Иными словами, если Великобритании ее политическое величие давало некое конкурентное преимущество, которое можно было измерить, четко сформулировать и в конечном итоге трансформировать в рычаги влияния на международных переговорах, то политическое величие России рассматривалось как препятствие для международных переговоров, поскольку затрудняло получение согласия российской императрицы на что-либо, что могло быть воспринято как бесчестящее или унижающее ее достоинство. Дискурсивные последствия такой позиции были долговременными и довольно разрушительными.
3.15. Заключение
Острая необходимость оправдать Петровские реформы, кардинально преобразившие российский режим, изменила эссенциалистский нарратив о политическом величии России – оно перестало восприниматься как значимый элемент сущности России. Вместо этого оно стало интерпретироваться как продукт спасения страны Петром Великим. Будучи полностью привязанным к фигуре монарха, в политическом дискурсе оно воспроизводилось в панегирической поэзии, проповедях, архитектуре и искусстве. Утратив абсолютную основу, величие превратилось в театральное возвеличивание, и в этом качестве оно осталось таким же оторванным от международных иерархий и сравнений, как и предшествующий модус.
Российский политический дискурс времен Петра и Екатерины показывает, что поддержание видимости политического величия было не менее важно, чем демонстрация и извлечение выгоды из измеримых ресурсов, политических институтов и союзов. Российский политический импрессионизм, опирающийся на театральность и убеждение, стал новым способом дискурсивной репрезентации великодержавности как внутри страны, так и за рубежом. Такой образ действий в значительной степени основывался на грандиозных жестах и впечатляющих прорывах и был нетерпим к тонкостям институционального строительства, к методичному накоплению ресурсов и управлению ими. Он также имел своей целью честь и защиту достоинства российского престола.
Такая позиция не была уникальной. Политический театр и убеждение были (и остаются) неотъемлемыми составляющими политики не только в России и не только на поверхностном уровне дипломатических ритуалов и политических церемоний. Они имеют значение и на более глубоком уровне конструирования политических субъектов – театр обладает своей особой материальностью378. Власть нуждается в возвеличивании, но цель его не в церемониальном поклонении или удовлетворении эгоистических капризов монархов. Без возвеличивания суверенитет просто не работает379. Действительно, государства Европы раннего Нового времени в стремлении утвердить свои отдельные и независимые политические идентичности и добиться их признания в рамках общей международной системы в своей внешней политике во многом полагались на театральность. В то же время доминирование театральных репрезентаций величия в российском политическом дискурсе совпало с двумя другими важными международными процессами: (1) постепенным включением России в европейское общество государств и управляющий им клуб великих держав и (2) переосмыслением во многих из них сути политического величия в терминах мировой истории и человеческого прогресса. Постепенно становясь полноправным членом европейской системы и усваивая некоторые из ее основополагающих нарративов, Россия также обнаружила свое явное несоответствие укореняющимся стандартам и была вынуждена заново изобретать свой политический имидж, переосмысливая театральный модус величия, на который она до сих пор полагалась. Это переосмысление происходило на фоне ускоряющегося неравномерного развития и появления новой модели международного поведения – великодержавного управления, – которое очень скоро превратилось в устоявшийся институт международных отношений. В следующей главе я рассмотрю, как Россия справлялась с этим новым вызовом.
Глава 4Столкновение нарративов: возврат к абсолюту?
Три союзные государя почитают себя аки поставленными от Провидения для управления тремя единого семейства отраслями… исповедуя таким образом, что Самодержец народа христианского, коего они и их подданные составляют часть, не иной подлинно есть, как Тот, Кому собственно принадлежит держава.
Предвидя неловкость от этого образца возвышенного мистицизма и бессмыслицы, особенно для британского государя, я вместе с принцем Меттернихом рассмотрел все практические возможности предотвратить такую формулировку; но император Австрии, при всей своей трезвости ума, не решился рискнуть.
