Во всех уголках Михайловой площади люди честно стараются что-нибудь да отметить. Особенно усердствуют мужчины. Женщины ведут себя более сдержанно. Они от силы могут побаловать себя одной сосиской, кружкой сладкого пивка да парой леденцов из детского фунтика. Они хорошо знают, что марки и пфенниги, истраченные на празднество, им придется восстанавливать свирепой экономией последующих недель. Вот почему они и не предаются развлечениям очертя голову.
Во второй половине дня на праздничную площадь заявляется господское семейство. Его милость и ее милость, а больше никого. Ариберт и Дитер наконец-то уехали в университет, фрейлейн до сих пор совершает свадебное путешествие и находится сейчас в Париже. Его милость и ее милость вышагивают под ручку через толпу. Толпа с готовностью расступается перед ними, и только подвыпивший шахтер не двигается с места.
— Мы все платим налоги, — бормочет он коснеющим языком и смотрит покрасневшими глазами на господскую чету.
Он мерит ее пристальным взглядом — с головы до ног и с ног до головы. Милостивый господин принимает все это за шутку. Во всяком случае, он благосклонно улыбается и под руку с милостивой госпожой обходит сторонкой неустойчивого шахтера. Шахтер сжимает в кулак правую руку и тоже хочет развернуться, но от резкого движения падает на песок и лежит там, дрыгая ногами. Окружающие визжат от смеха. Шахтер поднимается и делает несколько шагов вперед. Возможно, он хочет погнаться за господами, но те уже скрылись в толпе.
В остальном же его милость видит лишь веселые лица. И сам он, и его супруга от души рады тому, что их рабочим так вольготно живется. Музыкальная капелла в зале наяривает танец. Господская чета некоторое время наблюдает за мужчинами, которые хотят пробиться в короли кеглей, что сообщает еще большую значимость и самим мужчинам, и их занятию. Некоторые поплевывают в ладони, прежде чем взяться за шар. Другие прямо сворачивают себе спину, если шар уже катится. Они испытывают бесконечную гордость, когда ее милость издает по этому поводу короткий и сухой смешок. Потом милостивый господин и милостивая госпожа некоторое время заглядывают в зал через заднюю дверь. Здесь роль распорядителя взял на себя лейб-кучер Венскат. Едва завидев господскую чету, он взлетает на сцену, где расположилась капелла. Туш! По залу раскатывается гром — то Гримка бьет в большой барабан.
— Почетный танец для наших дорогих гостей, для милостивого господина и его высокочтимой супруги. — Голос у Венската срывается от усердия.
Молодежь хватается за руки, образуя круг. Круг растягивается до самых дверей, чтобы охватить господскую чету. Его милость небрежно отмахивается, делает легкий поклон, адресуясь к молодежи, а потом шепчет на ухо одному из работников:
— А ну, кликни мне Венската.
Венскат подбегает с потным лицом. Милостивый господин начинает что-то ему нашептывать. Венскат оборачивается к толпе и кричит:
— Танцуют все!
Господин и госпожа возвращаются в сад.
— Чего он тебе сказал? — спрашивают у Венската.
— Хочет поставить нам выпивку… Можешь не волноваться, раз обещал, значит, поставит.
Немного спустя на танцевальной площадке появляется винокур с пятью бутылками картофельной водки.
— Я ж вам говорил, что поставит! — ревет на весь зал Венскат. — Как я сказал, так оно и будет.
Пять бутылок буквально вырваны у винокура из рук. Но глаза Вильма Тюделя видят все, от них не укроешься. Он недоволен, что милостивый господин покупал водку не у него. А милостивый господин знает, почему он покупал водку в другом месте. Но Вильм Тюдель поднимается на сцену и, заказав новый туш, кричит угрожающим голосом:
— Распивать в зале принесенные с собой напитки запрещается! Я, между прочим, плачу налоги.
— Эка важность, мы и на площади выпьем, — ревут ему в ответ.
— А на площади у меня тоже есть стойка. Я на вас донесу за ущемление торговых интересов.
— Эх ты, задница! — ревет чей-то пьяный голос.
Мужчины, запасшись дареными бутылками, теснятся к дверям. За ними следует целый рой алчущих.
— Перерыв на пятнадцать минут! — поспешно выкрикивает со сцены парикмахер Бульке. Он и его товарищи откладывают инструменты. Шуцка Трубач в два счета спрыгивает со сцены, музыканты тоже бегут за обладателями бутылок.
С шумом и гамом катится толпа по Михайловой площади. На краю площади стоит крытый соломой овин. Овин не принадлежит Вильму Тюделю, это собственность одного бедняка-крестьянина. Они отпирают дверь, усаживаются в воскресных костюмах на пыльную, убитую глину и пускают бутылки по кругу. Хозяин бранится и топает ногами. Он опасается, как бы курильщики не подожгли ему овин.
— Иди сюда, пропусти глоток и заткнись! — кричат ему из овина.
Хозяин не выдерживает, заходит и сует горлышко бутылки между синими губами.
«Валенсия, твои глаза мне душу высосут из тела…» — надсаживается шарманка. Жена булочника Бера нарезает на куски остатки пирога с ревенем. Под шумок куски получаются поменьше прежних. И, следовательно, одного пирога надольше хватает. А колесо счастья, установленное у торговца Кнорпеля, сулит теперь как главный выигрыш льва с золотой гривой. Лев сделан из гипса, и размером он с небольшую собаку. Лимонно-желтый лев стоит на зеленой гипсовой подставке и старается злобно глядеть на людей. Может, ему просто режет глаза дневной свет, потому что он слишком долго простоял в темноте под прилавком.
