Ромола выглядывала из окна, — Макс видел за занавеской её испуганное лицо. Она плакала и твердила, что сожалеет, но что могли её слова…
Макс качнулся с носка на пятку, с носка на пятку. Потёр пальцами нос. Попытался вспомнить, сколько осталось денег, но быстро запутался.
Мысль была безумная. Но если уж искать смысл…
Усмехнулся. Потом, собравшись, замахал рукой случайному прохожему, представительному седовласому мужчине:
— Добрый день! — тот от неожиданности отпрянул, обронил шляпу и чертыхнулся, а Макс ослепительно улыбнулся: — Прошу прощения, Господа ради. Вы ведь живёте здесь, в Лонго? А я приехал всего-то на пару дней. Такой большой город! Не подскажете, где мне здесь найти фотоателье?
Глава 16. Незнакомцы
В двадцать минут пятого, закончив с четырёхчасовым отчётом и убрав все журналы в сейф, Маргарета потягивалась, задёргивала шторы и заваривала чай.
Чай был свежий, в новенькой жестяной банке, выкрашенной глубоким фиолетовым с зелёным рисунком. Пахучий, буйный, одуряющий от одного глотка. Первые мгновения, только открыв банку, Маргарета просто стояла с закрытыми глазами, пропитываясь чайным духом и чувствуя себя пронзительно, невозможно живой.
Полторы чайные ложки на два стакана кипятка. Взболтать ножом, чтобы скрученные листья заплясали и раскрылись, будто драконьи крылья. Отставить на полотенце, достать большую чашку и плюхнуть в неё стружку с засахарившегося мёда. Упереться кулаками в столешницу и смотреть, как за круглым кухонным оконцем медленно плывут облака, кучерявые и белые.
Было тихо-тихо. А облака переплетались, смешивались, клубились, комкались, как вата, и убегали куда-то к горизонту.
Она налила чаю, размешала в чашке мёд, подула на него, попробовала с ложки. Чай был яркий, крепкий и сладкий, как она всегда любила. Такой можно заваривать и иначе: сразу пять или шесть ложек на маленький чайник, чтобы получилась почти чёрная, густая на вид жидкость, её остудить, а потом разбавлять из термоса с кипятком…
Так когда-то делали у неё дома.
Маргарета пила чай медленно, со вкусом, и целиком проследила полёт дракона от одного края окна до другого. Пробежалась пальцами по корешкам книг, но взяла — на четверть исписанную тетрадь. Разогнула скобы, вынула из центра чистый лист, разгладила его, развернула вертикально.
И взялась за карандаш.
Целое бесконечное, нестерпимое утро Маргарете казалось: вместе с Максом со станции уехала жизнь. Ушла вся, какая была; взмыла в бездонное гневливое небо; размылась, рассыпалась, разлетелась осколками — и ничего не осталось.
Сказка закончилась. Три недели странного, пьянящего чувства остались в прошлом — цветные воспоминания, которые она будет перебирать, словно бусины в браслете, утопая в серости и хмари. И теперь ничего больше не будет, никогда, и самой Маргареты больше не будет — только одна из десятков её теней.
Но наступил обед, а тени не вернулись.
То есть, сами тени — эти не уходили, конечно, они так и толпились по углам, серые и безликие, будто незнакомки. Они занимались каждая своим делам: одна пыталась воскресить растоптанный огород, другая развешивала на солнце бельё, третья просто сидела на чурбане рядом с навесом, курила и смотрела в небо. У каждой из них было своё дело и свой кусочек распорядка.
Вот только эти тени — и станционный быт — не были жизнью. А Маргарета больше не была тенью, будто с неё смыло марево, будто что-то в ней вспомнило, как быть телесной и чего-то хотеть.
Поменял в ней Макс что-то? Укусил и заразил этим своим бойким желанием что-нибудь вымыть? Да нет; скорее — просто оказался рядом в тот момент, когда было достаточно толчка, чтобы…
Раньше она застряла бы в этой мысли, а потом услышала за ней тиканье станционных часов и растворилась в нём. Теперь тиканье было просто тиканьем.
Прошёл почти месяц, и иногда оно становилось громче, внушительнее. Тогда Маргарета всяхивала головой, чтобы забыть о нём раньше, чем оно всё-таки решит уволочь её в серость.
Теперь же была суббота. Она ещё раз разгладила письмо, натянула повыше шарф, затянула ремни вивернового седла и подняла зверя в воздух.
С высоты лес и вправду был похож на мох. Но в посёлке ничего не знали об этом, хотя каждому здесь, должно быть, было, что увидеть в кошмарах. В посёлке поставили рыночек: вытащили на улицу столы, прикрыли марлей поднос с жареными пирожками, придавили пустыми банками картонку с надписью «молоко». По дороге дребезжала машина, у колонки играли дети. Они притихли, когда мимо прошла «злая драконья тётя».
Маргарета покивала знакомым. Получила на почте очередной ящик с пайками, который высылали на станцию раз в несколько недель, попросила выписку по книжке. Долго сидела на лавке у окошка, считая в столбик и чёркая на листе: она совсем не знала нынешних цен, но в газете бывали объявления о работе и жилье, и если прикинуть совсем грубо…
— Мне бы ещё марку, — всё-таки решилась она.
И потом смотрела за тем, как работница почты ловко склеивает конверт из листа, прячет в него маргаретино письмо, заклеивает, шлёпает сверху штемпель.
