ным, и Мишке мерещилось, что он с давних лет живет под этой низкой столью, откуда исходят дурманом сухие травы, и с этой седой, иссушенной временем старухой, которая ростом была чуть выше Лешки, но которой, вспоминалось, все боялись или побаивались, и с этой ласковой бородатой козой, и с бурнастым псом, который свирепо облаивал конного паробка, привозившего старухе припасы. Радовался, что жив, оживает, но хотелось лежать и лежать, вот так, беззаботно, только бы в боку перестало жечь.
Потом вспомнилось, что живут поблизости мать, отец, сестры. Мишка огорченно спросил, почему не приходят.
– Потому что велела не приходить,– отвечала Кульчиха.– Помочь ничем не помогут, только зазря Муха будет брехать и Лешка пугаться. Земля – главная мать, она чувствует, кто отходил свое, кто свое недоделал, она сама решает: кого забирать, кого рано. Пусть дома об здоровье молятся или в церковь ездят, а здесь не церковь.
– А как Рыгор мой? – спрашивал Мишка.
– Встал твой Рыгор. Слабо его стукнули.
– А меня?
– Ты чудом живой. Тебя теперь не скоро убьют.
– Значит, убьют? – повторил Мишка.– А как, бабка Кульчиха, ты судьбу гадаешь?
– Никак не гадаю,– отвечала старуха.– Сколько живу, всегда из десяти мужиков только, может, один своей смертью помирал. Других или крыжаки зарубят, или свои же побьют. Кто-то тебя, ты – другого, так и кладетесь, полжизни прожив. А зачем рубитесь, зачем головы сносите – и самим непонятно. Рожают вас бабы, радуются, а потом выхаживай вас дохлых или клади в могилу, как Былича поклали.
– Данилу? – удивился Мишка, припоминая чьи-то жалобные слова, давнего соседа возле себя на полу в неизвестной хате. Он спросил: – А что жена его, Ольга?
– Откуда мне знать? Жива. Не следом же лезть. Шептунья вдруг пронзительно глянула на Мишку.
– Далеко мыслями летаешь,– сказала она с усмешкой.– Живучий!
Мишка смутился.
Как-то ночью не спалось – гудело в лесу, ветер бил в крышу, свистел в щель,– Мишка спросил старуху:
– Скажи, Кульчиха, ты была молодой? Впервые шептунья удивилась:
– А как же, была!
– И муж у тебя был?
– Был.– Мишка ожидал обычного ее смешка, но она не хихикнула.– Был,– повторила старуха.– Дед твой как-то призвал моего на коня – в погоню шли, где-то там его и убили, вот, как тебя, ткнули рогатиной, но назад не привезли. И экая судьба – все целы, один мой сгинул.
– А потом? – спросил Мишка.
– Потом дед твой хотел мне другого мужа прислать, только раздумал. С тобой, сказал, никому не будет счастья. Хочешь, дегтяря дом пустует – живи, а деревню оставь.
– Отчего так? – удивился Мишка.
– А мать ворожила. И ко мне, мол, тяжелый глаз перешел.
– А не скучно без людей, Кульчиха?
– Ты разве не человек? – спросила шептунья и на этот раз хихикнула.
– Ну, я. Ты ведь не всех берешь.
– Кого хочу, того беру, а другие сами приходят: у кого смок корову сосет; кому ведьму отпугивать; эту муж бьет – нашептать, чтобы не бил; та хворает; у той дитя молчит – чтоб заговорило; кого гад укусит, кого трясца бьет – побольше вижу людей, чем ты.– Помолчав, старуха продолжала: – Мне так и лучше. Вот лес за стеной, в нем каждой травинке земля дает силу, я знаю какую. Вот ты помирал – я выходила, будешь жить. Вон сколько корешков, стебельков, листиков, никто не знает, как брать, голосов не слышит – я слышу, они из-под земли мне шепчут. И заветные слова я знаю, вы – нет. Хоть ты слышал, а не запомнил, а запомнишь – с пользой не повторишь. На каждое слово свой есть час. Одни в звездную ночь можно шептать, другие – когда Вечерница выходит, другие – под утро, когда звезды меркнут, а еще другие – если серп месяца рогами на Гусиную дорогу глядит. А слово для смелого не то что для боязливого. На зимней дороге волков отвести – тоже отдельное слово есть. Вурдалака прогнать – тоже особое...
– Кульчиха,– запалился Мишка,– ты меня научи.
– Ты не научишься,– сказала шептунья.– В лесу надо жить, землю слушать. А ты – боярин, твое дело воевать, пока довоюешься. Ведь очуняешь, поднимешься – опять на коня?
Мишка встрепенулся:
– А скоро ли подымусь?
– Колядные морозы придут – поднимешься,– ответила старуха,– а конно раньше пасхи не сможешь.
Радуясь близкому исцелению, он неожиданно вспомнил сестру, ее мучительную неподвижность, нудное заточенье в избе.
– Бабка Кульчиха,– спросил он,– почему ты нашу Еленку не излечишь?
– А как ее целить? Ее напугать надо.
– Мы пугали,– возразил Мишка,– не помогает.
– Ей настоящий страх нужен,– сказала шептунья.– А что вы с Гнаткой волчью морду в окно всовывали – за это обоим руки бы поотсечь. Тот, медведь, ходит – землю трясет, а разум как у дитяти, и у тебя не шибко ума. Додумались – живого волка связать...
– Откуда знаешь? – поразился Мишка.
– Гнатка приходил за советом: как еще пугануть. Я говорю: что волк, зубра надо пригнать. Как сунется в дверь, мертвый подскочит, не то что ваша Еленка. Подумал: нет, говорит, зубра – силы не хватит. Я говорю: нет силы – браться не надо. Добра не смыслишь, худа не делай. Не вашего ума труд. Придет час, без вас напугают. На все срок есть. Раньше срока не сделается, хлопец, как ни тужься...