У карусельщика теперь нет ни минуты свободной, чтобы проверить, точно ли на всех девчонках, которые просятся в крутильщицы, надеты штаны. Да и час уже не ранний. Многие из подростков изрядно захмелели, теперь они не считают себя слишком взрослыми для катания на серо-зеленых и вишнево-красных карусельных лошадках. Должен же карусельщик иметь хоть какую-то приманку, чтобы они оставили у него свои последние гроши.
Сосиски, которые мясник Францке закладывает теперь в котел, тоже стали заметно короче.
— Зато толще, — объясняет он шахтеру, который вздумал указать ему на это обстоятельство. — Чего ты, само собой, не видишь… Ты сравниваешь их с пивными кружками… Ну да, надо же поразвлечься…
Их беседу прерывает громкое тарахтенье. Все, кто стоит на площади, перемещаются к ее краю. Это прибыл грузовик из Ладенберга. С грузом, состоящим примерно из двух десятков парней в куртках. Управляющий Конрад раскатисто приветствует их. Куртки, как по команде, спрыгивают на землю. Питухи из овина тоже подходят поближе. Многие встречают вновь прибывших приветственными криками. В куртках разъезжают по окрестностям преимущественно мелкие торговцы и ремесленники из города.
— Пропаганда, — говорит один и крутит головой по сторонам, словно ищет чего-то.
— Главное дело, вы привезите пороху сколько надо, а уж мы устроим вам такую промпаган… или как вы ее называете, — рявкает чей-то голос из толпы. Ладенбержцы примешиваются к разрозненным группкам гуляк, чего-то ждут, и пока суд да дело, изучают обстановку.
А солнце катится по небу, как оно катится каждый день. Оно не торопится, но и не замедляет своего движения. И деревья сбрасывают ровно столько листьев, сколько предписывает им данное время года, не больше и не меньше. И поля в Михайлов день точно так же пахнут осенью, и с толку их не собьешь. Коровы в стойлах начинают реветь, требуя корма, и большинство женщин охотно откликается на их зов. Женщины снимают воскресные наряды, подвязывают фартуки и наваливают в ясли холодный по-осеннему корм.
Только собаки забиваются в самый дальний уголок своей будки да еще свертываются клубком, чтобы хоть так противоборствовать раздражающим звукам шарманки. Кажется, будто только одни собаки и чуют, что в деревню и в людей вселилось нечто чуждое.
У стойки тира становится все оживленнее. Парни из Ладенберга тоже считают себя доками по части пробивания свинцовыми шариками зияющих дыр в широкой груди оленя.
Один из них кидает на тарелку три марки:
— Запиши: Ладенберг, шесть зарядов.
— Ладенберг нам ничего не говорит. Нам нужно имя.
— Вы только на него поглядите, он меня не признал! Ты разве никогда ничего не покупал у меня?
— Хоенберг, — бормочет один из деревенских стрелков и наклоняется к писарю, — у него в городе не то три, не то четыре лавки.
Писарь с отменной торопливостью заносит имя в книгу.
«Щелк-щелк!» Густав Пинк, председатель социал-демократического ферейна, берет винтовку со стойки. Он разглядывает вновь прибывших. Лоб его покрывается мелкими морщинками. Пинк подмигивает человеку, ведущему список.
— Двенадцать, — раздается крик сзади. Это старший сын Гримки.
— Черт подери, вы слышали? — спрашивает писарь обступивших его людей. — Надо набрать тридцать пять, так он выбивает два раза по двенадцать и раз — одиннадцать. Что значит старый стрелок-пехотинец.
Коммерсант из Ладенберга морщится. Челюсти его двигаются. Он велит зарядить для него винтовку.
— Давай побыстрей! Тут найдется немало таких, кто захочет выбить тридцать пять.
Приближается группа в куртках. Один за другим они кидают на тарелку деньги. За два раза… за три… за пять…
— Авось еще не скоро стемнеет, — бормочет писец, поспешно учитывая деньги и имена.
Щелк-щелк. Напряженное внимание на лицах. Стреляют ладенбержцы. Мальчик вылезает из своего укрытия, исследует мишень, причем исследует довольно долго. Потом он поворачивается, снимает с головы шапочку и начинает ею размахивать.
— Проехало! — рявкает кто-то. Поднимается смех. Ладенбержец перебрасывает свою винтовку зарядчику.
— Из этой дуделки надо целиться в сарай, коли хочешь попасть в быка. А я стрелять умею.
Смех становится громче, на лице у ладенбергского коммерсанта еще заметней играют мускулы. Его дружки из города тоже не скупятся на ехидные замечания. Густав Пинк, посмеиваясь, уходит.
Солнце делается круглым и багровым. Толпа на праздничной площади поредела. Теперь здесь совсем нет женщин: эти вечные служанки мужчин разошлись по домам готовить ужин. Многие мужчины заметно раздались в обе стороны, теперь им требуется больше места для их неустойчивых тел. Там и сям вспыхивают возбужденные разговоры и перебранки. Булочник Бер уже не в состоянии различить, куда указывает клюв деревянного дятла, — то ли между единицей и двойкой, то ли на двенадцать. Жене Бера приходится брать под наблюдение мужа и птицу, чтобы та не слишком легкомысленно обходилась со счастьем. Жена карусельщика тоже не очень верит в свою устойчивость. Когда она подсчитывает деньги, ей приходится держаться за хвосты пестрых лошадок. Липе Кляйнерман сидит в полном одиночестве на скамье перед пивной стойкой, хочет протрезвиться. К нему, шатаясь, приближается группка ладенбержцев. Один хватает его за плечи.