Орге Пинк дает ему кулаком в бок, призывая к порядку. Возвращается учитель. Зато жандарм Гумприх выходит, приподняв свою фуражку и обнажив тыкву головы. Глаза Фриды Венскат впиваются в бесцветное лицо лесничего. Лесничий ей подмигивает. Бедные Фридины ноги начинают взволнованно топотать под столом.
— …А сам кайзер? Как он это перенесет? Что может быть больней для мужчины, чем утеря возлюбленной супруги, матери его детей, верного друга в жизненных невзгодах, утешительницы для израненного сердца? Без сомнений и колебаний последовала она за отцом страны в горькое изгнание, хотя могла остаться на родине. Мы, те, для кого дело нации стало сердечной потребностью, честью своей и совестью поручились в том, что ее дальнейшая жизнь сможет и впредь невозбранно протекать среди ее детей — верноподданных. Однако она последовала за супругом, осиротив нас, и все же…
В дверь громко стучат, затем она распахивается от удара. Кто-то из велосипедистов просовывает голову в душную клубную комнату, где запах роз, лавровых венков и дыма сгустился в некий овощной суп, который варится на медленном огне.
— Почетный танец в честь булочника Бера!
— Булочник! Эй, Бер! Бер! Булочник! — шумят за стеной.
Толстяк Бер заливается краской до самой лысины. Его пухлые, словно тесто, руки крошат остаток сигары. Его объемистый зад наполовину съезжает со стула.
— Бер! Бе-е-ер! Булочник!
Его милость прервал свою речь и озирается, сперва беспомощно, потом — содрогаясь от гнева.
— Эй, булочник, ступай плясать! — развязно требует стоящий в дверях велосипедист. Бер медленно поворачивается и, словно мешок муки, сползает со стула.
— Жандарм! Где жандарм?!
Управляющий, покраснев, как редиска, вылетает из комнаты. Булочник плюхается обратно на свое место. Головы скорбящих обращаются к двери в зал. Его милость стоит в одиночестве, словно дерево среди болота. Перед собой он видит лишь спины да затылки.
— Он же только что был здесь! Куда он запропастился? Когда он нужен, его нет на месте!
Пенистые капли слюны косым дождем разлетаются изо рта возмущенного управляющего. Он опускает голову, словно бык, перед тем как перейти в нападение.
Появляется жандарм Гумприх. Воспользовавшись замешательством, велосипедист скрылся. Велосипедист был не здешний, из приглашенных.
Что прикажете делать Гумприху? Он сует за ремень большие пальцы. Его маленькие, утонувшие в толстом лице глазки обегают ряды сидящих.
— Я полагал, что вы находитесь при исполнении служебных обязанностей! — щелкают, как выстрел, слова управляющего.
— Не только здесь, господин управляющий.
Милостивый господин хлопает рукой с кольцом по трибуне. Слушатели поспешно оборачиваются, словно школьники, уличенные в невнимательности.
«Лотт помрет вот-вот», — наяривает оркестр.
— Уже по этому небольшому происшествию… вы можете судить, мои дорогие, что в нашем отечестве сейчас, после того как мы изгнали правителей, все возможно. Кто, скажите сами, кто посмел бы раньше с умыслом нарушить ход собрания, оплакивающего смерть возлюбленного главы государства?
— Очень верно, — снова подтверждает управляющий.
Между тем милостивый господин отыскивает в рукописи то место, на котором он прервал речь.
Булочник съежился на своем стуле и смотрит в пол.
Очередная помеха: в комнату возвращается учитель. Речь возобновляется.
— …Мы уже тогда осиротели, сказал я вам, но это сиротство не было столь полным, как сейчас. Правда, наша общая мать была далеко, но ее сердце выпрядало нити тоски по далекой родине и заботы о благе своих дорогих верноподданных. Через страны, реки и моря чуткие духом и преданные ощущали теплоту ее участия, доброту ее сердца…
Учитель скалит зубы и достает из кармана свою трубку. Должно быть, он не может сообразить, какое такое море отделило Голландию от Германии.
— Теперь эго сердце перестало биться, перестало навек, дорогое собрание. Никогда больше не склонится доблестная женщина над солдатской постелью, никогда больше не поддержит она мудрым советом членов отечественного женского ферейна, никогда больше не придется нам встретить ее ликующими криками, когда она милостиво склонит к нам свою венценосную главу, расспросит о наших нуждах, облегчит нам бремя забот…
Из женских уст рвутся скорбные всхлипы. Лавочница Крампе бросает пустой пакет под стул Карлины Вемпель. Карлина утирает тыльной стороной ладони одинокую слезу, которая, словно капля росы, повисла на кончике ее длинного носа.
А в зале уже окончательно распоясались. Там как раз пляшут под «Сапожник чинит башмаки!» и щекочут женщин под коленками. Потом грохочут по паркету под «Шведского парня». Потом вступает в свои права «Поцелуйный вальс» с подушечками для колен и с пропахшими пивом поцелуями. Потом беснуется «Риксдорфер». Мужчины уже нетверды на ногах. Женщины теснят их, похотливо выставив животы. Женщины одерживают верх с визгом и криком. Словно перезрелые сливы, шлепаются мужчины на пол. Музыка все убыстряется, все быстрей пары налетают друг на друга, топают, толкают, скользят и падают. Потные лица, руки елозят по мягким местам, животы трутся друг о друга, ноги разъезжаются, бац — и на полу: «А в Риксдорфе веселье, веселье, веселье…»
— И это называется политический ферейн? — спрашивает Блемска у стойки. Голос из темной ниши откликается:
— Можно упразднить карусели, капелланов, кегельбан, можно упразднить что угодно, а риксдорфский танец вам не упразднить, это уж точно.
