ялся показывать сам.
— Вот этот усач. Это Марио Сартори, Хромой Марио, у него левая нога деревянная. Он смолит так, что глаза режет, зато руки золотые, сварка у него в руках поёт. А вот эта девчонка работает теперь в булочной, Ноелия Беллини, лепит крендели и прессом пряники — ррраз! Или вот, Ренато Соррентино, ему только-только стукнуло девятнадцать. Он поступил в столицу и будет инженером, представляешь? И уже женился, у него жена такая беленькая и прехорошенькая, студенточка из медицинского. Им семейную общагу дали, он гордый такой. Бреется ещё не каждый день.
Маргарета снова нахмурилась. Какое дело ей до того, кто и как бреется?..
— А это? — она ткнула пальцем в самую мутную фотографию.
Макс вздохнул.
— Фабио Домико, он… ну, из песни слов не выкинешь, что уж скрывать. Он проворовался и в колонии, ещё пяток лет осталось мотать. Ну, не всем же быть святыми, да? Я из личного дела фотографию попросил, это копия, поэтому такая…
— Не всем, — запоздало согласилась Маргарета.
Он был испуган, этот Фабио Домико. Совсем ещё мальчишка, он держал перед собой шестизначный номер. Серьёзное лицо, чуть косящий глаз, вздёрнутый уголок губы…
…пятно сажи на лбу, горелая рубаха, левая рука висит плетью, на красном предплечье наливается белизной волдырь ожога, на лице испарина и боль, и он тянет руки, и…
— Я вернусь, — кричит Маргарета, — не занимайте площадку, найдите верёвки и —
Ветер в лицо до слёз. Мутит и дрожат руки. Дракон рвётся из связи, крылья будто свинцовые, но они…
— Монта-Чентанни, — прошептала Маргарета и так стиснула пальцы, что вспомнила: она здесь, на станции.
Она сидит на порожке, и всё давно кончилось. Всё это было так давно, что уже можно считать, что и не было. А она сидит на порожке, под спиной — металлическая труба контейнерного каркаса, над головой бегут через небо кучерявые облака.
— Монта-Чентанни, — повторила Маргарета уже ровнее. — Он был в Монта-Чентанни?
Макс вглядывался в её лицо.
— Да.
А потом перебрал фотографии, выбрал уставшую женщину с рытвинами на лице:
— Её ты точно не можешь не знать. Ромола Ферри, она ещё узнавала про Бертольда Ферри, помнишь? Она живёт с сыном в Лонго, работает на рыбозаготовке, там делают консервы под красно-жёлтой этикеткой, ты наверняка такие видела.
Маргарета вяло кивнула. Рыбозаготовка была тяжёлой работой, чешуя портила руки, раны долго не заживали от воды, а ещё пар и температуры… когда-то, в детстве, их пугали рыбозаготовкой: пойдёшь на такой завод, если будешь плохо учиться. Маргарета хорошо училась и с рыбой не работала, не взяли из-за спины.
Ромола постарела и подурнела. Глаза припухшие, как будто она долго плакала.
— Бертольда… не нашли?
Макс покачал головой. А потом вдруг сказал:
— Ты не помнишь.
— Ромолу? Помню. Я же писала тебе, что она спрашивала…
— Нет, другое. Ты их всех… не помнишь? Никого из них?
— Ромолу помню…
— Ромашка… — он отложил снимки и взял её за руки. — Ромашка, они были в Монта-Чентанни. В городе, в южном районе, где взорвался склад, где горело кольцом. Я приезжал потом, там от домов одни остовы, и то не везде. Окна текли ручьями… Они все там были. Всего никак не меньше трёхсот человек, но я нашёл девятнадцать, и одна отказалась фотографироваться. И они все бы не выжили, если бы ты не…
Маргарете показалось: что-то взорвалось у неё в голове.
Она оттолкнула его от себя — с силой, не сдерживаясь. Зажала уши руками. Сгорбилась, сжалась, уткнулась носом в колени…
…небо. Безумное, злое, скручивающееся в тёмный воздуховорот небо. Погода нелётная, порывистый ветер прибивает драконов к земле, над железнодорожной станцией вьётся красный флаг.
Ей кричат что-то, но она взлетает, с трудом удерживая рвущегося из связи дракона. Ползёт по лесенке к створу контейнера, отпирает его и велит зверю подниматься выше, — драгоценный груз из чертежей и приборов разлетается по пустырю листками и осколками. Дракон стремится выше, туда, где не будет пахнуть гарью, отравой и смертью, туда, где не слышно криков, а она бросает его в огонь.
Алое пламя разбивается о морду. На площади паника, и они висят долго, мучительно долго, пока люди освобождают для дракона место. Они набиваются в транспортный контейнер, кричат и давятся, кто-то запирает створы, с земли ей машет здоровенный, как скала, мужик, — и перегруженный дракон кое-как поднимается снова…
— У меня был приказ, — хрипло сказала Маргарета. — Эвакуацию свернули из-за условий, на базе я оставалась одна из всех всадников, и мне приказали…
Она говорила потом: это был плохой приказ. И сама знала, как фальшивы эти слова. Всякий, кто нарушает приказы, считает, что нарушенный приказ был плох; все они оправдывают себя, все они придумывают себе причины и объяснения, все они приводят сотню причин, почему они сделали то, что сделали.
