К трём часам, в глухой темноте, они должны были достичь дальнего края перешейка, того, что у чужацкого столпа. Там заложить фугас по координатам: их долго высчитывала научная команда, для которой почти полгода собирали данные.
Подорвать.
Фугас разработали где-то в тылах, в обстановке строжайшей секретности. Даже командир не знал, откуда в точности его привезли; а чертежи, должно быть, ценились выше всех дивизионов вместе взятых. Фугасов было три, но ударной силы одного должно быть достаточно для того, чтобы по меньшей мере повредить, а возможно даже обрушить перешеек. Прервётся основная транспортная линия врага, чужаки лишатся тыла, — и тогда война закончится, столпы разойдутся, и вновь настанет мир.
Тогда наступит будущее, прекрасное и удивительное. В нём будет место тихим вечерам, в которых не слышно кононнады орудий, в нём будут дороги, свободные от патрулей, будут горные лыжи, будут опечатанные базы, будут дикие виверны, а на заводах снова станут делать тракторы, а не бронемашины.
Будет много всего. Много такого, за что не страшно вылететь в ночь, и за что не стыдно сгинуть.
Но их — тех, кто полетит ставить фугас, — их, конечно, не будет.
Даже если им повезёт не потеряться в ядовитом тумане и уцелеть при взрыве, сил виверны не хватит на то, чтобы вернуться обратно. Они рухнут в тумане бездонной расщелины между столпами, — уйдут яркой вспышкой, счастливые, что у их жизни был смысл.
— Да, — твёрдо сказал Макс и снова велел себе быть мужчиной. — Скорее всего, мы не дотянем обратно, если только уж очень не повезёт с ветрами.
Группа молчала. Всегда серьёзный Виттор едва заметно шевелил губами и загибал пальцы: складывал по карте расстояния. В клине он обычно перепроверял маршруты, потому что сам Макс больше прикидывал, чем собственно считал.
Но здесь ему не стоило и надеяться найти ошибку. Это задание пришло сверху, его считали сразу трое специалистов, это они учитывали предел видимости вражеских приборов и крутизну дуги облёта и ещё десяток всяких вещей. Макс тоже вертел так и эдак и признал: им действительно старались дать возможность вернуться. Но у них есть всего один шанс, пока враг не усилил дозоры на перешейке. Командир сформулировал: «нужно сработать чисто»…
Бить наверняка, перевёл для себя Макс.
— К цели я поведу сам. Мне нужно ещё два человека.
В клине их было одиннадцать — некомплект, но много ли в дивизионе полностью укомплектованных клиньев? Почти все летали вместе давно: не друзья и не семья, но родные друг другу люди, много раз разделявшие и боль, и горе, и страх. Самому старшему — всего-то двадцать восемь, а новенький Армандо и вовсе совсем сопляк, всё ещё долговязый и тощий, как подросток. Все они могли бы прожить свою жизнь, такую, какую отмерит Господ…
Сам Макс не мог не лететь. Это был единственный и очень важный шанс, а Макс всегда был везунчик, умелый и способный сориентироваться в самых диких обстоятельствах. Это Макс случайно придумал много таких манёвров, какие потом повторяли в других дивизионах.
Можно гордиться: его смертный приговор был подписан талантом. Макс пытался гордиться, но не мог. Всё его мужество уходило на то, чтобы не дать дрогнуть голосу.
Пришлось ли командиру думать, кого отправить умереть? Наверняка он принял за войну много таких решений. Максу везло: он был всего лишь клиновой, а не большой начальник. Ему никогда не приходилось понимать, что кто-то умрёт вместо него, и выбирать, кем именно можно пожертвовать.
Бойцы молчали. Тишина был гнетущая. Где-то внутри грыз червячок: а ты бы сам пошёл? — и Макс не знал, что можно ему ответить.
Почему я? — билось в виске. — Почему мы?
Макс стиснул зубы. Сунул руку в карман, нашарил пачку спичек: если уж придётся тянуть жребий…
Но они вызвались сами.
Надломленный, болезненно-худой Гаспаро с глубокими тенями на лице побывал в плену и с тех пор готов был на что угодно, чтобы только «бить эту гниду». Он оживал, кажется, только на виверне, был хорош в воздушных фигурах и иногда даже заменял Макса, когда нужно было порисовать в небе на смотрах. На левой ноге у Гаспаро не было пальцев: он отморозил их, когда пошёл слишком высоким коридором.
Ещё тихоня Леонардо, голубоглазый и веснушчатый, вечный младший брат и просто хороший парень, — его Макс ни за что не взял бы, если…
А кого бы ты взял? Кого, если не его?
Макс вдохнул — и выдохнул.
— Жду в ангаре в половину одиннадцатого, примем груз и посмотрим погодную сводку. Мы молодцы, ребята. Мы сделаем свою работу, и Родина нас не забудет.
Что было дальше, Макс не помнил толком. Только впечаталось в память, как кто-то спросил хрипло: что ты делать-то будешь сейчас, герой, в последние свои часы?
Максу было легко-легко. И ответил он ровно:
— Письмо напишу девчонке. И побреюсь.
