— Это я-то — и молоть? Дак я вам скажу, господин вахмистр, что три года прослужил на действительной, уж мне ли не знать, как положено лепортовать по начальству, честь имею, господин жандарм.
Гумприх в отчаянии взмахивает руками. Мать хватает отца за плечи.
— А ну, молчи! С тобой стыда не оберешься. Да где ж такое видано? И чешет языком, и чешет, и замолчать не может, пьяная харя.
Отец изо всех сил таращит осоловевшие глаза. Теперь он сидит молча и ждет удобного случая — как разъяренный пес. Все это, вместе взятое, дало много времени для Лопе, который сейчас приступает к своему рассказу.
Язык у него двигается вроде бы сам по себе, все равно как у крякающей утки.
— Господин жандарм, это и вправду все сделал я. Мать меня выгораживает, потому что я… потому что она меня… — Лопе хочет сказать «любит», но у Кляйнерманов это слово не в ходу. Лопе и знает-то его только из книг. — Мать так добра ко мне, — наконец говорит он, — она очень добра, а я очень испорченный. Мать всегда запрещала мне читать книги, в которых говорится про воровство, а я все равно их читал тайком.
Застывшее лицо Гумприха меняется. Гумприх задумчиво опускается на стул.
— Это ж надо, как он врет, это ж надо, как он заливает! — плачущим голосом перебивает мать. Какое-то мгновение она растроганно глядит на Лопе, потом собравшись с духом делает шаг вперед. Она сует ему под нос свой крепкий кулак, а другим указывает на жандарма.
— Не будь здесь этого типа, я б тебе как следует врезала, дружочек, за твою брехню.
— А, черт подери, уж не спер ли чего этот сброд? — Отец вскакивает с места. Мать толкает его обратно. — Эти скоты осрамят вас на всю округу, — бормочет отец, глядя в пол.
— Да уймись ты наконец. Я хочу рассказать вам, как оно все было на самом деле. — Мать снова обращается к Гумприху.
Тот пребывает в полной растерянности. Он даже топает ногой, чтобы прекратить этот шум и добиться внимания.
— Тих-ха! Если это сделал ты, — жандарм обращается к Лопе, — тогда ты, конечно, сможешь рассказать, как бумажник попал к тебе в руки.
— Бум-бумажник? — Отец хочет схватить Лопе, но тут Гумприх толкает его к лежанке.
— Не лапай! — ревет отец, но все же остается сидеть.
— Смогу рассказать, все как есть, смогу! — перекрикивает их Лопе.
— Неправда, он вам наврет с три короба, — причитает мать. — Он и знать-то ничего не может, потому что все сделала я, одна я… Да разве такой сопляк сможет обвести вас вокруг пальца?
— Как??!
Мать начинает шмыгать носом. Лопе опускает глаза. Теперь он знает, о чем рассказывать. Достаточно припомнить то, чему он был свидетелем вчера. Бумажник мог потерять только Ариберт. Мать смолкла и утирает глаза фартуком. Потом, обессилев, падает на табуретку.
Лопе подробно описывает сцену с участием обоих господских сыновей. Гумприх задает встречный вопрос.
— А где же ты в это время стоял?
— Я… я стоял у колодца, потому что хотел принести ведро воды.
— Это правда? Ну, смотри, щенок, если ты врешь…
— Конечно, правда, — врет Лопе, а сам глядит на мать.
Мать прикусывает губу. Лопе, можно сказать, перебирается по сплавным бревнам через пруд. Его все время подстерегает опасность ступить мимо. Вот секундой раньше скользкое бревно чуть не выскользнуло у него из-под ног. И теперь ему нужно время, чтобы восстановить равновесие. Вот он уже опять стоит прямо и отыскивает глазами очередное бревно, на которое можно ступить. Он рассказывает, как Ариберт фон Рендсбург на четвереньках ползал по песку и не мог встать на ноги.
— Тогда-то все и случилось, бумажник вылетел у него из кармана, а он ничего не заметил, потому что был пьян встельку.
— И ты это все так точно видел?
— Да уж на что точней.
Мать дергается. Жандарм останавливает ее жестом.
— Подождите, подождите! До вас тоже дойдет очередь. Итак, когда же ты его взял?
— Сразу после того, как Ариберт уехал, я подбежал и схватил бумажник.
— А ведра? Ты же, помнится, вышел по воду, стало быть, ты имел при себе ведро либо какую-нибудь бадейку?
— Ах да, ведра… Ведра я взял, когда…
— А вчера вечером ты был одет, как сегодня? — перебивает его Гумприх.
— Точно.
— Значит, что же ты говорил про ведра?
— Про ведра?.. Ну, когда я взял бумажник…
— Кстати, куда ты его спрятал? Не в руках же ты его унес.
— В карман пиджака. — И Лопе указывает на свою грудь.
— В карман? В какой карман? Ты сегодня вроде одет, точно как вчера.
— Нет, нет, это я нечаянно сказал… Я его сунул под рубашку.
— Под рубашку? — И Гумприх искоса бросает на Лопе недоверчивый взгляд.
Мать хочет пройти в спальню. Ее крепкое тело содрогается от рыданий.
— Куда это вы собрались, фрау Кляйнерман? — иронически любопытствует Гумприх и, растопырив руки, преграждает ей путь. — Теперь ваша очередь говорить.
— Я как раз и собираюсь, — отвечает мать решительным голосом. — Я просто хочу сперва поглядеть, из какого окна мальчишка все это видел.
— Значит, он рассказал неправду?