Даже если приказ кажется тебе дурным, ты его выполняешь. Потому что, по правде, ты никогда не можешь и не должен думать за своего командира. Он знает больше, он оценивает иначе, а ты только тратишь время на пустые сомнения.
И если сказано, что из горящего города больше нельзя никого забрать, это значит: нельзя. Тогда ты садишься на дракона, гружёного документами, и ведёшь его к соседней базе, оставляя посади обречённых людей.
Ей потом объясняли: что она сделала — это предательство, а не геройство. Иногда ты думаешь, что спасаешь людей, а на самом деле губишь куда большее их число. Погибли документы — драгоценные, уникальные, — хуже того, они могли попасть в дурные руки, и тогда из-за них умрёт куда больше людей, чем она смогла спасти.
Всё это было условное. Все эти люди, которые могут умереть из-за каких-то дурацких чертежей, — все они были условные. Настоящими были другие люди, те, которые умирали прямо сейчас.
Она не смогла вывезти их всех. Её хватило только на шесть полётов: потом измученный дракон не справился со слишком резкими взлётами и посадками и, надсадно кашляя от дыма, ввинтился в небо у самых горящих городских стен — к счастью, уже с другой стороны. Им всем повезло гореть уже обычным огнём, не зелёным…
Тот мужик, надёжный, как скала, что руководил залезающими в грузовой контейнер людьми, навсегда остался в Монта-Чентанни.
— Ты! — она снова толкнула его, ударила кулаками в грудь так, что Макс шлёпнулся на доски дворового настила, — это ты, герой, должен знать, что приказы… что все эти «если бы»… что…
— Я знаю, — серьёзно согласился Макс.
— И командир объяснял, что…
— У него было немного совести, у этого твоего командира. Ему было бы лучше, если бы ты умерла. Но он, я так думаю, не смог.
Маргарета плавала тогда в мутном мареве боли и препаратов. Все мысли были медленные, странные, всё было странное. Она выучила за эти бесконечные месяцы на пропитанной ненавистью базе, что всегда и во всём виновата по определению, — и впитала в себя то, что совершила ужасную, чудовищную ошибку, от расплаты за которую ей позволят скрыться.
Если повторить достаточно много раз, даже чёрное станет белым. Что уж говорить обо всём том, что никогда не было ни тем, ни другим?
Наверное, просто нельзя не быть сожранным войной. Она забирает всех, плохих и хороших; она отравляет собой всё, даже самое светлое. Она заменяет людей расчётами, и тогда рациональное прячет за собой то невозможно страшное, чего просто никогда не должно было случаться.
Потом она сомневалась тысячу раз. Тысячу раз она проматывала в голове тот самый момент и сомневалась, сомневалась, сомневалась. И не столько согласилась со своим командиром, сколько устала от этих сомнений и выгорела.
Она не помнила, когда это случилось, — должно быть, уже на станции. Она плакала, плакала, плакала, а потом стало проще признать, что все они были правы, и просто перестать думать.
Тогда слёзы кончились.
— Ты ведь герой, — хрипло повторила Маргарета. — Ты ведь должен знать…
— Может быть, поэтому. Может, я герой, и поэтому знаю, что… что некоторых выборов просто не должно быть. Есть решения, которые никто не должен принимать. Я сам… я бы поступил иначе. Но я знаю, что ты сделала так, как могла. И я очень тобой горжусь.
…Маргарета всё-таки заплакала.
Она рыдала надрывно, взахлёб, некрасиво размазывая слёзы по опухшему лицу, задахаясь и дрожа всем телом. Она рыдала в голос, твердила что-то неразборчиво и торопливо, сама с собой спорила, выкручивала руки и рыдала, рыдала, рыдала.
Макс собрал фотографии в стопку. Выровнял их, постучал краем о порог. Пересел к ней, приобнял за плечи, разрешил спрятать лицо у себя на груди. Так они сидели долго, бесконечно долго, а по небу бежали белые облака.
Потом всхлипывания стихли, и Макс ненадолго отстранился, достал из кармана выглаженный платок. Маргарета шумно высморкалась. Всё лицо у неё пошло красными пятнами.
— Знаешь, ты… ты научила меня кое-чему.
Она икнула вытерла глаза тыльной стороной ладони:
— Я?
— Напомнила, может быть, — он улыбнулся и протянул ей свежий платок. — Что это и есть будущее. Вот это всё — это и есть оно — это и есть будущее. Будущее — оно вокруг. И нам пора бы просто прекратить сомневаться, потому что оно наступило.
Маргарета снова шумно высморкалась, а потом требовательно протянула ему ладошку — и не ошиблась: запас свежих платков в его кармане ещё не подошёл к концу.
— Я отправила заявление, — неловко сказала она и промокнула глаза. Во рту пересохло, а в теле всё ещё билась дрожь. — Почтой… чтобы мне подыскали замену. Я думаю, я готова… попробовать ещё раз.
Он пожал ей руку, поцеловал в уголок губ. И сказал неожиданное:
— А я уволился.
— Уволился? Ты? Но… ты же герой. Как?
— Я не могу летать, — он широко улыбнулся. — Ты же видела. Как вижу зелень, так слепну и падаю. Куда мне такому…
— Тебя… не вылечили?
— Мне выписали путёвку в санаторий. Сказали смотреть на сосны, делать дыхательную гимнастику и есть морковь. В командовании страшно недовольны, возили мордой по столу, и я долго думал, Ромашка, но… знаешь…