Выгнутый под форму драконьего брюха пол в передней части станции выровняли листами фанеры, а в задней — оставили, как был. К стенам приварили койку, полки и стеллаж из металлических штырей. Набили внутрь простенькой мебели, вкатили мелкую печку-чугунку, а рядом с дверью прикрутили шильдик: «метеорологический пункт 1378».
Потом в казённую строгость впервые въехали люди и стали обустраивать быт по своему разумению. Чья-то трясущаяся рука ввинтила в углах окон несколько косящих в сторону шурупов, между которыми были натянуты верёвки для занавесок. Кто-то срубил крепкие табуреты и обил стол жестью. На крыше сделали скос для сбора воды, а под бочкой оборудовали мойку: размокшее дерево кое-где сыпалось влажной трухой, зато голова душа оказалась фабричная, как в каком-нибудь цивильном санузле. Сортир тоже был крепкий, навес для зверей радовал добротностью и разнообразием ларей со всякой ерундой, а на солнечной части поляны разбили чахлый, но вполне живой огородик.
Всё это, конечно, потихоньку разваливалось и дряхлело. Фанера на полу отчаянно скрипела, а у самого порога проваливалась — под задубевшим ковриком Макс обнаружил подозрительно мягкую и тёмную поверхность с признаками гнилья. В канавки у стен нанесло столько грязи, что под одним из окон там решил проклюнуться росток будущего клёна. В углу у входа под оторванной холстиной пушилась серо-жёлтая усатая плесень.
Как всякую всерьёз уставшую конуру, станцию было проще снести и собрать на её месте новую, чем привести в порядок. Но Макс не отчаивался: ломать — это же всегда не строить! А ему не принимать здесь верховного главнокомандующего на чай и вот это вот всё.
Поэтому, когда виверн нырнул в низкую прерывистую облачность, Макс закатал рукава и взялся за работу.
Сперва вынес всё, что не было прибито к полу, и сгрудил на сухом участке перед навесом. Снял голову тяпки с рукояти, прошёлся ею по швам и бороздам, безжалостно выкорчевав бойкую растительность. Собрал из веток лещины метлу и долго надрывно кашлял по станции туда-сюда.
За этим шумом он не услышал даже, как старенький виверн в свойственной ему манере шлёпнулся оземь. Маргарета вошла, когда Макс отдирал с пола ножом нечто, что с равной вероятностью могло быть грибами и птичьим помётом.
— Что ты делаешь? — хмуро спросила она.
— Убираюсь! Видишь, какая пылища?
— Но здесь мои вещи…
— Я всё вынес и потом верну на место, — поклялся Макс.
Маргарета закашлялась и закрыла нос рукавом, а Макс обрадовался:
— Вот видишь! Давно пора было это сделать.
— Я была занята, — сухо сказала девушка.
— Ничего страшного. Наведём теперь красоту!
Пока она отстукивала числа по аппарату, Макс натащил воды, поскрёб мыло ножом, взялся за щётку. Он мыл и тёр, тёр и мыл, до приятного нытья в мышцах и липкого, потного ощущения на загривке. Где получилось — снял со стен полотнища и как следует их вытряс, отчистил жестяную стену, безжалостно швырнул под навес пропахшую влажностью постель. Шкрябал пол до тех пор, пока тот не перестал, наконец, быть липким. Выполоскал в ведре занавески и повесил их сохнуть на ветру и неверном солнце.
Что за глупость такая — жить в грязи, когда можно жить хорошо, по-человечески? Тонуть в унынии и серости, когда можно строить новую жизнь! Ну да ладно, Маргарета — девчонка, девчонкам иногда можно. Она всегда была такая, чуть-чуть мрачная, и много шутила про похороны. Вот и застряла, должно быть…
Здесь Макс осёкся. Тряхнул головой, сходил сменить воду. Маргарета сбежала во двор и теперь сидела среди своих грядок на корточках: со спины Макс не мог разглядеть, то ли делала что-то мелкое, то ли просто смотрела в пустоту, как с ней это бывало.
Она была странная, эта новая Маргарета. Какая-то мягкая, безразличная, медленная. Иногда в ней просыпалось что-то знакомое, бойкое и язвительное, но куда чаще она замирала со стеклянными глазами, а иногда даже бросала фразу на середине слова.
Тогда её хотелось как следует, с чувством, потрясти.
Что с ней случилось, чем её переломало так? Маргарета отвечала на вопросы плохо и невпопад. Макс и сам никому не стал бы рассказывать… ничего не стал бы, кроме, может быть, самых общих слов. Вместо рассказов Макс травил анекдоты, много смеялся и громче всех шутил.
Макс всегда считал себя оптимистом. Душа любой компании, он всегда был в центре внимания, на него смотрели, на него равнялись, и ударить в грязь лицом было никак нельзя.
Когда Рябина поправится, и Макс вернётся в центр, он обязательно разузнает, что такого произошло в Монта-Чентанни. Что за мерзкая скотина сидела там в командирах, что за приказы она отдавала, и не плачет ли по ним трибунал?
