ост и сделать, наконец, что-нибудь.
Он снова потёр лицо ладонями. Маргарета сидела рядом с ним на кровати, очевидно ненастоящая и совсем как живая, искривлённая, сгорбленная, растерянная.
— Ты ведь… — тень Маргареты проглотила слово «герой», почти так же, как недавно сделала это настоящая Маргарета. — Ты всё сделал правильно. Тебе не в чем винить себя, ты знаешь? И наказывать не за что. Твоё место там, в городе, среди людей, среди…
Я убил тысячи человек, хотел сказать тогда Макс. После первого вылета меня трясло, как сопливую малявку, и не блевал я только потому, что было нечем, — одни болезненные спазмы пустого желудка и привкус желчи во рту. А потом я научился. Я привык. Я убивал людей, и часть из них, видит Господ, были отъявленными отморозками и заслужили свою смерть, а часть…
Ещё я убил ту женщину, что пела колыбельную над пустой коляской. И много других чужаков, у которых, как и у меня, просто не было выбора. Моя большая удача в том, что я мог смотреть на всех них с высоты, как на фигурки в игре, которые падают и ломаются. Моя большая удача в том, что лишь немногих из них я видел достаточно близко, чтобы они могли прийти ко мне в кошмарах.
Это и есть цена геройства — лица, которые ты не можешь забыть?
— Ты всё сделал правильно, — повторила тень Маргареты. Настоящая Маргарета не смогла найти слов, просто сидела рядом и держала его за руку. — Ты молодец.
Тогда Макс был здорово не в себе. У него дрожали руки, а взгляд бездумно шарил по розовому закатному небу и пушистым макушкам деревьев, так похожим на мох, и от этого внутри сжималась пружина. Эта пружина требовала вскочить на ноги, бежать, что-то делать, скрести полы до сломанных ногтей, умаяться до темноты в глазах.
Больше ни о чём Макс тогда не думал. Но — надо же — что-то в нём смотрело вокруг и запоминало. И сейчас вдруг он вспомнил стеклянный взгляд, с которым Маргарета говорила слово «правильно».
Макс думал, что знает людей, которые меняли после войны фамилию и бежали на край столпа, чтобы спрятаться там за безликими тряпками. Макс думал, что знает: все они предатели, всем им есть, в чём себя винить, все они должны сгнить в глуши, в нищете и позоре.
Теперь Макс подумал, что и сам делает почти то же самое. И его Ромашка…
— За что наказываешь себя ты?
Он бездумно провёл рукой по покрывалу, и тень Маргареты растаяла, как и не было. Осталась только вмятина от ладони и пыль, кружащаяся в свете.
Макс спрашивал несколько раз, прямо и исподволь. Но она отвечала уклончиво, отвлекала его поцелуями и прочими вредностями, заговаривала зубы. Маргарета выглядела человеком, отчаянно не желающим вспоминать о давней ошибке, — запутавшимся, безразличным и потерянным.
Маргарета заперла себя на старой, никому не нужной станции, как в тюрьме. Она прятала глаза и превращалась при всех гостях в привидение. Она считала, будто он, Макс, чего-то достоин, — уж в отличие от неё, конечно.
Для Макса не стояло вопроса, хочет ли он быть с ней. Маргарета была его девчонка, и Макс обещал ей вернуться.
А себе обещал — разобраться. Было бы кому врать: конечно, он простит её, что бы там ни случилось на самом деле. Макс ведь и сам — вовсе не господен лик, не правда ли? Ему ли притворяться, будто люди бывают только хорошие и плохие?
Она держала его за руку, когда Макс мог видеть лишь черноту и мох. Она помогла ему, хотя сама вряд ли знала, чем именно; Макс тоже не знал. Но чтобы перешагнуть, нужно понять сперва, что перешагивать. И даже если Маргарета хочет играть в молчанку, Макс…
Макс уже достаточно молчал.
— Да, — сказал Макс, вымученно улыбнувшись. — Да, это я.
Он старался смотреть поверх газеты, в которой снова напечатали его лицо. Он уже не стремился даже понять, в чём был повод, просто стоял перед светлым полотном и улыбался, а потом обходил газетные ларьки дальней дорогой.
— Извините. Я могу?..
Женщина смешалась, смутилась. Ей было всего-то около тридцати, но выглядела она куда хуже. Тяготы прошедших лет отметились в ней щербатым ртом, которого улыбчивая толстушка отчаянно стеснялась, дряблыми «ушами» над локтями и оплывшим, обрюзгшим лицом. Носогубные складки на уставшем лице казались вырытыми трактором.
Женщину звали Ромола Ферри, она жила в Лонго и в одиночку растила сына. Макс привёз ей цветов, а в булочной взял крендель с маком. Воспользовался её растерянностью — лицо из газеты! в её бедной кухне! — обосновался на узком табурете рядом с плитой, попросил воды, извинился за вторжение и сказал каких-то красивых слов.
А потом вытолкнул из себя:
— Маргарета Бевилаква. Вы были знакомы, и я хочу… я хочу знать, как она умерла.
Кажется, она удивилась. Они все удивлялись: дом Ромолы Ферри была шестым адресом, который Макс посетил за эту неделю. Ему пришлось выдержать долгий и не очень-то приятный разговор с руководством, подкупить архивистку конфетами и очаровательной улыбкой и отдать немалые деньги за билеты на поезд и даже один полёт на драконе. Раньше он слетал бы на виверне, но теперь… теперь смотреть на облака всё больше приходилось снизу вверх.
