Осипов ходил от столика к двери, почесывая на ходу всклокоченную голову. Он устал, но не чувствовал усталости. Но тут лязгнула задвижка, повернулся ключ в замке и порог камеры переступил Девяткин. Бросив на стол пачку сигарет, он опустился на койку. Сверкнув глазами, Осипов сел на табурет и закурил.
— Ну что, будете срок мотать? — спросил он. — На всю катушку, как у вас говорят.
— Я не судья, это он срока мотает. Почему у вас рука забинтована?
— Это вы меня приложили, — сказал Осипов. — Точнее, ударился о камень, когда падал. Ерунда, заживет.
— Я не вызвал вас в следственный кабинет, а сам пришел сюда. Потому что допроса не будет. И следствия не будет. Поэтому расслабьтесь. Я готов забыть, что вы напали на меня среди ночи. И едва не прибили.
— Это с чего же? С чего вдруг такой альтруизм?
— Я занимаюсь убийствами, сложными особо тяжкими преступлениями, — ответил Девяткин. — И если начну размениваться на всякую мелочь, на уличные потасовки, времени на главное дело не хватит. Переночуете тут две-три ночи. Это в ваших же интересах. И мне спокойнее будет. А потом мы оформим бумаги и выпустим вас на волю. Вам вернут бумажник, ключи и прочую мелочь.
Осипов, переваривая ошеломительную новость, минуту сидел неподвижно. Тлела сигарета, зажатая в зубах. Столбик пепла упал на колени. Осипов, не найдясь с ответом, только хмурился и моргал глазами.
— Я знаю вашу историю, — сказал Девяткин. — От начала до конца. Знаю, что некий Дробыш по сути отобрал у вас дочь. И нагнал такого страха, что вы более двух лет скитались по стране, переезжая из города в город. И только газетная шумиха заставила забыть страх и вернуться назад. Чтобы разыскать Инну, попавшую в беду. И защитить ее.
— Вы знаете, что с ней? Она погибла?
— Я не стану вас томить, — Девяткин вдруг сам разволновался. — Ваша дочь жива и здорова. Она в этом здании. До тех пор пока не решим вопрос с Дробышем, она будет жить на одной московской квартире, адрес которой знают всего два-три человека. Разумеется, под охраной. Но сегодня… Короче, я устрою вам встречу. Через полчаса Инна будет здесь, вы сможете говорить с ней хоть целый час. Но сначала я хочу задать один вопрос. На этот раз мне нужен честный ответ. Вопрос такой: что бы вы сделали, если смогли встретиться с Дробышем? В каком-то не слишком людном месте, нос к носу? Один на один?
— Я бы сделал то, о чем мечтал все эти два с лишним года. Я бы разрядил в него пистолетную обойму. А после этого я готов сесть хоть до конца дней. Готов сказать себе: твоя жизнь, Сергей, не прошла даром. Я готов потерять все, лишь бы только сделать это.
Через полчаса Девяткин вернулся в камеру, держа за руку худенькую девочку, одетую в темную майку и сарафан. Он впустил девочку в камеру, закрыл за собой железную дверь и, оказавшись в коридоре, постоял минуту. Затем заглянул через глазок. Осипов стоял на коленях, опустив руки на плечи дочери, и обливался слезами, потому что не мог говорить.
Дашевский пытался успокоить себя. Ну, пришел клиент, симпатичный русский парень, которому нужна юридическая поддержка.
— Я думаю, мы подружимся, — продолжил Тухлый. — Я бизнесмен. Часто бываю в Америке. Даже чаще, чем хочется. Кстати, мои здешние приятели называют меня чудаком. Я собираю подписи своих друзей. Ну, чтобы всегда помнить их имена. Это и есть мое чудачество.
Он положил на стол портсигар и стальной гвоздь.
— Взгляните. Внутри портсигара есть немного свободного места. Если не трудно, нацарапайте там свое имя и фамилию. Гвоздем.
Дашевский нажал кнопочку на портсигаре, ожидая подвоха. Но ничего не случилось. Это был большой серебряный портсигар, инкрустированный золотом. На внешней крышке католический костел и надпись Дрезден.
— Смелее, — улыбнулся Тухлый.
Дашевский просил бога, чтобы вечерние гости, к которым он испытывает безотчетный страх, поскорее смотались. Надел очки, справившись с дрожью в руках, мелкими буквами накарябал свое имя и фамилию.
Тухлый опустил в карман портсигар, затем перегнулся через стол и, коротко размахнувшись, тяжелым кулаком заехал юристу в ухо. А другой рукой провел прямой в лицо. Голова мотнулась из стороны в сторону. Очки слетали с носа, Дашевский почувствовал вкус крови во рту. Сэм Кроткий оказался у него за спиной. Набросил на шею двужильный электрический провод в пластмассовой оплетке и стянул за концы. Дашевский завертелся на кресле, постарался просунуть под провод пальцы, но ничего не получилось. Он смахнул со стола бумаги, хотел подняться, но получил новый удар в лицо. Когда стало казаться, что жизнь покидает бренное тело, давление удавки ослабло.
Дашевский сгорбился, корпусом навалился на письменный стол, руки повисли. Со стороны могло показаться, что юрист лишился чувств или близок к обмороку. На самом деле он был в сознании. Согнув левую руку, он приоткрыл верхний ящик тумбочки, сдвинул в сторону газету. Кончики пальцев прикоснулись к рукоятке револьвера, — и стало легче дышать.
— Эй, хватит притворяться, — сказал Тухлый. — Мы не начинали разговора, а тебе уже плохо. С чего бы?