Продолжительная совместная социализация сближает народы, но общий враг сближает их гораздо быстрее. В этом плане возвышение Наполеона и совместная победа над ним явились решающими факторами для быстрого сближения России с Европой. Венский конгресс (1814–1815), последовавший сразу за Наполеоновскими войнами и ставший главной площадкой для пересмотра европейского политического порядка, был еще одним важным поворотным моментом в эволюции российского великодержавного дискурса. Как я отмечал в предыдущей главе, на эту дискурсивную трансформацию повлияли два важных фактора. Первый – это официальное признание России в качестве европейской великой державы. Вторым была эволюция дискурса о политическом величии во многих европейских государствах, начавшаяся во второй половине XVIII века и получившая свое институциональное воплощение в Венской системе международных отношений (также известной как «Европейский концерт»).
В свою очередь, ее становление как международного института сопровождалось двумя интеллектуальными процессами в международно-правовой и политической мысли. Во-первых, международное право постепенно отходило от идей естественного права и принимало идеи позитивного права. Оно стало опираться на реальную политическую практику государств, а не на абстрактные, оторванные от контекста идеалы и применялось только к «цивилизованным» государствам, а не к колонизированным территориям (к последним по-прежнему применялось естественное право). Во-вторых, этот сдвиг сопровождался формированием и укоренением нарратива о всемирно-историческом прогрессе, который конструировал и оправдывал международную иерархию, разделяющую народы на цивилизованные, варварские и дикие и наделяющую «цивилизованные» народы правом проводить колонизаторскую политику и управлять международным порядком. Колонизация территорий стала обязательной программой, которую должна была выполнить каждая великая держава.
Российская империя, в свою очередь, оказалась в неоднозначной ситуации. Так, Россия как признанная участница «Европейского концерта» не могла не принять новый доминирующий нарратив прогрессивного развития человечества как одной большой семьи народов. В то же время, поскольку она получила признание европейских держав совсем недавно и вдобавок демонстрировала огромный уровень экономического неравенства, оказалось, что с точки зрения нового нарратива о всемирном прогрессе ей явно недоставало некоторых необходимых качеств, и поэтому она не могла сравниться по уровню своего цивилизационного развития с наиболее прогрессивными европейскими государствами. Большую часть XIX века Россия провела в попытках разработать собственный мобилизационный нарратив, который мог бы стать идеологией догоняющего развития, но не противоречил бы уже усвоенным европейским идеям и не ставил бы под сомнение ее довольно хрупкий статус великой державы.
В 1814–1815 годах нестыковка между доминировавшим в России театральным модусом политического величия и новым европейским консенсусом по этому поводу стала особенно очевидной. Однако столкновение этих двух дискурсов оказалось в действительности лишь кульминацией более глубоких и длительных дискурсивных трансформаций, происходивших как внутри России, так и за ее пределами. В этой главе я пытаюсь решить пять основных задач, которые должны помочь объяснить (1) кризис театрального модуса политического величия, преобладавшего в российском дискурсе на тот момент, и (2) появление нового генеалогического варианта ранее маргинализированного абсолютного модуса.
Во-первых, не углубляясь в детали идейной эволюции, сделавшей возможным возникновение «Европейского концерта» как системы управления международным порядком (это не входит в задачи книги), я кратко реконструирую этот процесс так, как он отражен в существующих исследованиях. Во-вторых, я прослеживаю путь, пройденный Россией до того, как она была признана членом европейского международного общества, пусть и не безусловно. В-третьих, я рассказываю о триумфальном вступлении российской армии и ее союзников в Париж в 1814 году, чтобы проиллюстрировать особый способ возвеличивания, которого добивался российский император Александр I (1801–1825). В-четвертых, я подробно рассказываю о столкновении двух дискурсивных модусов политического величия, которое произошло в Вене и, возможно, послужило причиной загадочной личной трансформации Александра во время Конгресса и сразу после него. Внезапную смену его дискурсивной позиции – от прогрессивного либерализма к религиозному мистицизму – вероятно, можно лучше понять в рамках семантической структуры, которую я предлагаю в этой книге. Наконец, я возвращаюсь к дискурсивному модусу абсолютного величия, который был маргинализирован в XVIII веке и с тех пор пребывал в спящем режиме. Полагаю, что в XIX веке российские элиты вновь обратились к некоторым его элементам, чтобы усилить свою риторическую позицию в качестве великой державы и построить специфически российский прогрессивный нарратив о политическом величии, который был сформулирован в терминах, созвучных европейской истории прогресса, но функционально несхожих с ней. Получившийся дискурсивный конструкт во всей своей сложности подробно обсуждается в следующей главе.