Утром хоругви хоронили погибших, делили добычу, били на мясо выведенные из города стада; король милосердно дал волю всем худородным пленникам, оставив в цепях только рыцарей и орденских братьев. Опять до вечера жарились под солнцем, купались, заменяли больных лошадей, дремали в палатках и под телегами; все было спокойно, немцы не подступали, тревоги никто не трубил.
Пользуясь отдыхом, великий князь собрал князей и наместников, ведших хоругви; пришли и татарские ханы – Джелаледдин и Багардин. Сидели на поляне, очищенной от народа, даже кольцо стражи, охранявшей совет, было удалено, чтобы не слышали, о чем идет речь.
– Через день-два, а может, и завтра,– говорил Витовт,– грянет битва. Могут и нас пробить клиньями, раздвоить, расстроить, взять в клещи. Наши хоругви не умеют, как конники Джелаледдина и Багардина, наступать, вдруг отрываться, вновь нападать. Наши если бьют – так во весь дух, но уж если бегут – то опять во весь дух. Так что, князья и полковые паны, скажите своим полкам: стоять, будто в землю по колени зарыли! Но и все войско уложить трупами нам нельзя. Поэтому, если вас крепко погонят, отходить будете к обозу и уже там держаться намертво! Там шесть тысяч мужиков с цепами и топорами – любую броню перемолотят. И каждый должен знать: кто с поля умчит – прикажу сыскать и повесить!
Замолчал, отрешаясь от мрачных своих мыслей, оглядел соратников, весело засмеялся:
– Что потускнели, вы ж не побежите!
Вновь замолчал, сжал ладонями виски, словно силился вспомнить, что еще хотел сказать им на этом последнем совете, расчувствовался и доверительно, как выношенную мудрость, бережно выговаривая слова, сказал:
– Люди приходят и уходят, боль забывается, поколения десятками пропадают из памяти, но вот такая война, на какой мы воюем, однажды в сто лет бывает, от нее не отдельные наши жизни, а жизни народов зависят. Побьют нас в битве тевтонцы – всех потом перетрут. Ни себя, никого нельзя жалеть. И не жалейте! Сколько ни поляжет ради победы, все не будет дорого!
Предчувствие близкого сражения разливалось и среди войск; грозные объявления вернувшихся в хоругви воевод его усилили; каждый понимал, что означают призывы к стойкости и забвению страха. Но и без того было ясно, что крыжаки не станут дольше терпеть бурения земель и дадут бой. Свежие могилы и близкое, дымящее еще пепелище многих расположили гадать о своей судьбе, молиться богу о защите в бою.
С закатом задул ветер, поползли седые, а следом темные облака, звезды затемнились, ночная мгла загасила луну. Ветер то затихал, то вдруг шквальные его порывы проносились над таборами, раздувая в сердцах тревогу. Небо тяжестью водяных туч прогнулось к земле, черную его корку раскололи молнии, ударил и раскатился гром, хлынул ливень. Никто не спал, в полках шептались: «Все, завтра быть сече. Господь поля омывает перед битвой!»
Дождь прекратился, но буйные ветры рвали воздух до самого рассвета. С первыми лучами солнца трижды пропели трубы и хоругви выступили в поход. Пройдя восемь верст, у Любенского озера стали разворачивать на стоянку обозы, и тут дозорные принесли ожидаемую, подтвердившую ночные предчувствия весть – между деревнями Людвиково и Танненберг, всего в трех верстах, сплошняком стоят немцы.
Ратники заспешили одеваться к бою, полки стали быстро выдвигаться из приозерного мелколесья.
Андрей, шедший в первых рядах полоцкой хоругви, неожиданно увидел летевшего к нему в галоп Росевича. Мишка сблизился, крикнул всем братьям Ильиничам: «Здорово!» – и торопливо, жарко высказал наказ:
– Андрюха, если погибну, Софью не обижай, как другие, бывает, бьют, кричат, рвут косы. И Гнатку, Андрюха, если останется жив, забери к себе...
– Хорошо! – ответил Андрей.– А меня убьют, так скажи Софье, что крепче всего ее любил. Пусть помолится за меня в церкви.
– Ну, Андрюха, хорошо мы с тобой дружили,– сказал Росевич.– Прости, если чем обижал...
– И ты меня прости! – ответил Андрей.
Обнялись, прижались стальными панцирями, расцеловали друг друга, и Росевич ускакал, затерялся в людском потоке, среди тысяч одинаковых шишаков, копий, кольчуг и лат. Дрожала под конской лавиной земля, ржали кони, молчали люди, прислушиваясь к глухим звукам мокрого, словно провожающего их слезами леса. Деревья после дождя курились, белесый пар окутывал стволы, лучи неяркого еще солнца с трудом пробивались сквозь молочный туман. Выбрались на опушку и застыли: в полуверсте, на затуманенных холмах, далеко и вправо и влево виднелись, как дурное видение, закованные в железо, отблескивающие доспехами широкие клинья немецких полков.
