Ещё меньше ему хотелось ронять Маргарету. Она была вредная коза, эта Маргарета, но что уж тут поделать, если Макса всегда тянуло на вредных коз и мрачных девиц, обещающих взглядом кровавое убийство? А Маргарета была всё-таки где-то внутри, под своевольностью и желанием укусить побольнее, хрупкая и нежная. Её хотелось не ронять с крыши, а гладить по голове и носить на руках.
Всё это только объяснять долго, а подумать было легко. Просто в какой-то момент, когда майка уже была смята в жгут у Маргареты на груди и реишительно ничего не скрывала, но штаны ещё были на месте, Макс затормозил и перешёл в какой-то другой жанр, с медленными дразнящими движениями и успокоительными поцелуями. Получалось горячо, но уже без прежней жадной агрессии.
Потом они отклеились друг от друга. Маргарета улеглась на крышу, откатилась в сторону, вяло пошлёпала ладошкой рядом с собой. Макс прополз на коленях вдоль гребня, улёгся, устроился понадёжнее. Обхватил её руку своей, сжал пальцы, слегка тряхнул.
И вот теперь они так и лежали рядом и смотрел в стремительно темнеющее небо.
— Дракон, — вдруг заметил Макс.
— Ага, — Маргарета тоже смотрела на него. — Это почтовый, идёт в Каса-пе-Учелли, летает трижды в неделю. Рановато сегодня…
— Ты всех их знаешь?
— А что тут знать? Над нами всего четырнадцать маршрутов.
Макс повернулся и приподнялся на локте. Маргарета лежала, заложив свободную руку под голову; её профиль красиво высвечивало закатное солнце. Майку она поправила как-то не до конца, и в вырез кокетливо выглядывала чёткая линия загара.
Кожа на груди у неё была светлая-светлая, нежная, а ветвистая молния венки казалась зеленоватой и какой-то уязвимой.
Граница загара спряталась в тени, — Маргарета подняла руку, чтобы ткнуть пальцем куда-то в горизонт:
— Вон ещё один. Грузовой, в Сан-Нодо. Дважды в день летает сейчас, у них ещё в начале июня оползнем повредило железку…
Макс смутно помнил, где находится Сан-Нодо. Что-то горное, там, кажется, ведут добычу… Макс не смог сообразить, чего. Если дорога была одна, — наверное им невесело там, даже если дракон летает дважды в день…
Думать о драконах и страдальцах из Сан-Нодо было тяжело. Вместо этого думалось о Маргарете, её коже, маленьких сильных ручках, губах, которые она сейчас, паразитка, кусает…
Небо темнело. Крыша ещё отдавала накопленное тепло, а после одиночных комаров-лазутчиков из-под защиты леса потянулись их многочисленные собратья. А ведь Макс ещё не все вещи затащил обратно на станцию, по-хорошему там стоило бы перебрать хлам, работы осталось ещё пару часов.
Ещё Макс никак не мог сообразить, не завалялись ли где-нибудь в его сумке презервативы. И эта трагическая неопределённость наполняла его душу неизбывной тревожной печалью.
Маргарета тем временем потянулась, глянула на него лукаво, показала язык. И привстала:
— Пойдём в душ? Пока вода не остыла.
Вода не то чтобы «не остыла» — скорее, она не нагревалась изначально, день был облачный и не сказать чтобы жаркий, даже двор просох не до конца.
Душ вышел бодрящий. Маргарета как следует промыла волосы, с силой потёрла стоптанные пятки и подмышки, выключила воду и намылилась вся целиком, торопливо облилась. Замоталась в свежую простыню, разобрала пряди пальцами, потом ещё раз, и ещё. Добежала до порожка станции, отряхнула ноги, облила их из ковшика. Прикусила костяшку пальца — перестаралась, зашипела и затрясла рукой.
Вместо знакомой пустоты, в которой ни за что не цеплялся глаз, во дворе были теперь бардак и разруха. Макс обещал вернуть всё на место, но, конечно, не вернул: громада ящиков высилась у стены, какие-то вещи валялись кучей под навесом, залезая на стоящие вплотную табуретки. Дождём совсем не пахло, но утро наверняка будет влажным, всё отсыреет…
Оно и было всё конечно — не то чтобы в идеальном состоянии. Так что какая, вообще говоря, разница? Даже если к станции снова, как было в начале мая, выйдут еноты, они разве что растащат тряпьё. Да и давненько их не было видно.
Привычная станция стала вдруг совсем чужой. Всё встало с ног на голову. Меньше месяца назад Маргарета была… да что там: Маргареты не было, вместо неё по неизменному крошечному пятачку бродили её тени, всегда знающие своё место и своё дело.
Теперь пятачок вдруг расширился, на станции появился живой человек, и этот живой человек разрушил всю рутину и весь привычный быт. И Маргарета хотела бы на него рассердиться, но почему-то не получалось.
Быть живой — неприятно по большей части. Больно, страшно, тревожно. Но быть тенью — тоже ведь ничего хорошего?
К тому же Макс, хоть и дурак, умел как-то незаметно делать жизнь самую капельку лучше.
За это, наверное, она и полюбила его когда-то.
Маргарета служила в Монта-Чентанни с самого начала войны. Тогда в наездники гребли всех без разбору: мужчин всё больше в дивизионы, женщин — как повезёт. Маргарета тоже пробовалась, но за весь месяц учений она, как ни старалась, так и не смогла научиться попадать в мишень хотя бы два раза из трёх, пусть даже и в самый край. К военной службе её признали непригодной, врач нехотя написал в личном деле «тремор неясного происхождения», и Маргарета отправилась в Монта-Чентанни, водить драконов.
