра, вокруг был чёрный ночной лес, такой же непроглядный, как и серость внутри, а сама Маргарета была неприкаянным призраком, не понимающим, где он оказался.
Заполночь. Собирать вечернюю сводку уже совсем ни к чему. А спасатели вылетят, наверное, только утром и прибудут к обеду …
Но Маргарета, конечно, ошиблась.
К идиоту на слепом звере, может быть, отправили бы кого-то без лишней спешки, но к народному герою прилетели сразу двое, тёмно-синяя сухожильная виверна и дракон с эвакуационным подвесом.
Перед станцией не было места для дракона, и он безжалостно смял собой подлесок. В станции горел свет, в незашторенном окне виделся чей-то чужой силуэт.