Скоро Кульчиха стала оставлять Мишку одного. Приходила какая-нибудь баба, рассказывала свою беду, и шептунья надевала древний кожушок, обвязывалась платком и исчезала на полдня, не забыв поставить Мишке у изголовья питье и горшок с едой. Возвращалась она продрогшая, в дождь – промокшая до последней нитки, но тут же бралась за обычное дело – толочь, варить, запаривать. Мишке становилось жаль старуху, он говорил:
– Ты бы прилегла, бабка Кульчиха, погрелась бы на печи.
– Чего лежать? – отвечала старуха.– Не хворая. Да и не лежится, Миша, без дела. Вспоминать, что было,– так его нет, наперед думать – не невеста. Что делаешь, тем и жив. А прилег дремать – будто мертвый.
– Отдохнешь,– уговаривал Мишка,– силы прибудут.
– Помру – отлежусь.
Мишка не находил что возразить, задумывался: где же силы берет? Не понять, в чем душа держится, никакой плоти, светится вся насквозь, а без дела минуты не просидит. Плоть слабая – дух сильный. Земля бережет Кульчиху, думал Мишка. Вот не было бы бабки, где он сам сейчас бы лежал? Может, в земле, как Данила. Не нашлась для него такая шептуха. Теперь Ольга одна живет... И так невольно сложилось в правило, что, о чем бы он ни думал, обязательно думы выводили на Ольгу. «Подымусь на коляды – съезжу навестить»,– решил Мишка.
Но неожиданно Ольга сама подала весточку. В один из морозных дней долетел в избу перестук копыт по мерзлой дороге, потом – заливистый брех Мухи, храп коня, стук в двери, и вошел Юрий, держа в руках небольшой узелок. Заметив Кульчиху, поздоровался; та уставилась на него пытливо и строго. – Я вот его навестить,– объяснил Юрий и, поставив узелок на стол, подошел к Мишке.– Сестра тебе кланяется и гостинец передает...
– Скажи: благодарен ей!
– Что за гостинец? – полюбопытствовала от печи Кульчиха.
– Не знаю. Целебное что-то.
Шептунья недоверчиво развязала узелок – там оказались два запечатанных воском горшочка. Сколупнув воск, Кульчиха попробовала на палец содержимое. Юрий почему-то забоялся, что старуха выбросит горшочки или скажет увозить. Но она пробурчала нечто одобрительное и понесла горшочки на полку в холодный угол.
– А еще Ольга велела передать,– успокоенно продолжил Юрий,– что желает тебе здоровья.
– И ты передай сестре, что добра желаю. Юрий кивнул:
– Передам!
– Скажи: вспоминаю о ней.
– Скажу,– заверил Юрий.
И оба замолкли, не зная, о чем говорить.
– Ну, а ты как? – спросил Юрий, мучаясь этим молчанием.– Лучше тебе?
– Да так, лежу,– отвечал Мишка.– Очунял с бабкиной помощью. А ты у Ольги сейчас живешь?
– Нет. Наведать пришел.
– Значит, в одиночестве она...– посочувствовал Мишка.– Горюет?
– Конечно, не по себе.
– Ну, передай мой поклон.
– Передам.
– Скажи: даст бог встать – заеду.
– Скажу.
Опять замолчали. Мишке хотелось спросить: неужто Ольга сама сказала брату поехать, дала коня, собрала узелок? Что при этом говорила, чем объясняла, отправляя за двадцать верст? Но не спрашивал, стесняясь шептуньи.
– Буду ехать мимо твоих,– сказал Юрий.– Может, передать что?
– Передать? – задумался Мишка.– Что передавать? Скажи: живой и здоровый.
Кульчиха хихикнула:
– Ага, скажи: здоровый уже ваш Мишка, как вол. Она прошаркала к Мишке, неся ковш.
– Глотни, богатырь. И ты присядь, раз явился,– сказала Юрию повелительно.– Спешишь, словно гонец.
Стукнула клямка, и вошел старик с обернутой в рогожу лирой на одном плече и скудной котомкой на другом.
– Признаешь, бабка? – поклонился он Кульчихе.– Давно не виделись.
– Давно ты здесь не был,– согласилась Кульчиха.
– Иду, думаю: дай гляну, жива ль ты еще.
– Хорошо бы и помереть,– отвечала шептунья,– да времени нет. Куда, старый, бредешь в такой холод?
– Куда глаза глядят. Может, в Слоним или в Волковыск. Зима близится. Был бы медведь – в берлогу залез, а так – печка нужна.
– Садись грейся!
Старик без лишних слов пристроился у печи.
– Да, плохо без своей хаты,– сказал Юрий участливо.
– А на что мне своя хата? – улыбнулся старик.– Мы, лирники, живем, пока ходим; помираем в пути. Идешь, присел отдохнуть и заснул вечным сном. Мишка не поверил:
– Разве, дед, всю жизнь ходишь с лирой?
– Весь век. С того дня, как деревню крыжаки пожгли. Это сейчас меня борода к земле тянет, а тогда хлопчиком бегал... Как-то на Тётю сидим празднуем – батька, мать, сестра старшая. Вдруг грозный топот, злое ржанье, страшная речь. Отец глянул в оконце – и за топор. А трое кнехтов уже в хату идут. Первый вошел, широкий голый меч в руке держит. Отец взмахнул топором и врубил ему в грудь, как в осину. Взял меч, перекрестился и ступил за порог. Мать следом нас вытолкала: «В лес, детки!» Я понесся, сестра и мать сзади бегут. Там и бежать-то всего было – полоска житная, и сраз