Басов знал эту породу людей: к нему нередко обращались чиновники, которым хотелось пройти курс лечения, но не хотелось платить. Они просто использовали служебное положение, чтобы экономить деньги, зная, что отказа не получат. Во время телефонного разговора он решил, что этот полицейский наверняка страдает каким-то дурным постыдным недугом, если не хочет даже по телефону сказать, что это за болезнь. И гадать нечего: запущенный сифилис, которым майора наградила какая-нибудь потаскушка. Девяткин не может обратиться в ведомственную поликлинику, он боится огласки.
И еще: наверняка назрел разлад в семье, жена, встревоженная тем, что супруг увиливает от супружеских обязанностей, исходит ревностью, уже начались ссоры. Чувство вины, животный страх переполняют сердце Девяткина. Бессонными ночами он курит на кухне сигарету за сигаретой, прикидывает варианты выхода из положения. Наверняка он уже обращался к практикующему коновалу, но тот уколами лишь загнал болезнь вглубь, но не дал исцеления. И вот майор, истерзанный сомнениями, набирает телефон клиники и…
Конечно, Девяткина можно вылечить от сифилиса. Почему бы и нет? Впрочем, возможно он страдает не сифилисом, а кожной болезнью или гепатитом, одно другого не лучше. Тогда Басов сможет рассчитывать на ответную любезность.
Теперь Басов, считавший себя тонким знатоком не только человеческих болезней, но и людских душ, был неприятно удивлен и смущен свой оплошностью. И не мог скрыть разочарования.
— Я так понял, что вам требуется помощь по медицинской части, — он откашлялся в кулак. — Я подумал что… Подумал что ваш вопрос как бы не по работе. Что это личный, так сказать, вопрос… Сугубо личный.
На губах Девяткина заиграла змеиная улыбка. Он глядел на Басова насмешливо и снисходительно. Так, будто читал его мысли, словно раскрытую книгу. Если бы вчера он сказал о цели своего визита, то врач первым делом позвонил бы Дробышу. А потом по его команде уничтожил медицинскую карту Инны или вырвал оттуда некоторые страницы, представлявшие интерес для следствия. Взгляд Девяткина говорил: дурачок ты бестолковый. Я за свою жизнь и не таких хитрых ребят причесывал.
— Вы ошиблись, Олег Михайлович. Мой вопрос как раз по работе. Итак, дочь Дробыша лечили у вас?
— Я наведу справки.
— Так вы лично с Дробышем не знакомы?
— М-мм… Знаком, почему же нет, — завертелся в кресле Басов.
— А его приемную дочь помните?
— Кажется, припоминаю, — Басов продолжал вертеться на стуле. — Очень симпатичная девочка. И воспитанная. Хотя в наше время хорошее воспитание скорее порок, чем добродетель.
— Мне нужна медицинская карта Инны Дробыш, ее прежняя фамилия Осипова. Девочке около шестнадцати лет. Она пропала без вести и находится в розыске.
— Вот как?
— Есть предположение, что в ту роковую ночь, когда Инна исчезла, она из окна своей комнаты видела сигнал. Ей посветили фонариком от ворот усадьбы или автомобиль мигнул фарами. Дом и ворота разделяют сто с лишним метров. Ночь была ненастная, дождливая. Даже если пользовались мощным фонарем, сигнал мог заметить только человек с хорошим зрением. По словам приемного отца, Инна на зрение не жаловалась.
— Зачем отцу врать?
— Но если верить тетке Инны, девочка не могла, например, смотреть кино или телевизор без очков. Мне надо знать точно, какое зрение было у девочки.
— Что ж… Только сделайте официальный запрос. Мы изучим все документы, я лично переговорю с окулистом, который наблюдал Инну и тогда…
— Мы сделаем проще: я посмотрю медицинскую карту и… И вопрос будет закрыт прямо сегодня.
— Послушайте, господин Девяткин, есть такое понятие: медицинская тайна, — Басов завертелся на стуле еще живее. — Я не могу показывать постороннему человеку, пусть даже сыщику, врачебные записи. Надеюсь на ваше понимание.
— И напрасно надеетесь. Об этом я предупреждаю официально. А вы, кажется, именно это хотите сделать — помешать моей работе. Сейчас я свяжусь с отрядом полиции особого назначения. Попрошу силовой поддержки. Эти ребята быстро найдут карту. И еще: у меня есть приятель на телевидении. Репортаж об этом событии попадет в вечерние новости. После такой рекламы ваши клиенты уже завтра побегут отсюда как тараканы. Ну, теперь ваш ход.
— Давайте решим все мирным способом, — Басов с усилием улыбнулся. — Действительно, дело-то пустяковое. Зрение девочки…
Он подошел к столу, снял телефонную трубку и отдал распоряжения принести из регистратуры карту Инны Дробыш.
Глава седьмая
Девяткин осилил три четверти медицинской карты Инны Осиповой, заведенной около пяти лет назад. Потом выкурил сигарету и снова принялся за чтение.