ГРЮНВАЛЬДСКИЕ ХОЛМЫ. 15 ИЮЛЯ
На опушке леса, у дороги, ведшей к деревне Танненберг, отдавал приказы князьям и панам Витовт; одни отъезжали, подлетали галопом другие; хоругви спешно двигались на указанные места. Направо от дороги ставились гуфы виленцев и трочан. Прошла лугами и примкнула к виленскому гуфу половина татарской конницы под началом хана Багардина. Заметные халаты татар привели в радостное возбуждение крайний клин немцев, имевший на знамени красный крест на белом поле. Вышло из леса и зарысило встык с поляками крыло Семена Ольгердовича – смоленские, Мстиславский, полоцкий, витебский, слуцкий, оршанский, лидский полки и полк великоновгородцев. Киевской хоругвью князя Гольшанского и новогрудской хоругвью Жигимонта Кейстутовича Витовт замкнул дорогу. Рядом с новогрудцами стал волынский гуф, а между оршанцами и волынцами – сильнее всех рвавшаяся в бой хоругвь волковысцев. Выдвигались вперед подольские полки князя Ивана Жедевида. Летели гонцы к Ягайле узнать действия поляков. Позади первой выстраивалась вторая линия полков, и уже поодаль Петр Гоштольд готовил третью линию. Витовту привезли из обоза доспехи; он соскочил с коня, облачился, поднялся в седло, и ему стянули латы шнурами.
Немцы, к общему удивлению, в бой не трогались, упуская удобнейшую, как казалось, возможность посечь выбиравшиеся из мелколесья в поле и в эти минуты разрозненные полки белорусов и литовцев. Великий князь поскакал вдоль первой линии войск – на полутора верстах стояли с небольшими разрывами четырнадцать хоругвей. Шла последняя суета построения: выезжали наперед предхоругвенные; занимали первые ряды воины с равным немецкому оружием, стоймя держали трехсаженные, толщиной в руку копья; хорунжие разворачивали и поднимали стяги. Князь весело скакал вдоль полков, отмечал знакомые лица, бегло думал: «Виленцы выдержат, новогрудцы должны выдержать, волковысцы злы – выдержат»; поглядывая на клинья немцев, жалел, что так неожиданно завязывается сражение и нет времени пустить в дело остающиеся в обозе бомбарды. Примчался боярин, ездивший к Ягайле: «Король Владислав молится!» – «А поляки?» – «Построились, ждут сигнала!» К великому князю съехались Иван Жедевид, Семен Ольгердович, Гаштольд, Монивид: «Готовы!» Вместе прошли на рысях по улице между первым и вторым гуфами хоругвей. Во втором ряду их было тринадцать: мстиславская, третья смоленская, великоновгородцев, слуцкая, полоцкая, брестская, гродненская, киевская, менская, молдаван, медницкая, вторая трокская и третья виленская. Здесь ратники держались шумнее, чем в передних хоругвях, которым предстояло принять первый удар, сшибиться с лавиной крыжаков, сломить о свои щиты и груди их тяжелые копья.
– Что они замерли, а, Семен? – тревожился Витовт, указывая железной перчаткой на немцев.– Почему медлят?
– Черт их знает! – пожал плечами князь Мстиславский.– Выгодно стали: нам в горку, им с горки идти.
Разглядывали десятки немецких клиньев, словно заснувших четкими рядами на холмах, недоумевали, какая хитрость может скрываться за таким терпеливым, неподвижным их выжиданием.
Ягайла никаких вестей не подавал, и великий князь помчал к шатру короля. С правой руки ему открывались боевые порядки крыжаков: клинья имели по тридцать – сорок рыцарей в ряд и рядов двадцать в глубину; виднелись в разрывах бомбарды, арбалетчики в широкополых шлемах, а за ними поодаль стояла вторая полоса немецких полков, все под развернутыми ветром знаменами. Считал знамена, многие узнавал: вот черный крест на белом поле – хоругвь Валленрода; вон с широкой белой полосой на красном поле – хоругвь великого комтура Лихтенштейна; вот та, с белым ключом, хоругвь орденского казначея; вот красный волк – это хоругвь комтурства Бальги; вот белый лев с желтой короной, а под ним черный крест – это кенигсбергские рыцари; под двумя красными рыбами стоят шонзейцы; красный орел на черном поле – это бранденбургский полк. Но многих знамен, без которых никак не мог явиться сюда великий магистр, Витовт не видел: не было большой орденской хоругви с черным крестом и черным орлом на золотом щите, не было красно-белой, в четыре квадрата хоругви тухольцев, не было самбийской хоругви и прочих, хорошо помнившихся с молодых лет. «Ловчишь, Ульрик, припрятал за холмами,– думал Витовт.– Будем знать. И мы кое-что придержим».
На вершине холма стояли толпой фон Юнгинген, Валленрод, Куно фон Лихтенштейн, комтуры и поодаль рыцари охраны магистра. Смотрели на торопливое, напряженное построение с правой руки польских, с левой – литовских хоругвей. Все видное глазу и скрытое лесами движение войск Ягайлы и Витовта было понятно великому магистру и утешало его. Тревожные опасения утра, что король и Витовт не пожелают принять бой на этих холмах, вновь оторвутся и опять, дав круг, двинутся вперед, развеялись. Вражеские полки уже стояли напротив орденских, сражение было неминуемо, считанное время отделяло войска от столкновения, а от победы – те несколько часов, которые требуются, чтобы рассыпать и посечь зарвавшихся поляков и литву. С приятным чувством магистр думал, что не они – он навязывает бой, что они, Ягайла и Витовт, вынуждены подчиниться его замыслу битвы, что они не ожидали его здесь приготовленным к бою, и если не подавлены, то, по меньшей мере, смятены этой искусно исполненной встречей в лоб, встречей уже последней. Давно разгадал, прочел, как по ладони, все их незатейливые, но дерзкие расчеты – перейти вброд Дрвенцу и устремить