454. Редактор журнала Александр Герцен поначалу отбивается от обвинений, утверждая, что «желание, чтоб „будущая Россия была демократической и социальной“… конечно, не может быть названо „внешним“»455. Однако далее по тексту он сразу же раскрывает трансцендентность и нереляционность своих идеалов, настаивая на том, что описанный читателем способ целеполагания – это «огромная сила [и] источник движения вперед… Те только достигают великого, которые имеют в виду еще большее»456.
Вдобавок Герцен упоминает еще одну особенность русской мысли, не обнаруженную собеседником. Он утверждает, что Россия обладает большой свободой мысли, потому что имеет привычку «вовсе не думать о политической независимости, о государственной самобытности; мы не доказываем нашу народность, мы не боимся за нее, nous ne la faisons pas valoir457; она такой незыблемый, неопровергаемый, очевидный факт, что мы забываем ее, как дыхание, как биение сердца»458. Редактор также сравнивает эту русскую черту с французской и британской политической самоуверенностью, но при этом настаивает, что в отличие от старых западных народов, чьи традиции так же живы, как их современность, «мы так же независимы во времени, как в пространстве. [Ибо] мы забыли наше давнопрошедшее и стараемся отпихнуться от вчерашнего»459. Таким образом, независимо от того, было ли величие России ориентировано внутрь или вовне, Герцен старался сделать так, чтобы его читатели поняли, что это величие безотносительно и является неотъемлемой частью внутренней природы России.
4.9. Заключение
В начале XIX века господствовавший ранее дискурсивный модус, предполагавший реализацию политического величия России через его театральную манифестацию, серьезно пошатнулся. Однако если предыдущий дискурсивный сдвиг – от абсолютного величия к театральному – был преимущественно следствием трансформации внутреннего режима России, то на этот раз он, похоже, стал реакцией на вступление России в клуб европейских великих держав. Идеализм и театральность, которые Александр I привез с собой в Париж и Вену, не произвели на европейских дипломатов и монархов того же эффекта, который они производили на внутреннюю российскую аудиторию. Новые собеседники не понимали Александра и относились к его политическому стилю с большой осторожностью. Поэтому, чтобы вписаться в это общество, России пришлось переформулировать свой политический дискурс и внести в него такие элементы, которые отражали бы некий прочный и универсальный фундамент, лежащий в основе ее претензий на статус великой державы.
Поначалу эти элементы извлекались из «спящего» дискурсивного модуса об абсолютном величии России (отсюда религиозный подтекст Священного союза), который время от времени всплывал на поверхность с тех пор, как был оттеснен на задний план. В XIX веке он, похоже, проник и в публичный политический мейнстрим. Однако этот модус не был идентичен своему прообразу периода раннего Нового времени. Из-за того, что он возродился в ответ на включение России в сообщество с иным дискурсивным консенсусом, а именно историей цивилизации и прогресса, абсолютный модус был преобразован в соответствии с этой историей и способствовал созданию специфически российского цивилизационного нарратива о политическом величии. Этот нарратив был сформулирован в терминах, созвучных европейской истории прогресса, но в то же время функционально несхожих с ней.
Важно отметить, что вхождение России в европейское общество не заставило ее полностью отказаться от представления о театральной природе величия. Напротив, оно способствовало синтезу абсолютного и театрального модусов в самовлюбленный и неоднозначный нарратив о политическом величии. Этот синтез отражал как осознание Россией своей цивилизационной ущербности, так и стремление преодолеть ее через явление своего истинного величия, до поры скрытого. Порожденный им нарратив превратился в идеологию догоняющего развития, которая качественно отличалась от доминирующего западного нарратива о великих державах. В следующей главе я более подробно опишу и проанализирую применение этой идеологии. Я покажу, что ее функциональная специфика была результатом попыток России каким-то образом «оседлать» формирующиеся институты управления международным порядком и тесно связанный с ними нарратив о всеобщем прогрессе.