Их было не так легко найти — людей, которые были в Монта-Чентанни в тот злосчастный день, когда его сравняли с землёй, и которых можно было при этом отыскать.
Командир, который сделал Маргарете документы, скончался от подагры, — и Максу оставалось лишь надеяться, что Господ взвесил его грехи и направил душу туда, где она заслуживала оказаться. Его вдова ничего не знала о Маргарете. Устроил на станцию? Может быть; он, благородный человек, частенько помогал бывшим подчинённым, все они были очень ему благодарны. Тогда Макс наведался к всадникам дивизиона, но лишь один из троих смог хотя бы вспомнить чернявую девчонку из снабжения не только как обадательницу дурной фамилии; ещё Макс навестил бывшую повариху базы, но услышал только неразборчивые проклятия и несочетаемые глупости — «бесстыдница, да примет её милостиво Господ».
Ромола Ферри была и вовсе — горожанка. Она сообщала свой адрес в центр только потому, что всё ещё ждала вестей о муже. Бедняжка застряла в неясном статусе: то ли жена, то ли вдова Бертольда Ферри; её супруг числился пропавшим без вести вот уже больше двух лет, и все понимали, должно быть, что он вряд ли найдётся, но Ромола продолжала исправно обновлять запись о розыске.
— Вы знаете что-нибудь? — устало спросил Макс.
Ромола глянула на газету, а потом снова на Макса. Он вздохнул: если бы Макс решил собирать свои портреты, он мог бы составить толстенный альбом. Многие люди позволяют себе фотографию только по большим событиям вроде свадьбы, а Макса частенько снимали заново, хотя можно было бы взять и один из старых снимков.
Он почти решил уже, что и здесь не услышит ничего полезного, и тогда ему придётся всё-таки вытаскивать клещами правду из самой Маргареты. Но Ромола вдруг шумно выдохнула, вынула из передника платок и утёрла глаза.
Она почему-то очень суетилась, суетилась и мяла в пальцах платок. Сперва путано, смущаясь, рассказывала всё то же, до чего Макс и так догадался: Маргарету не очень-то хорошо принимали в Монта-Чентанни. Дочь предателя, из-за которого произошло столько ужасных вещей, — её проклинали, кажется, за одно то, что она посмела родиться. Немногие голоса тех, кто считал, будто дети не отвечают за отцов, тонули в боли и ярости остальных.
А боли и ярости было довольно.
Ромола знала, что с неугодной девицей не принято было даже здороваться. Слышала как-то, что она пыталась уволиться, но её не пустили. Видела сама, что бессовестная дрянь смеет плакать, жалеет себя и по поганому предателю грустит…
Здесь Макс скрипнул зубами. Ему Маргарета не написала ни слова, только обмолвилась как-то: или ты теперь не захочешь меня знать?
Впрочем, самого Макса тоже вспоминали, и недобрым словом. Вся база видела, как они зажимались по углам. Эта Маргарета — она ещё и офицерская подстилка! Что взять с девиц на мужской работе, все они там за одним!
Ромола слышала всё это, и — она признала это, размазывая виноватые слёзы по щекам, — повторяла тоже. Но, когда она узнала, что путалась Маргарета не с кем-нибудь, а Серрой, Ромола запихнула свою гордость поглубже и пошла просить, чтобы испорченная девка помогла ей узнать хоть что-нибудь о законном муже.
— Это я знаю, — перебил Макс. — Расскажите про… вы знаете что-нибудь про штурм?
Ромола шумно высморкалась и зашептала что-то себе под нос скороговоркой, — Макс с немалым удивлением узнал молитву о господнем благодарении.
Монта-Чентанни атаковали ранним утром, Ромола стояла тогда в очереди за хлебом. Сперва в отдалении сверкнуло, и все присели, закрывая головы руками. Северная башня сложилась внутрь и выдохнула в небо пыль, — и лишь мгновением позже донёсся скрежещущий грохот. Потом пожарная каланча у южных ворот вспыхнула свечкой.
Всё небо горело зеленью, ядовитой и смертоносной. Кто-то кричал, что-то выло, повсюду дым и выбитые стёкла. Полыхало со всех сторон, и негде было спрятаться от этого пламени, и бежать тоже было некуда.
А потом…
Из дома Ромолы Ферри Макс вышел оглушённым — и наполненным яростью. Он не смог ответить ей ни слова: просто встал, опрокинув табурет, выскочил на воздух и попытался заставить себя дышать.
Улица Светлячков состояла из одинаковых одноэтажных домиков, скромных и невзрачных, каждый на две семьи. Между ними вилась укатанная грунтовая дорога, заключённая в объятия выложенных камнем канав; к каждой двери вёл переброшенный над канавой мостик, а с крыш сбегали вниз блестящие водосточные трубы, выкрашенные в небесно-голубой цвет.
Вот это и есть — будущее, сказала Маргарета. Будущее, которое мы заслужили.
Как долго нужно было втаптывать её в грязь, чтобы довести до такого? Сколько раз нужно было назвать её недостойной жизни предательницей, чтобы два года спустя она продолжала топить себя в пустоте и тенях и твердить, будто в этом будущем для неё нет никакого места, а смысла в её жизни — и не было никогда?