Блемска молчит. Он только затем и заглянул сюда, чтобы купить табачку для трубки.
Большая речь в клубной комнате благополучно приближается к завершению.
— Пирожные будут или просто кофе без ничего? — шепчет Карлина Вемпель на ушко лавочнице Крампе. Лавочница смотрит перед собой осоловелым взглядом. Она пожимает плечами, так что колеблется вся ее жирная спина.
— …Хаос грозит сомкнуться над нашими головами. Словно мостовые опоры, стоим мы, те немногие, кто до сих пор верно служит своему отечеству, в водовороте мутного потока, который из фабрик и уличных канав вливается в чистый поток любви к отечеству. Стоим верно и преданно, держа на своих плечах мост, ведущий нас в новое царство счастливых людей. Может быть, дни счастья уже не за горами, а может быть, нам еще предстоит ждать их, долго ждать, и лишь наши внуки сподобятся его лицезреть. Пока же вокруг нас все кружится и пляшет, да-да, все пляшет…
— Браво! — звучит, словно из подземелья, голос управляющего.
«Браво!» — раздается, шипит, бурчит, бормочет со всех сторон. Отодвигаются стулья, фисгармония издает протяжный, гудящий звук, когда ее закрывают крышкой. Альберт Шнайдер скалит зубы, Лопе шкандыбает к двери на своих высоких каблуках.
— С пирожным?
— Нет.
— Кофе без пирожных?
— А сахарных коржиков у вас нет?..
Гул голосов — словно в птичьем гнезде, когда кормят птенцов. Пастор трясет руку милостивому господину. Госпожа пасторша громогласно восхищается черным шелковым платьем фрейлейн Кримхильды. Дитер и Ариберт украдкой обмениваются пинками и подзатыльниками с деревенской ребятней. Липе запихивает в жилет белоснежную манишку, которая во время речи вздыбилась коробом. Розы возле трибуны поблекли и обвисли. Под натиском табачного дыма лавровые листья втянули в себя свой запах.
Фрида Венскат со звяканьем считает кассу. Лесничий стоит за стулом Фриды, помогает считать и при этом дышит ей в шею. Всеми забытый, словно половая тряпка, свисает с трибуны солнечный круг с большим «покойся» и малым «с миром».
Лопе наконец добирается до темного барака, где живут рабочие. Темно — хоть глаз выколи. Какая-то фигура торопливо соскальзывает вниз по каменным ступенькам.
— Господин конторщик, — выкликает Лопе в пустоту. Ответа нет.
Мать лежит в постели и щурится на свет. Труда и Элизабет уже спят.
— Это ты только сейчас пришел? — спрашивает мать и с усилием зевает. — А ну, марш в постель. — И немного спустя: — Отец небось пьет?
— Да, там подают кофе.
Тишина, темнота, только древоточцы постукивают в спинках кроватей.
В этот вечер Фрида не желает, чтобы те же спутницы проводили ее до дому.
— Пейте себе спокойно ваш кофе, — говорит она и сдает кассу госпоже пасторше. — Вы ведь все равно хотели остаться на танцы, а это не про меня писано, — говорит она женщинам, которые предлагают ей свои услуги.
— Ты же себе шею сломаешь в такой темнотище! Нам, ей-богу, не трудно… Мы потом и вернуться сможем.
— Да ни в жисть! — Фрида просто не способна принять такую жертву.
И, опираясь на две клюки, она сползает по ступенькам крыльца. Но внизу ее поджидает лесничий Мертенс. Он весь вжался в липовый ствол. Лесничий Мертенс, которого в деревне прозвали «Желторотиком». Выслеживание дичи входит в его профессиональные обязанности. Вот и к Фриде он подкрадывается все равно как к дичи. Фрида ничуть не противится, когда рука Мертенса в зеленом сукне форменной куртки ложится вокруг ее необъятной талии.
— Ах, — вздыхает Фрида, — в настоящей мужской руке таится столько силы… — Ей хотелось сказать «нежности», но Стина, горничная, давала ей почитать брошюрку «Девица в обращении с сильным полом», а там сказано, что, если хочешь приручить непокорного пса, надо сперва покрепче ухватить за поводок. — С вами я могла бы ходить и без палки, — ликует Фрида и на мгновение поднимает кверху зажатую в правой руке клюку. Лесничий не ожидал этого движения. Он покачнулся. Еще немного — и оба могли упасть на раскисшую от дождей дорогу.
Поближе к выгону Мертенс пытается поцеловать Фриду. Согласно правилам, преподанным в брошюре, Фрида уклоняется от его попытки, резко отвернув лицо. Но даже при этом движении выясняется, что на ее ноги надежда плоха и что для этого маневра они никак не годятся.
— Если бы я не держал тебя, ты давно бы шлепнулась.
— Да, уж такая я беспомощная, — и Фрида начинает оскорбленно всхлипывать, — одно посмешище перед богом и всем светом.
Лесничий успокаивает ее и ведет к ограде вокруг усадьбы. Тут Фриде есть на что опереться, тут она и не сопротивляется больше. Небо да простит ей это упущение, но Стинина брошюрка явно написана для девушек, которые не так одиноки, как она, и вдобавок твердо стоят на своих двоих. Она позволяет Мертенсу поцеловать себя.