От этого внутри шевельнулось что-то тревожное и вместе с тем предвкушающее. Маргарета покидала почту, всё ещё баюкая это новое, почти незнакомое чувство внутри, и пребольно упала, запнувшись о чью-то ногу.
— Ромашка? О, Господ. Сильно ушиблась?..
Она отряхнула руки: ссадины, но даже и не до крови. Подняла голову.
— Макс?! Какого беса?.. Вытянул эти свои оглобли!..
— Ты была занята, — Макс виновато потёр лоб, — я решил подождать…
Потом она спохватилась:
— Ты что здесь делаешь вообще?
— Я обещал.
Она нахмурилась. Ей не очень-то нравились такие обещания. Мало ли, что он обещал, — он когда-то обещал ей не умереть! Правда, он и не умер…
Но кто в здравом уме станет верить обещаниям?
Так она пыхтела всё то время, что Макс грузил на виверна пайки — пусть работает, раз уж припёрся, — и пока они летели к станции, и даже потом, когда она расседлала зверя и развела ему в тазу витаминную подкормку.
— Ну и чего тебе? — мрачно сказала Маргарета, скрестив руки на груди.
— Я… привёз тебе кое-что, — сказал Макс и замер на пороге так, будто споткнулся.
Он обернулся. Глаза у него блестели лихорадочно и странно. Макс был весь какой-то странный, дёрганый и резкий. Маргарете непривычно было видеть его таким: он всегда был больше даже помойный кот, ободранный и царственный одновременно, чем просто человек.
Что-то случилось? Она сильнее нахмурилась. Что могло случиться в городе с героем войны? Он приехал в посёлок, наверное автобусом, значит — он всё ещё не летает. Может быть, у него из-за этого…
— Я привёз кое-что, — повторил Макс и сперва сжал кулак, а потом разжал. — Я… покажу?
— Виверну? — спросила Маргарета, облизнув губы.
— Какую ещё виверну?
— Оловянную. Из тира.
— А, Швабру? Её тоже, она везде со мной летает. Но она не тебе! А тебе…
Он глянул на неё с сомнением, как-то снизу вверх, а потом расстегнул комбинезон, сунул руку во внутренний карман и протянул ей конверт.
Конверт как конверт, из желтоватой бумаги. Обычный почтовый, фабричный, с ячейками для индекса и напечатанным образцом заполнения. Неподписанный, без марок и без штампов. Внутри ощущалось что-то твёрдое.
Маргарета посмотрела на Макса с сомнением. Макс кусал губы.
Тогда она села на порог, постаралась сделать серьёзное лицо и вытряхнула из конверта в ладонь содержимое.
Это были фотографии — целая пачка фотографий, никак не меньше двух десятков. Они слиплись немного и лежали в ладони одним бруском, но Маргарета развернула их веером.
Некоторые кадры хорошие и чёткие, другие — похуже, то с мутными пятнами мыла, то просто отчаянно порыжевшие. Портреты: мужчины, женщины, дети и даже один младенец, похожий на недовольную картофелину в пышном кульке.
Маргарета нахмурилась, перебрала снимки, перекладывая каждый следующий под низ стопки. Лица и лица — мало ли на нашем столпе людей?
— Кто это? — наконец, она снова подняла взгляд на Макса. Он сидел на корточках напротив, напряжённый и побледневший.
— Ты не узнаёшь?
— Я? Их? А… а должна?
Она снова опустила взгляд. Верхней лежала карточка с женским лицом. Красивая женщина, вряд ли моложе сорока, но статная, яркая даже в объёмной тёмной одежде. Аккуратная короткая стрижка, крупные очки, жирно подведённые глаза. На фотографии она улыбалась.
Она была немного похожа на маргаретину учительницу родной речи из младшей школы. Но та учительница выглядела похожей пятнадцать лет назад, а теперь превратилась, должно быть, во властную суровую мадам с выбеленными сединой строгим пучком, — если её пощадила война.
— Кто это? — всё-таки спросила Маргарета, не найдя в памяти никакого ответа.
Макс взял фото, заглянул за оборот, положил обратно:
— Серафина Гатти. Она живёт в городке под названием Лонго, держит четырёх собак и работает в приюте для женщин при местной церкви. Много говорит о Господе, девичьей чести и великом благе материнства, держит все посты, но втайне обожает зефир.
Маргарета моргнула.
— Зефир?..
— Зефир.
— Макс, я не понимаю.
Он смутился, напрягся.
— Посмотри… ещё кого-нибудь.
Она посмотрела. Пролистнула все снимки, вглядываясь в незнакомые лица. Нахмурилась, просмотрела по второму кругу, внимательнее, медленнее. Остановилась на младенце.
— Я не понимаю. А это-то кто?
Макс перевернул кадр, чему-то кивнул и объявил:
— Карлос Фарина, ему девять месяцев. Его мать звали Орнелла Фарина, она, увы, умерла родами. Очень кудрявая брюнетка, хохотушка такая, всю жизнь работала в садах. Карлоса воспитывает её муж, ему повезло вернуться с войны.
— Орнелла?..
Маргарета могла поклясться, что не знает никого с таким именем. Красивое имя, редкое, нежное… наверное, она бы запомнила?
Макс вынул стопку снимков у неё из пальцев, перелистнул и прин