— П-п-правду с-самую н-настоящую. — Отец вскочил с лежанки и, пошатываясь, движется на Гумприха. — Беда мне с этим подзаборником, да и только. Это у него не от меня, господин вахмистр, наверняка не от меня. Все потому, что он приблу…
— Господи, — взвивается мать, — вот расшумелся! Ступай лучше в чулан да проспись.
Но на сей раз отец выходит из повиновения.
— Честь имею, господин вахмистр, только это такая сатана в юбке, у ней прямо на языке колючки, но уж насчет спереть, насчет спереть — этого быть не может. Это все гаденыш, это все он, не я его делал, господин вахмистр, честь имею, не я.
Гумприх шарит в заднем кармане, достает наконец оттуда кошелек, из кошелька — одну марку и протягивает ее отцу со словами:
— Не в службу, а в дружбу, Кляйнерман, принесите-ка нам с вами чего-нибудь выпить. Может, после водки мы скорей до чего-нибудь договоримся.
Отец тупо глядит на бумажку в своей руке, потом, качаясь, бредет к двери. Крепко-накрепко уцепившись за косяк, он еще раз оборачивается:
— Только уж придется вам подождать, господин капрал.
На кухне — тишина. В воздухе — чад от подгоревшей картошки.
— Так правду он рассказал или нет? — повторяет Гумприх, обратясь к матери.
— Конечно, неправду, он следил за мной, когда я это делала.
— Из какого же окна он за вами следил?
Мать подводит жандарма к правому из окон, выходящих во двор. Лопе что-то смекает про себя. К вопросу о пиджаке он был не готов, но когда отец заступился за мать, Лопе не мог признаться, что это был не он. Потому что мать могут засадить в тюрьму, как Ханско, сына Тины Ягодницы. Лопе уже почти одолел пруд со сплавными бревнами, но тут оказалось, что за прудом его поджидает топкое болото, через которое не перейти.
Жандарм Гумприх смотрит в окно, сперва в закрытое, потом в открытое. Мать продолжает его убеждать.
— Ну что ж, парень вполне мог наблюдать все это из окна, — гудит себе под нос жандарм. И вдруг набрасывается на Лопе, словно мясникова собака: — А теперь, дружочек, изволь говорить правду. Ты, никак, провести меня вздумал? Тогда я тебе покажу, тогда ты у меня узнаешь, где раки зимуют.
— Да, — говорит Лопе, дрожа всем телом.
— А я повторяю, что он врет! — надсаживается мать.
— Ты, сопляк, чего добиваешься? Думаешь, раз у тебя молоко на губах не обсохло, так на тебя и управы нет? Нет, ты хоть и мал, а продувная бестия, как я вижу… Вот угодишь в исправительную колонию…
Слезы.
— Да, да, да, господин жандарм, я и хочу, чтобы меня наказали. Я знаю, что человека положено наказывать, если он…
Жандарм Гумприх возится со своей фуражкой, приподнимает ее, утирает пот.
— Я отказываюсь что-либо понимать. Значит, вы оба замешаны.
— Да вы, никак, рехнулись, Гумприх? Что же, я, по-вашему, подбивала мальчишку на воровство? — резко перебивает мать.
Гумприх снова подходит к окну. Под окном уже собралась изрядная толпа любопытных.
— Вы чего тут столпились, вам что, больше делать нечего? — рявкает Гумприх. Потом, обращаясь к Пауле Венскату, командует: — Сбегай за ночным сторожем, да чтобы одна нога здесь, а другая там.
Пауле резво берет с места.
А жандарм снова поворачивается к Лопе и к матери. Задает вопросы про остальных детей. Мать отвечает, злобно фыркая. Девочки начинают плакать. Элизабет прячет голову под материнским передником. Жандарм непонятно зачем начинает допрашивать Труду. Ее срывающийся голосок тонет в потоке слез.
С пыхтением приближается ночной сторож. Он что-то смущенно дожевывает на ходу. Бакенбарды у него так и подпрыгивают. Гумприх отдает приказ присмотреть за Лопе и матерью, а сам уходит, прихватив с собой бумажник. Сторож садится на табуретку и сидит, выпучив глаза. Мать говорит непривычным для нее тоном, мягко и растроганно:
— Ты что же это вытворяешь, сынок? Как ты смеешь обманывать начальство?
— Ты сама говорила, — всхлипывает Лопе, — сама говорила, что никакого начальства нет. Ты ж говорила, что начальство придумывают для себя глупые люди, чтобы было потом кому кланяться.
Мать досадливо мотает головой. Лопе плачет, закрыв лицо руками.
— Если они упрячут тебя в тюрьму, что станет тогда с Элизабет и с Тру…
— А ну, цыц! — вскакивает с места сторож. — Разговаривать будете, когда жандарм вернется. — Потом вдруг, смягчившись, он добавляет: — Матильда, войди в мое положение, не запутывай ты меня, Христа ради.
— Не напусти от страха в штаны, на твой сторожевой рожок все равно никто не польстится.
Гумприх обернулся живым манером.
— Ну, фрау Кляйнерман, собирайтесь. Вам придется пойти со мной.
— Мне? Пойти? От трех-то детишек? У вас, видать, не все дома, господин жандарм.
— Об этом вам следовало подумать, когда вы брали чужой бумажник.
— А почем вы знаете, что взяла его именно я?
— Господин фон Рендсбург сказал, что мальчик никоим образом не мог этого сделать. Его милость хорошо знает мальчика, это слова господина фон Рендсбурга, в мальчике здоровое ядро, это слова господина фон Рендсбурга. Твое счастье, парень, не то пришлось бы нам с тобой кой-куда прокатиться.