Маргарета упрямо стиснула зубы, выдохнула. Примерещившийся запах курева показался ей тошнотворным.
Потом она потянулась к Максу губами.
Они целовались глубоко, с чувством, долго и мягко. Маргарета подползла повыше, вцепилась пальцами в угол подушки, Макс привстал на локтях. Сталкивались носы, она щекотала ресницами его щёку, и от этого по телу почему-то пробегала дрожь. Шрам ещё этого его через бровь, вот ведь щегол! Мог ведь и не заводить такого шрама, чтобы не бить девичьи сердца!
Нет-нет, не маргаретино, конечно. Её-то сердце — в стальной панцирь заковано, в волшебном сундуке спрятано. Да и есть ли оно вообще, это сердце, или вытекло чёрной смолой давным давно, ссохлось да рассыпалось в труху?
Дыхание сбилось. Маргарета зажмурилась, хлюпнула носом и поцеловала глубже, требовательнее. Её качало, как невидимым течением в ласковых водах летнего пруда.
Когда он прервал поцелуй, она обиженно распахнула глаза и машинально коснулась пальцами припухших губ.
А Макс потёрся носом о его ухо и шепнул щекотно.
— Знаешь, что у меня есть?
Пошлое что-нибудь, поняла Маргарета.
Макс вытащил наружу её руку, распрямил пальцы, легонько подул. А потом поставил в самый центр ладошки маленькую оловянную виверну.
Она сидела, припав к земле и широко раскинув крылья. Хитрая сплюснутая морда, большие скруглённые уши, короткий толстый хвост. Поделка была не очень-то качественная, в металле виднелись швы, а чёрная краска облупилась, — но в зверушке виделся непростой нрав.
— Это Швабра, — с неожиданной нежностью сказал Макс.
Маргарета прыснула:
— Швабра? Ну и имечко!..
— А почему нет? Полезная вещь в хозяйстве!
Маргарета фыркнула. Диким вивернам давали имена всё больше за характер, и почти всегда выбирали более спокойных и уживчивых зверей, поэтому среди них бывали и Лопушок, и Обжора, и Табуретка. А в разведении малышей старались называть как-нибудь со смыслом, по-умному; как виверну назовёшь, так она и полетит…
— Я выиграл её в тире, — продолжил Макс, чуть помолчав. — Лет в пятнадцать. Сбил все мишени, можно было любое животное выбрать, там ещё были волк, сова, жаба и ещё кто-то. Но виверна была самая интересная.
— В тире?..
— У нас парк, такой, всё в одном сразу: и ботанический сад, и зооуголок, и лодки в пруду, и уток кормить с моста. Варёную кукурузу продавали и лимонад, ещё карусель, прокат велосипедов и вот, тир. Все мальчишки бегали туда по выходным, это считалось круто.
Он рассказывал, чуть улыбаясь и глядя куда-то сквозь Маргарету. Описывал родной городок и окружающие его поля, грушевый сад, отчаянно провинциальную сцену и новенькую церковь, которую строили несколько лет, и пастырь всё уговаривал работников поменьше материться в святом месте. Потом Макс уехал учиться в город побольше.
— Я всё думал, вернусь обратно. В родительский дом, на свою землю. Мой дед разводил виноград, возился с ним, он даже начал плодоносить помаленьку… Думал, жену приведу. Всё как у людей. Но я не вернусь, да?
Маргарета обняла его покрепче, уткнулась носом в плечо.
— Никто не возвращается, — тихо сказал Макс. — Кто заглянул в лицо войне, тот… мы все останемся там.
— Ты не стреляйся только, — попросила Маргарета. — Оно отпускает, ты знаешь?
— Отпускает?
Она смутилась:
— Так говорят.
По правде, Макс совсем не выглядел человеком, который станет стреляться. Маргарета видела таких, с пустыми, мёртвыми глазами. А Макс ведь был — живой?
А что не возвращается… ну и пусть, мало ли в мире других прекрасных мест?
— Можешь поехать в Аль-Ингроссо. Там виноградники, оттуда какие-то мускаты хорошие, папе дарили после защиты.
— Не могу, — вдруг сказал Макс и странно, виновато улыбнулся.
— Почему?
— Я должен летать.
— Макс, — Маргарета нахмурилась, — эта чернота… и ты…
— Я должен летать, — повторил Макс. — Врачи там… разберутся. Я же герой, ты не забыла? Я должен летать.
— Всё закончилось. Война закончилась. Ты уволиться можешь, у тебя и пенсия должна быть, у тебя дом есть.
Макс промолчал, только натянул повыше одеяло и подоткнул его у Маргареты за спиной. Они лежали в обнимку, её голова у него на руке, вместо матраца — два сложенных одеяла, зато подушек сразу три, тяжёлых, свалявшихся в камень и пропахших влажностью.
Она провела по плечу, — палец Маргареты казался светлым на фоне его кожи. Как Макс умудряется быть таким загорелым, если проводит дни то в седле, то у насестов? Он что — принимает солнечные ванны по расписанию?
Маргарета усмехнулась и зашагала руками, как лапами эдакого странного животного с длинным хоботом-пальцем. Поднырнула под одеяло, боднула руку, лежащую у него на груди. Бодро потопталась по голому животу.
Пощекотала бок.
Макс не боялся щекотки, но всегда смешно от неё морщил нос. Вот и сейчас закатил глаза, потёр пальцами переносицу.
