471. По мнению Хомякова, именно эта центральная, восприимчивая ко всему позиция и была причиной неустроенности России, или, в его собственном определении, «разнородности понятий»472. Однако он также считал, что, даже выступая в такой роли, России в целом ничего не угрожает, поскольку «в этом сосуде есть древний русский элемент, который предохранит нас от порчи»473.
Все вышесказанное, по сути, отражает эссенциалистскую позицию Хомякова и других славянофилов, которые, как правило, говорили о политическом превосходстве России в абсолютных терминах, но при этом некоторые ноты прогрессистского и универсалистского нарративов тоже присутствовали в их риторике. Они полагали, что Россия находится в процессе становления, финальная цель которого должна была иметь поистине вселенскую значимость. Для славянофилов Россия была сосудом с некой первозданной истиной внутри – элементом, который делал ее великой просто в силу ее природы, а не в силу ее относительных достижений. В то же время они считали, что Россия реализовала свой потенциал не в полном объеме и ей еще только предстоит пережить момент кульминации истинного величия. Однако наиболее интересной частью ответа Хомякова является следующая кода:
Еще оставалось бы высчитать тебе природные свойства и прижитые недостатки наши и прочих просвещенных народов, взвесить их и по ним уже заключить, который из народов способнее соединить в себе могущество вещественное и духовное. Но это – новый обширный предмет рассуждения. Довольно против мнения, что мы ничтожны474.
В этом заключении Хомяков выдвигает идею возможного измерения и сравнения качеств и достижений разных наций, показывая тем самым, что и он проникся цивилизационным дискурсом. После этого он резко обрывает повествование, поскольку его практические предложения, вероятно, вступают в противоречие с изначальными предпосылками. Если бы он пошел дальше, то неизбежно столкнулся бы с необходимостью как-то количественно оценить этот «древний русский элемент», который единственный предохранял Россию от «порчи» и которого, по всей видимости, не хватало другим, концептуально разнородным народам. Неудивительно, что он предпочел не открывать этот ящик Пандоры. Однако мысль о том, что измерение и сравнение могут играть определенную роль в международном контексте и что власть может быть реляционной, все же проникла в его труды. Он не стал ее развивать, так как она шла вразрез с рассуждениями славянофилов о первозданной и несравнимой сущности России.
5.3. Высокая слава добра
Хомяков не единственный боролся с противоречием между реляционностью политической власти и властью как первозданной истиной, которую в неприкосновенности сохранял русский сосуд. К этой дихотомии обращались в своих сочинениях и некоторые другие славянофилы. Чаще всего они признавали важность относительного превосходства, достигнутого благодаря обладанию/накоплению материальных и культурных ресурсов, но затем утверждали, что все эти богатства временны и не так уж важны и что Россия обладает чем-то более значительным: это высшее благо и делает ее великой нацией. Таков, например, взгляд Михаила Погодина.
В «Начертании о русской истории» (1837) ученый сначала подробнейшим образом описывает все материальные и человеческие ресурсы, которыми располагает страна. Помимо огромных размеров и численности ее населения, упоминаются огромные запасы золота, серебра, железа, зерна, леса, вина, сахара, шерсти, угля, темпы развития промышленности и многое другое; тем самым подчеркивается, что по этим показателям Россия несравненно богаче любой другой европейской страны. Рассуждая о характере людей, Погодин указывает на «толк» и «удаль» русского народа (и особенно простого мужика). Эти слова, по его мнению, не имеют эквивалентных переводов на другие языки. Он утверждает, что вместе взятые «все ея силы, физическия и нравственныя, составляют одну огромную махину, расположенную самым простым удобным образом, управляемую рукою одного человека, рукою Русскаго царя»475.