За пять лет Инна трижды проходила здесь полное медицинское обследование, не выявившее патологий или серьезных болезней. Из записей врача окулиста явствует, что во время первого осмотра, у девочки было минус одна и восемь десятых единицы. Во время последующих двух посещений, в прошлом и позапрошлом году, дефекты зрения не обнаружены. Басов просмотрел записи врача окулиста и сказал:
— Такое бывает и довольно часто. В юности многие люди страдают близорукостью. Но впоследствии зрение нормализуется. Иногда для этого нужно пройти курс лечения. Иногда все происходит само. Вот и ответ на ваш вопрос. Если я непонятно объяснил, можно позвать окулиста.
Девяткин снова углубился в чтение. Попадались термины, которые он не знал, но общий смысл был понятен. Девяткин выкурил еще одну сигарету, перевернул последнюю страницу, а затем сидел, обдумывая прочитанный текст. Два года назад, когда Инне едва исполнилось четырнадцать, ее осматривал гинеколог, он сделал заключение, что девочка беременна. Была сделана операция по прерыванию беременности. Такая же операция прошла год спустя.
— Два года назад Дробыш сам привез девочку на аборт? — спросил Девяткин.
— М-м-м…
— Обещаю: Дробыш не узнает ничего.
— Я не помню всех обстоятельств той истории, — Басов хотел соврать, но не рискнул. — Он позвонил мне и сказал, что его дочь играла в любовь с одним молодым человеком. И возникла нежелательная беременность.
— А второй раз?
— В следующий раз, год назад, он не стал ничего объяснять. Помню, девочка была подавлена происходящим. Она была бледной, испуганной. Дробыш привез ее рано утром. И забрал вечером того же дня. Ну, когда все сделали. Я сам проследил, чтобы все было… Ну, чтобы все было, как надо.
— Инна что-то рассказывала о своей беременности?
— Ни слова. Она была бледная, совсем прозрачная. От еды отказывалась. Ей сделали укол, она почувствовала себя лучше. Поймите, нельзя было оставлять эту беременность. Женщина, мать, которая сама еще ребенок — это нонсенс. И все было по закону. В таких случаях, ну, когда беременеет девочка, не достигшая совершеннолетия, требуется разрешение родителей, чтобы сделать аборт. А Дробыш отец Инны, самый близкий родственник.
— Вы имели право обратиться в органы опеки и попечительства. Завели бы дело, которое имело шансы дойти до суда. И Дробыша лишили бы родительских прав.
Разволновавшись, Басов порывисто поднялся из-за письменного стола. Он расслабил узел галстука, будто ему стало трудно дышать.
— К чему вы все это говорите? Слушайте, вы же сами знаете, что ваши рассуждения — это чистая теория. В жизни все по-другому. Эти несчастные органы опеки и попечительства Дробыш просто купит. За ту мелочь, что таскает в своем бумажнике. И родительских прав его никто не лишит. А меня, если бы я только обратился в полицию или еще куда… Меня бы Дробыш просто по стенке размазал.
— Жизнь покажет, кто кого, — сказал Девяткин.
Он сказал, что заберет с собой медицинскую карту Инны, заполнил бумаги и попросил пригласить двух понятых, чтобы они подписали протокол изъятия.
Утром Дима Радченко был первым человеком, кто вошел в кабинет хозяина юридической конторы. Присев к приставному столику, Радченко открыл рот и изложил все случившееся вчерашним вечером. Полозов побледнел и отодвинул чашку с кофе. Минуту он сидел молча, будто ждал, что собеседник рассмеется и объявит, что его рассказ всего лишь шутка. Глупая, неуместная, но все-таки шутка. Но Радченко молчал. Тогда Полозов поднял трубку и попросил секретаря созвониться с клиентом и перенести переговоры на завтра. Закончив с этим, сказал:
— Дима, я относился к тебе, как к сыну. Но ты подставил меня самым чудовищным диким способом. Впрочем, сейчас разговор не обо мне… После того, что случилось, ты уже не можешь оставаться адвокатом. Придется уйти из профессии, потому что ты непригоден для этой работы. Да, профессиональная непригодность… Это про тебя. Понимаешь ли, есть адвокатская этика…
Полозов поднялся из-за стола, потому что во время трудных разговоров предпочитал оставаться на ногах. Он сказал, что есть неписаные законы, есть кодекс юриста, есть ответственность перед клиентом, о которой Радченко знает не хуже его. Адвокат не должен вмешиваться в дела клиента. Он не должен спрашивать клиента, виновен он или не виновен.
Полозов сказал, что из этой ситуации есть только один выход. Он обязан написать представление в Московскую коллегию адвокатов. Должен сообщить о случившемся коллегам. Пусть решают вопрос с Радченко. Но уже сейчас можно сказать, каким будет это решение. Радченко лишится адвокатской лицензии. Навсегда. Ему не на кого обижаться, некого винить кроме себя самого.
Радченко совершил проступок, которому нет оправдания и прощения. Все жизненные победы, все достижения, все выигранные в суде дела, честолюбивые надежды, карьера — теперь оказались на свалке. Радченко занял достойное место среди неудачников, среди людей, ни за грош погубивших себя, свою жизнь, будущее. А семья, жена, ребенок… Наверняка о них просто не было времени подумать. И о Полозове, сделавшем для молодого юриста столько добра…
После того, что случилось, он может посоветовать своему бывшему подчиненному поскорее собрать вещи и освободить стол. А затем освободить дорогущую дачу, которую он снимает на все лето, распродать коллекцию мотоциклов, поменять дорогую квартиру на дешевую. И начинать поиски работы.