Потом поцеловал её всё-таки, долго же думал, дурачок!
Они целовались медленно и нежно, сплетаясь и пропитываясь друг другом, будто знакомясь заново. Что он за чудак — этот человек напротив, и что ему нравится? Играем ли мы, или боремся, или танцуем? Откуда вдруг в сильных руках столько ласковой нежности, что хочется на минутку забыть о маске дурно воспитанной злючки и муркнуть ему в ухо?
Из кошачьего получилось только шипеть: Маргарета потянулась вверх и в сторону, чтобы заправить ему непослушные вихры за ухо, и от этого болезненно зажало что-то в плече. Макс долго успокаивающе целовал шрам, и было очень странно одновременно ничего не чувствовать и вместе с тем чувствовать очень много всего.
Сильные пальцы аккуратно размяли шею. Маргарета задумчиво выписывала круги по мужской груди, куснула плечо и потянулась за новым поцелуем.
Он был тёплый, этот Макс. Тёплый и надёжный, совсем растерявший за прошедшие годы мальчишескую резкость и нервное бахвальство. С таким много всего не страшно, даже если она сама тоже всякое потеряла: и лукавый задор, и лёгкость, и умение без раздумий стребовать с мужчины всего, чего ей хочется, а если плохо старается — так и выгнать его куда-нибудь далеко, зачем он сдался-то ей, если невнимательный и бесполезный?
Тени Маргарет клубились в углах, хотя и стеснялись подойти ближе. Она подставляла поцелуям шею и размышляла вяло: она хоть умеет вообще всё ещё — хотеть? И если да, то чего именно?..
Не думать тоже было хорошо. Просто плавать в приятном мареве, позволять всякое и самой хулиганить по мелочи: то царапнуть спину, то прикусить мочку уха, то будто невзначай дразняще коснуться коленом…
— Будем спать? — шёпотом спросил Макс, нависая над ней.
Глаза у него казались чёрными провалами.
— Будем, — согласилась Маргарета, запуская руки в его волосы.
Фигурку виверны она аккуратно поставила чуть в стороне.
Глава 13. Колыбельная
По субботам в посёлке ставили рыночек. Это называлось: «ярмарка»; на самую широкую улицу вытаскивали столы и стулья, стелили клеёнки, выставляли разное добро, от сыра до домотканного сукна. Местные, конечно, и без всякого рынка знали, что у кого можно купить, и по субботам здесь бывали всё больше приезжие: то охотники, то бригада лесозаготовщиков, то отдыхающие с пруда, то, вот, Маргарета.
Макс хотел лететь тоже и шутил, что ему не терпится попасть в поселковую баню. Пожалуй, виверн справился бы с двойным весом, не так это и далеко, всё-таки не до столицы лететь, — но Маргарета отговорилась как-то, заупрямилась.
И полетела одна.
Макс был… замечательный. Предупредительный, мягкий, надёжный. Макс пушил хвост, травил байки, восхищался её неземными глазами и охотно вёлся на все подначки. Любая девчонка поплыла бы, что тут говорить? Многие из них удавились бы на месте от зависти!
Маргарета казалась самой себе сломанной. Безнадёжно искорёженной, заржавевшей, потерянной. Шарнирной куклой с ручками, выломанными с мясом, плешивой головой, пустыми провалами на месте глаз и дырой в груди. И в руках Макса она как будто становилась собой старой, холёной и немного кудрявой, но стоит ему выпустить куклу из рук, и…
Маргарета ненавидела теперь оставаться одна. Вылетая за новой порцией пустых погодных цифр, она распадалась снова на тени Маргарет. И, раз за разом разбиваясь об землю, она с трудом собирала себя из осколков.
И так же, как она всегда не могла удержаться от того, чтобы оторвать от ранки корочку запёкшейся крови, или от того, чтобы лишний раз нажать на синяк, — теперь ей нужно было полететь в посёлок одной. Пройти привычным маршрутом по пыльной дороге, кивнуть знакомым, заглянуть на почту и снять с книжки, как обычно, пару некрупных банкнот. Купить ведёрко подберёзовиков, — самое то с лапшой, а собирать грибы Маргарета никогда не умела и по-горожански побаивалась, — молоко, банку рассыпчатого творога, пахучие помидоры, как будто готовые лопнуть от первого прикосновения. Посидеть у колонки, глядя, как серьёзная девочка с очень прямой спиной скучает за столом с пирожками. Неловко пробормотать что-то про занятость и соболезнования, когда пригласят на похороны незнакомой женщины. Вспомнить хоть на несколько часов, кто она есть на самом деле: тень Маргареты, злая драконья тётя, везде и всем чужая.
Стать снова одной из теней в бесконечном хороводе. Утонуть в них, забыться, остаться на этом дне. Вернуться обратно — в простое, понятное, выносимое.
Понять, что именно так и будет всегда.
В тот вечер, нацеловавшись до пьяного и почти потеряв голову, они так и уснули в обнимку. Нос в подмышку, чужие пальцы в волосах, сплетённые ноги, душный жаркий запах, — спать было неудобно, но хорошо.
В Монта-Чентанни они почти никогда не спали вместе. Так, ловили несколько коротких мгновений близости то в душевой, то в подсобке, то просто в слепом ответвлении коридора, где никто не бывал, — и расходились снова, как летящие разными маршрутами драконы. А теперь Маргарета будто навёрстывала все эти долгие одинокие ночи.