Это была не такая плохая жизнь. В ней было небо, много, много неба, и это искупало почти всё из того, чего в жизни теперь не было. Маргарета была нелюдимая, мрачноватая девчонка, не слишком вписалась в команду, проводила выходные за книжкой или литературной газетой…
А потом появился Макс. Она ничего такого не искала, ни к чему не стремилась, и все мужчины до этого отступали, встретив недружелюбный взгляд исподлобья. Макс вовсе как будто не заметил никакого сопротивления.
В общем, Макс просто случился.
Он был большой, громкий, весёлый. Рассказывал забавные байки, таскал на какие-то сходки, вёл долгие, душевные разговоры. С ним хорошо было болтать, и молчать тоже хорошо, и всё остальное… ну, всё остальное тоже.
Как пустая интрижка выросла во что-то большее? Этого Маргарета не знала, но как-то ведь получилось. Макс занял собой всё пространство, поселился в сердце, пробрался под кожу. Он сказал ей:
— Я люблю тебя.
Серьёзно сказал, глядя в глаза, без тени улыбки. Не в постели и не перед вылетом, из которого можно не вернуться. Просто так.
Сказал — и она поверила.
— Я люблю тебя, — сказала Маргарета.
Потом она писала эти слова в письмах, несколько десятков раз. И почти каждую ночь повторяла в молитве, когда просила Господа сохранить его и помочь ему вернуться.
А затем, в лазарете…
Там она поняла, что ничего не вернётся. Даже если Макс и вправду приедет, — хотя она будет дурочкой, если станет на это надеяться, — ничего нельзя уже вернуть. Они стали двумя чужаками, у каждого за спиной свои тени, и он герой, а она…
Ничего не вернётся. Никогда ничего не возвращается. Мы всегда уезжаем навсегда, не так ли?
А теперь он здесь. Нелепое, странное совпадение. Она могла бы работать — на любой другой из сотен разбросанных по столпу станций; он мог бы упасть — в любом другом лесу.
Но он здесь. Что это, если не господне чудо? Он другой, конечно, и теней за ним… достаточно. И вместе с тем он всё тот же болезненно знакомый Макс, которого ей нравилось раньше доводить до бешенства, потому что тогда он так вжимал её в стену, что оставалось только сделать неприступное лицо и растечься розовой лужицей.
Вот и сейчас он…
Скрипнул кран, и град в душе сменился одинокими каплями. Кажется, Макс отфыркивался. Шуршал чем-то, пару раз треснулся, — Маргарета могла сказать даже, где именно, потому что сама не сразу привыкла к непонятному выступу в стене и билась об него бесчисленное количество раз.
Макс не гремел, но все связанные им звуки казались оглушительными. Маргарета привыкла быть на станции одна. Она знала, как поют здешние птицы, как шумит лес после дождя, как топочут под навесом ежи и как стрекочут кузнечики. А Макс был здесь чужой, пришлый, и всё остальное вдруг стало для него фоном.
Маргарета зажмурилась на мгновение, а потом юркнула в темноту станции. Бросила на отмытый пол одеяла, торопливо натянула лёгкие штаны и свежую майку. Нырнула в постель, затаила дыхание.
И почти уснула в предвкушающем, тёплом ожидании, — но всё-таки ощутила, как Макс улёгся рядом и легонько чмокнул в плечо.
— Спишь? — шёпотом спросил он.
Её отчего-то бросило в жар.
— Поспишь с тобой, — пробурчала Маргарета. — Топочешь, как дракон.
— Драконы не топочут.
— Ещё как топочут. Когда падают!
— Это по-другому называется.
— Тьфу ты, он ещё и зануда…
Макс фыркнул, обхватил её руками и как-то очень ловко развернул к себе лицом. Потёрся кончиком носа о её нос. Чужие мокрые волосы лезли в лицо и щекотались.
Маргарета вздохнула поглубже, собираясь найти его губы. А потом стушевалась, спряталась у него на груди.
Макс гладил её по волосам, по спине — просто так, тепло и мягко. По станции плыл терпкий дым от жжёных трав, по полу немного тянуло вечерней прохладой. Лежать было хорошо, и почему-то снова хотелось плакать.
— Глупо всё так… — пробормотала Маргарета, ничего толком не имея в виду.
— Не высшая математика.
— Не математика…
Её отец был математиком.
Там, на крыше, было хорошо. Очень остро, очень жарко, очень не по-настоящему, как будто подглядел за какими-то другими людьми, и люди эти живут в мыльном пузыре, в абсолютной пустоте, и у них в жизни и нет ничего, кроме этой прогретой крыши, и плывующих по синему небу видений облаков, и друг друга. Горькая, горькая судьба — быть пленником такого сна; но смотреть его — чистый, отравляющий кровь, пьянящий сильнее любого хмеля яд. В голову било чем-то искристым и невероятным, тени растворились на солнце, и глупое раздражение внутри перекипело в задиристость и желание показать обидчику язык.
Теперь тени вернулись. Они сидели рядком на койке, пересекаясь и накладываясь друг на друга, и смотрели на Маргарету с укоризной. Спать пора, негодовали тени. А если не спать, то выйти на улицу, чтобы сидеть под навесом, глядеть в небо и смолить одну за другой.