«Тебе нельзя летать», сказала вчера Маргарета. Глупая! Как может быть, чтобы ему, Максу, — и нельзя было летать? Он был рождён для полётов. Он все военные годы провёл в седле, почти из него не вылезая. Он и жил-то, по правде, только там, в вышине, когда ветер бьёт в очки, а ловкое звериное тело — его тело — закладывает вираж за виражом…
Макс не раз падал с неба. Ему повезло никогда не гореть всерьёз, но его ранило осколками и брызгами, его вивернам рвало крылья, а одной начисто снесло снарядом бошку, — буквально чуть-чуть в сторону, и к ней прибавилась бы и его, максова, голова. Но крылья зверей устроены так, что и после смерти остаются распахнуты, и труп не столько падает, сколько планирует.
Макс разбивался, конечно. Однажды его приложило так сильно, что его выздоровление считалось удивительным. Но чуть меньше месяца спустя Макс снова поднимался в небо, потому что как и жить-то без него, без неба? Кем быть — если не стрелком на виверне?
Вот и теперь наверняка всё дело в падении. Может быть, что-нибудь неудачно тряхнуло, и это отдаёт до сих пор, вот и всё; дело житейское. Здесь, на природе и в тишине, Макс отлично восстановится, а потом они с Рябиной вернутся на базу.
Ещё Макс заберёт в город свою девчонку. И они поедут вместе на солёное озеро, будут плавать, смеяться и смотреть на закат в обнимку.
Макс поморщился, отжал тряпку и снова взялся тереть полы, стараясь не посадить лишних заноз. Движения выходили какие-то рваные, суетивые.
Максу казалось, что где-то у него в кишках трясся поезд. И весь Макс трясся вместе с ним.
Что Маргарета делала всё утро, Макс не знал. Ну, должны же у неё быть какие-то свои дела? Только в середине дня, умотавшись, но признав комнатку в должной степени отмытой, Макс наткнулся на неё под навесом.
Маргарета сидела на ступеньке лестницы и ровными, мягкими движениями чесала мохнатое брюхо Рябины. Крылья виверна раскинула в стороны, охотно подставив тушку, а башка её блаженно жмурилась.
Расчёска ходила по шерсти вверх-вниз, вверх-вниз. Его, максова, расчёска. Из его, максовой, сумки.
— Буду обед делать, — громко заявил Макс и скрестил руки на груди. Настроение снова было приподнятое. — Суп с клёцками!
Маргарета глянула на него косо:
— И с рисом?
— С чем получится, — Макс потянулся и промял рукой шею. — Расчёску сполосни потом, ладно?
— Нашёлся тоже чистюля…
Макс широко улыбнулся и ничего не ответил.
Суп варил на улице, пристроив плитку на табуретке и жмурясь от солнца, которое то пряталось в облачности, то принималось с удвоенным усилием жечь глаза и припекать. Тесто сделал скупое, из крупномолотой плохонькой муки и воды, поэтому клёцки вышли на любителя. Зато потом Макс догадался нашинковать в остаток смеси щавель, и лепёшки получились — загляденье.
— Приятного аппетита!
Маргарета подула на лепёшку и с опаской её куснула. А потом сказала ровно:
— Макс. Что с тобой?
— Просто отличный день, — заявил Макс и шумно хлебнул суп. — Только сыра не хватает.
— Ты устроил бардак.
— Где?
Вообще, в словах Маргареты было много правды. Внутри станции остались только жёстко приваренные полки, тяжеленный сейф, стол с аппаратом (Макс решил не трогать провода, они и так держались на соплях и честном слове) и шкаф, который трагически скрипел в ответ на любое движение. Всю остальную мебель — и абсолютно все вещи — Макс бодро выволок на улицу, сгрудил кучами, и теперь эти кучи живописно усыпали поляну.
— Это будущий порядок! Ты ещё сама скажешь мне спасибо.
— Я могла сама…
— Но ты же не делала?
— Я бы потом…
— А теперь не придётся!
— Но…
— Просто порадуйся, — великодушно велел он. — И ни о чём не переживай!
Маргарета хмурилась. Она совсем не выглядела осчастливленной, скорее наоборот — потерянной больше обычного. Перед вечерним вылетом она долго бродила среди вещей недовольным привидением, пытаясь разыскать то ли компас, то ли высотометр.
К темноте Макс слегка выдохся, а большая часть понятных вещей переехала обратно внутрь станции. Макс нашёл в шкафу мужские штаны, которые были ему слегка коротки и при этом заметно велики, и наконец-то замочил в ведре комбинезон. В котелке он поджёг травки от насекомых, обтёрся полотенцем и теперь сидел на порожке, размеренно проверяя сроки годности на консервах и улыбаясь проделанной работе и дню, прошедшему не зря.
— Завтра разберу стенку душа, — добродушно пообещал он Маргарете. — Заменю там кое-что, я нашёл доску, олифа правда выдохлась…
— Не надо этого, — мрачно сказала Маргарета. — Я вовсе не…
— Смотри, — Макс ткнул пальцем в пушистый серебристый комок на губчатой ножке, валяющийся в ведре среди другого гнилья, — это там в углу выросло!
— Это Адриано, — девушка хмурилась и отводила взгляд, — мы с ним дружим…
— С плеснешаром?
— Да! — взвилась Маргарета, а потом вдруг всхлипнула. — С плеснешаром! С муравьями! Я… да пошёл ты.
Она развернулась на каблуках — пыль брызнула в стороны. Маргарета зло вбивала пятки в землю и так торопилась, что приложилась плечом об угол станции.
Макс задумчиво почесал консервой бровь. Потом опомнился, поставил банку и почесал снова, только теперь рукой. Хорррошо… И что Маргарете-то не по вкусу? Загадочная женская душа…