Глава 5Неудавшийся синтез: модернизация через проявление себя
Можем ли мы рассчитывать лишь на признательность христиан и узы веры и расовой принадлежности, связывающие нас? Безусловно, не стоит пренебрегать и этим внутренним порывом, доколе он – наша единственная сила на настоящий момент… Однако… необходимо подкрепить моральные узы финансовыми, промышленными и торговыми отношениями [которые могла установить Россия, только] развив свои внутренние силы, какие на сегодняшний день есть единственный реальный источник политического могущества государства.
Поклонение своему народу как преимущественному носителю вселенской правды; затем поклонение ему как стихийной силе, независимо от вселенской правды; наконец, поклонение тем национальным односторонностям и историческим аномалиям, которые отделяют народ от образованного человечества, т. е. поклонение своему народу с прямым отрицанием самой идеи вселенской правды – вот три постепенные фазы нашего национализма…
В предыдущей главе я показал, что возникновение института управления международным порядком сопровождалось дискурсивной трансформацией, которая привела к появлению прогрессивного понимания мировой истории. История прогресса, в свою очередь, была укоренена в идее иерархической организации мирового политического порядка, где цивилизованные государства занимали верхнюю ступень международной иерархии, а те политические образования, которые маркировались извне как «дикие» и «варварские», превращались в легитимные объекты покровительства и колонизации. Европейская история прогресса была сформулирована в универсальных и однонаправленных терминах: в ней «семья человечества» поднималась по лестнице человеческого развития, наивысшей ступенью которой на тот момент являлись «цивилизованные» европейские государства, присвоившие этот статус в одностороннем порядке. То есть в основе человеческого прогресса лежала некая универсальная телеология. В то же время для подобного понимания истории не был характерен эссенциализм, поскольку превосходство европейских наций изображалось в ней не как нечто предопределенное и неоспоримое. Вместо этого она представляла ступени цивилизации как продукт политической истории этих государств. Цивилизационный уровень этих государств, а в перспективе и любого другого государства мог быть подвергнут культурно-историческому анализу, сравнению и в конечном итоге признанию. Характерно, что точных критериев и процедуры сравнения никогда не существовало, что оставляло достаточно места для расизма, ориентализма и клубной ментальности.
На рубеже XIX века Россия была на время признана европейской великой державой. Став полноправным членом Венской системы международных отношений, она приняла новый доминирующий нарратив прогрессивного развития универсального человечества. В то же время она часто обнаруживала свою неполноценность в цивилизационном плане. В европейском дискурсе она по-прежнему часто изображалась экзотической и полуварварской. В качестве реакции на провал попытки Александра I на Венском конгрессе произвести театральную демонстрацию величия Россия попыталась выработать собственный мобилизационный нарратив, который мог бы служить целям модернизации, но при этом был бы созвучен уже усвоенным европейским идеям и не пошатнул ее хрупкое признание в качестве великой державы. Разговор о месте России в истории прогресса шел преимущественно в рамках публичной дискуссии между либеральной и консервативной русской интеллигенцией, известной также как «западники» и «славянофилы». На официальном уровне эта дискуссия воплотилась в мобилизационные нарративы как во внутренней, так и во внешней политике. Вызов заключался в том, что Россия не желала терять статус великой державы, но ощущала свою отсталость. Ответом на него стал специфический синтез абсолютного и театрального величия, который превратился в мобилизующую идеологию для внутренней аудитории, сформулированную во внешнеполитических терминах. С одной стороны, Россия пошла по пути, которым до этого двигались ведущие европейские страны, дискурсивно объединив абсолютность и театральность в один универсалистский, но не эссенциалистский нарратив. Таким образом, она фактически заразилась самой распространенной болезнью капиталистической мир-системы, которая процветает за счет избирательного продвижения универсализма и антиуниверсализма одновременно, как правило, укрепляя дискурсивную иерархию и дискриминацию460. Однако получившийся синтез применялся не ко всему международному обществу, в котором Россия как великая держава должна была занимать место на вершине символической иерархии, а к политической истории самой России, ее внутреннему режиму, непростым отношениям с соседями и одержимости внешним признанием. Иными словами, Россия попала в дискурсивную ловушку полупериферии, что выразилось в (1) претензиях на ведущую роль среди главных защитников цивилизованности и (2) болезненном осознании собственной отсталости по меркам недавно усвоенного цивилизационного стандарта.