Дашевский задвигался, приподнялся и сел ровно. Достав носовой платок, вытер кровь с лица и высморкался.
Тухлый закурил и сказал:
— Давай так. Я задам несколько вопросов. Ты ответишь. Мне нужна правда, иначе… Я не буду объяснять, что с тобой случится. Но можешь поверить: проклянешь день и час, когда родился.
— Что за вопросы?
Пришла мысль: эти люди, получив ответы на вопросы, первым делом убьют его. А потом вывезут тело за пределы города и… Каким способом они избавятся от трупа, утопят или сожгут, — вопрос второстепенный.
— Меня интересует любая информация о Дмитрии Радченко. Да, да… О том самом парне, который приходит сюда по пятницам. Для начала: кто платит Радченко? Кто его хозяин? Как вы познакомились, через кого? Мне нужна вся эта история в полном объеме. С именами и датами. Понимаешь?
— Кажется, понимаю.
Дашевский подумал, что вытащить револьвер из ящика он сумеет за пару секунд. Как бы то ни было, пристрелить пару скотов с близкого расстояния, — дело плевое.
— Я помог Радченко снять квартиру, — сказал Дашевский. — Это чистая правда. И еще я позволяю ему разговаривать с Москвой отсюда, из своего офиса. Вот и вся информация, которой я могу поделиться.
Тухлый нахмурился и кивнул головой. Сэм стянул концы кабеля. Дашевский хотел закричать от боли, но не смог. На глазах выступили слезы, дышать стало нечем. Но он не выпрямился, продолжая лежать грудью на столе. Он согнул руку, опустил ее в открытый ящик тумбочки. Сжал рукоятку револьвера. Затем оттолкнулся ногами от пола, кресло сдвинулось назад, толкнув спинкой Сэма Кроткого. На секунду электрический шнур перестал сдавливать шею.
Дашевский вытащил руку с пистолетом из-под стола. Приподнял ее. Он плохо видел противника, слезы туманили взгляд. Движения стали медленными, вялыми. Он направил ствол на темный силуэт человека. И стал нажимать пальцем на спусковой крючок. Приходилось напрягать все силы, чтобы совершить это простое движение. Курок револьвера пополз назад.
Грохнул выстрел, второй. Что-то ударило Дашевского в правую сторону груди сначала один, а затем другой раз. Кресло покатилось дальше к стене. Револьвер так и не выстрелил, вывалился из раскрытой ладони.
Тухлый поднялся на ноги. Распахнул пиджак, сунул «браунинг» в подплечную кобуру и сказал:
— Он чуть не пристрелил меня. Черт побери… Мы пришли с целым списком вопросов. И не узнали ничего. Вот это номер.
Дашевский захрипел, сполз с кресла на пол и затих. Сэм Кроткий намотал на ладонь кабель и опустил его в карман.
Глава двадцатая
Девяткин набрал номер Дробыша. Трубку сняли после второго гудка.
— Я очень занят, — сказал Дробыш в ответ на приветствие. — Не могли бы вы позвонить часов в восемь вечера.
— Есть важные новости, — сухо ответил Девяткин. — Не для телефона. Жду через полтора часа в шашлычной «Светоч». Там можно спокойно потолковать.
— Вот как? — в голосе слышались нотки удивления.
— Приезжайте один. Без сопровождающих.
Дробыш появился почти вовремя, через мутное стекло витрины и пелену дождя можно было разглядеть, как на другой стороне улицы остановился бежевая «Ауди». Распахнув дверцу, Дробыш ступил на асфальт, вытащил из кармана плаща бумажку и прочитал адрес, словно не был уверен, что попал именно туда, куда ехал.
Он пересек улицу и вошел в прокуренную закусочную. Остановился в дверях, провел ладонью по влажным волосам, дожидаясь, когда глаза привыкнут к полумраку. Кажется, Дробыш давно, еще со времен бурной молодости, не бывал в таких заведениях. И совсем забыл, чем тут пахнет и какая публика собирается.
Девяткин из дальнего угла помахал рукой. Дробыш подошел, расстегнул плащ, бросив его на пустой стул, сел напротив. Он обвел взглядом зал и поманил официанта, длинного парня в женском фартуке. Заглянув в меню, велел принести овощной салат, рубленный бифштекс и два по двести коньяка, самого дорогого.
— Когда-то у меня был роман с кассиршей из шашлычной, — прикурив сигарету, Дробыш полез под свитер и поправил рукоятку пистолета, неудобно лежавшего под ремнем. — Девушка была занята. Но я оказался настойчивым, два месяца ужинал в той забегаловке. И добился своего. Но женщина меня разочаровала. А чуть было не нажил язву желудка.
— У меня тоже была знакомая кассирша из шашлычной, — поддержал тему Девяткин. — Но там сносно кормили. Поэтому наша дружба длилась долго. Я даже жениться собрался. Но оказалось, что та женщина уже оформила брак с одним типом. Задолго до нашего знакомства. И ребенок у нее. Ребенок подрастал.
Девяткин помолчал, решив, что лирическое отступление закончено.
— Кстати, о детях. Ну, поскольку уж мы коснулись этой деликатной темы. Так вот, могу сказать, что ваша дочь Инна найдена. Живой и здоровой. Поэтому я и позвонил.
Дробыш, затянувшись сигаретой, вдруг закашлялся. Он глядел на собеседника, стараясь понять, шутит он или говорит серьезно. Девяткин вытащил из кармана фотографию, сделанную сегодня и напечатанную на принтере, и положил ее на скатерть. Дробыш взял карточку, поднес ближе к глазам. Инна сидела на стуле и держала перед собой вчерашнюю газету.