И все же, несмотря на то что в приведенном выше отрывке Россия уже во всех областях превосходит все страны, автору этого было недостаточно, как будто, рассказывая о величии родины, он все же ощущал некоторую неполноценность своего великого государства. Поэтому для панслависта Погодина столь подробная рационалистическая оценка совокупного могущества России становится лишь прелюдией к тому, что следует далее. Все это могущество меркнет в сравнении с наивысшей правдой:
Но, Государь, есть еще иная слава, – слава чистая, прекрасная, высокая, святая, слава добра, слава любви, знания, права, счастия. Что в силе? Россия не удивит уже действиями силы, как миллионщик не удивляет тысячами. Она стоит безмолвная, спокойная и ея уже трепещут, строют оковы [sic!], суетятся около нея. Она может все – чего же более? Другая слава лестнее, вожделеннее, а ею мы можем озариться так же!476
Если говорить о содержании и назначении этой другой славы, то в попытках определить ее Погодин не идет дальше Хомякова. По его мнению, Россия (вместе с другими славянами) должна «довершить, увенчать развитие человечества… в славной совокупности… согласовать ум с сердцем, водворить всюду мир и правду»477. Она должна породить «добро святое»478. Цитируя словацкого поэта Яна Коллара, своего современника, Погодин утверждает, что «не может быть… чтобы такой великий народ [то есть славяне во главе с Россией], в таком количестве, на таком пространстве, с такими способностями и свойствами, с таким языком – не должен был сделать ничего на пользу общую… Все великое у него для великих целей»479. Правда, в тот момент, когда историк писал эти строки, Россия и славяне еще такими не были – их истинное величие еще дремало.
Важно отметить, что слава, о которой пишет Погодин, – это не та слава, о которой шла речь в главе о Петровских реформах. Риторика XVIII века обращается к театральным терминам и базируется в основном на внешних проявлениях, поскольку у нее нет трансцендентной основы. В XIX веке слава – священное благо: неосязаемое, но очень реальное. Слава Петровской эпохи обнаруживается через вдохновение, вызываемое таинственной харизмой монарха, Николаевской – утверждается через народное одобрение, где монарх не более чем штурман «огромной махины». Понимание величия славянофилами было ближе к ранее маргинальному модусу абсолютного величия России, который вновь вышел на первый план после принятия России в международное общество. Но, что немаловажно, их позиция также содержала заметные черты неполноценности. Славянофилы всегда представляли величие России в потенции, в некоем славном будущем, где она должна была завершить и увенчать развитие человечества. Они выстраивали специфическую телеологию политического развития России, которая несла в себе следы прогрессистской парадигмы мировой истории, ставшей господствующей в западной политической мысли. Таким образом, славянофилы создавали, по сути, мобилизационный дискурс, в котором риторическая фигура великой России одновременно выступала ориентиром внутреннего развития страны и образцом для мирового сообщества будущего. В практическом и политическом смыслах такие умозаключения, безусловно, вызывали обоснованные опасения у соседей России.
5.4. От баланса сил к власти здравого смысла
Основным стимулом к возрождению абсолютного модуса величия России стал, как это уже случалось ранее, серьезный политический кризис – Крымская война (1853–1856). В апреле 1854 года, то есть в разгар военных действий между Россией и европейскими государствами, Погодин напрямую обращается к вопросу о политике и функциях великих держав. Для моего анализа представляют интерес два его тезиса. Во-первых, он развивает идею русского толка, который в данном случае понимается как некая сверхспособность, позволяющая каждому русскому видеть правду и иметь к ней прямой доступ.
Есть политика, которая действует во тьме и состоит из тайн; есть дипломатия, которая имеет цель, по отзыву, кажется, Талейрана, закрывать мысли словами, а не открывать их; но есть и здравый смысл, который судит о делах мира сего, не мудрствуя лукаво, и старается приводить все соображения к простой формуле: дважды два – четыре480.
Далее Погодин отмечает, что русские обладают особым видом здравого смысла, который они обозначают словом «толк»481. Речь здесь идет о том, что русские просто знают правду, независимо от того, что говорят и делают европейцы. Это аксиома.
Во-вторых, Погодин называет причины, по которым вышеупомянутое понимание величия стало доминировать среди славянофилов. Он признает, что исходный принцип европейской политики России, по сути, соответствовал той функции, которую должны были выполнять европейские великие державы, а именно поддерживать баланс сил (что можно было сделать только после предварительной классификации и оценки европейских держав) и совместно управлять установленным международным порядком.
Нам остается теперь сказать несколько слов о самом начале (principe) [политики России в Европе], об этом так называемом законном порядке, во имя котораго она действовала так долго с таким напряжением, с таким самопожертвованием и с такою несчастною наградою… со стороны [европейских] правительств и со стороны народов. Поддержали-ль мы, согласно с нашею целью, законный порядок в Европе? Нет