— Они были герои, — сказал Макс, вынырнув на мгновение из гулкого, пронзительно-реального воспоминания, в котором время на свой вкус расставило световых пятен. — Они ещё может быть, да…
Маргарета взяла его за руку, несильно сжала онемевшие пальцы. У неё тёплая ладошка, маленькая, но какая-то хорошая. Так странно смотрятся вместе, её ладонь и его грубая лапа, вся испорченная шрамами… мозоли у пальцев, наверное, не сойдут до самой старости.
— Они… умерли, да?
Макс обвёл пальцем холм на её ладони.
— Да.
Погода была нелётная.
Шквалистый восходящий ветер, воздуховороты и идущий с юга грозовой фронт, — в таких условиях иногда было лучше отложить атаку, чем вслепую уходить в небо. Здесь и сейчас синоптик сказал, что им повезло. Вряд ли враг сможет пересчитать зверей, даже если станет очень стараться.
Гаспаро усмехнулся криво и зло. У Леонардо дрожали колени, а лицо припухло от слёз, но взгляд Макса он встретил, не дрогнув и задрав подбородок. Сам Макс первым пристегнул к седлу странную металлическую конструкцию с парой кнопок и ярко-жёлтым пятном взрывателя: если таймер не сработает, или враг подступит слишком близко, в это пятно можно было выстрелить и наверняка взорвать всё к бесам.
Фугас был чем-то похож на яйцо, серебристое, по-своему красивое. У него внутри как будто что-то плескалось, словно в яйце плавал будущий утёнок.
Как в народных сказках, внутри этого яйца был не птенец, а сама смерть. Стоит скорлупе треснуть…
Учёные считали, что достаточно всего одного заряда, но командир сказал: лучше подорвать все три.
Разбор маршрута Макс провёл, как должно: помогло представить, будто это рутинный вылет, такой же, как все остальные. Потом он сказал какие-то слова, пафосные и значимые, и даже увидел, как лица вокруг просветлели. Макс всегда умел говорить перед людьми, мог зарядить свой клин на свершения, мог разболтать и вытряхнуть из кататонии новичка после первого вылета, мог сказать на поминках речь, после которой товарищам мертвеца хотелось жить и мстить, а не плакать. Сейчас он делал это привычно и знал, что ему привыкли верить.
Сам Макс чувствовал себя насквозь фальшивым. В желудке ворочалось что-то ледяное и колючее.
Его самого некому было ободрить и утешить. Ему никто не сказал: ты переломишь хребет суке-войне, и это стоит всего. Командир — старая брехливая псина — хлопнул по плечу и брякнул что-то нестерпимо искусственное про высший долг, а его заместитель — молчал и отводил взгляд, только помог заполнить бумаги.
Родина, война, будущее, — а Максу не хотелось умирать. Пронзительно, до крика, не хотелось. Он мог умереть тысячу раз, он рисковал жизнью каждый день, но это всякий раз было другое. Это было честное, в этом был свой страшный рок, и смерть эта была какая-то… ненастоящая.
Было особенно обидно умереть именно сейчас, после всего того, что было, после всех невозможных чудес и неизбежных катастроф, — именно сейчас, когда окончание войны было на самых кончиках пальцев.
Макс чувствовал себя приговорённым, шагающим к плахе. Несколько невозможных, невыносимо страшных шагов, которые нужно сделать с высоко поднятой головой и не обоссавшись.
— Ну, погнали, — наконец, уронил Макс.
И первым отошёл к своему зверю.
— Это очень смело, — тихо сказала Маргарета, и только тогда Макс понял, что замолчал слишком надолго. — Это… то есть… я бы не смогла так. Когда знаешь, что ты точно…
Он пожал плечами, переплёл их пальцы.
Там, в чёрном бушующем небе, всё было другое. Страх остался на земле, Макс будто сбросил его, как балласт. Осталось только ощущение немыслимой, странной нереальности, и противоестественная лёгкость в теле.
— Тихо не вышло, — прокаркал Макс, чувствуя, как слова царапают горло. — Встретили огнём. Был бой. Ребята подбили склад. Вспыхнул свечкой. Мы пошли вниз. Лео… не справился…
Макс рассказывал эту историю тысячу раз. Она даже стала уже как будто — выученными наизусть словами, абстрактными, отдельными. Как будто с каждым новым пересказом из страшной мешанины кадров вынимали один из слоёв, чтобы однажды они стали совсем пустыми и лёгкими.
Сейчас ему не хотелось лёгкого.
— На точке тоже… были. Гаспаро отвлекал. Я ушёл ещё ниже.
Расщелины между столпами, говорят, почти бездонны: скалы уходят вниз, в туман и марь, насколько хватает зрения. Там совсем нет солнца, а в воздухе какие-то газы, от которых и люди, и звери видят то, чего нет, а потом умирают. Устав предписывает бойцам избегать погружения в туман больше, чем на пару вдохов, и велит никогда не опускаться ниже стометровой отметки.
На нашем столпе в месте столкновения когда-то были скалы — невысокие и почти безжизненные, заселённые одними только птицами. Когда столпы сошлись, вся земля тряслась, и скалы почти целиком ушли в провал, но один огромный кусок остался — застрял между двумя берегами, словно мост. С чужацкой стороны в самом узком месте перешеек был лишь чуть шире двухсот метров и уходил вглубь на какие-то сто пятьдесят. Здесь и нужно было взорвать, чтобы наверняка изменить мир.
Не видно было ни зги. В клубах дыма вокруг виделись тени. Макс колол себя булавкой в руку и светил на приборы фонариком.