482.
Одним словом, Россия, по словам Погодина, одновременно и провалилась, и преуспела в исполнении своего великодержавного предназначения. Она потерпела неудачу в поддержании правового порядка, но спасла Европу от революции в масштабах всего континента.
Более известный аргумент в том же ключе сформулировал русский дипломат и поэт Федор Тютчев. В 1848 году он утверждал, что «в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия… Жизнь одной из них означает смерть другой»483. Революция для него была сродни вирусу, который проник в европейский организм и оказался неуязвим для юридических предписаний. Она проникла «в общественную кровь [и] все [ее] подходы и соглашательские формулы являются только наркотическими средствами, которые в состоянии на время усыпить больного, но не в силах предотвратить дальнейшее развитие самой болезни»484.
Симптоматично, что через два дня после начала российской операции в Украине в феврале 2022 года официальный представитель Министерства иностранных дел России Мария Захарова также обратилась к творчеству Тютчева. Она разместила на своей странице в Facebook485 одно из его стихотворений, в котором Европа объявлялась предательницей стандартов цивилизации, а России имплицитно приписывалось обладание ими. Учитывая контекст и значение действий России в Украине, а также их практически единодушное международное осуждение, это обращение к цивилизованности выглядит трагикомично:
Напрасный труд – нет, их не вразумишь.
Чем либеральней, тем они пошлее,
Цивилизация – для них фетиш,
Но недоступна им ее идея.
Как перед ней ни гнитесь, господа,
Вам не снискать признанья от Европы:
В ее глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы486.
Отражая и предвосхищая то, что впоследствии станет одной из дискурсивных констант в отношениях России и Европы, и Тютчев, и Погодин писали, что Россия должна изменить свою европейскую политику. По словам Погодина, «наверно, мы [россияне] будем теперь умнее, крывши столько времени чужия крыши, подумаем наконец и о своей»487 – не в смысле ухода в изоляцию и фокус на внутреннем развитии, а в смысле утверждения величия своей державы на ином фундаменте: на этническом и культурном единстве всех славян. Перестав активно поддерживать европейский порядок, по мнению Погодина, Россия не перестала быть великой державой. Напротив, она нашла лучшее и более верное применение своему политическому величию, которое вместо реляционного превосходства и вытекающей из него ответственности за международный порядок должно было вновь явить свою безотносительную абсолютную природу. Как и другие славянофилы, Тютчев и Погодин с трудом скрывали свое недовольство тем, как складывались отношения России и Европы. В их позициях выразилось стремление привести страну в соответствие с их набором представлений о том, какой должна быть великая Россия. Оба автора не были удовлетворены существующим положением вещей. Поэтому дискурс, который они создавали, был мобилизационным и идеологическим.
5.5. Идеология национального величия
Эти два тезиса Погодина служат хорошей иллюстрацией того, как прогрессистское понимание великодержавия, подхваченное и переработанное русским политическим дискурсом в начале XIX века, трансформировалось в обновленную версию абсолютного величия (хотя и сохранив некоторые универсалистские элементы). Абсолютное величие вышло на первый план как реакция на очередной политический кризис. Оно возродилось в форме популярной идеологии, которая опиралась на универсализирующее представление о русском народе и преувеличение его единства и величия, понимаемого преимущественно в христианских терминах, то есть как то, что проявляется «благодаря той способности к самоотречению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу нравственной природы [русского народа]»488.
В то же время усвоенные стандарты цивилизованности и неявная зависимость от подтверждения извне никуда не делись. Россия оставалась в значительной степени ориентированной на внешний мир и продолжала использовать очевидно цивилизационный понятийный аппарат, но в ее политической риторике угадывались как явное недовольство тем, что Запад к ней плохо относится и оскорбляет, так и попытка заявить о своем подлинном значении и плодах цивилизации. Являясь националистически-цивилизационным489, славянофильский дискурс приписывал русским/славянам особые незаурядные черты просто в силу их этнического происхождения, что фактически являлось своего рода полупериферийным расизмом, который воспринял идею цивилизационной иерархии, но в то же время протестовал против испытываемой дискриминации. Этот тезис о русской/славянской этничности принимал разные формы: от откровенно мессианской до прагматичной и антиэссенциалистской. Мессианский подход предлагал идею высшего предназначения России и ее особых изначальных свойств. Прагматичная не касалась трансцендентных истин, но заявляла об особых качествах российского режима, которые трактовались как исторически обусловленные, но поддающиеся изменениям. Именно эта антиэссенциалистская, универсалистская версия российского великодержавного дискурса, на которую оказала заметное влияние распространенная в то время идея о всемирной истории, представляет для моего анализа наибольший интерес. Она не только легла в основу самой влиятельной государственной идеологии XIX века (теории официальной народности), но и повлияла на внешнеполитический дискурс России. Но прежде чем перейти к ее анализу, я покажу, что произошло с дискурсом западников о международном статусе России и какие плоды в итоге принесло семя, посаженное Чаадаевым.
5.6. Великая сущность России
Одна из самых часто цитируемых строк из «Апологии сумасшедшего» Чаадаева (1837) звучит так: «Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу»490. Россия здесь представлена как tabula rasa; не в том смысле, что у нее не было истории, а в том, что, чтобы стать по-настоящему великой, она должна была принять другую историю – европейскую. По мнению Чаадаева, Россия так легко подчинилась реформам Петра, потому что в предшествовавшей им политической жизни было мало стоящего. Кроме того, Россия не жила под властью исторической необходимости, а значит, могла оценивать и обдумывать каждый свой шаг и идею491.
И хотя эти формулировки могут интерпретироваться так, будто отдельные российские интеллектуалы все же пришли к мысли о том, что политическое величие в его общепринятом понимании не является чем-то дарованным свыше, к Чаадаеву это не относится. Несмотря на свою провокационную изначальную позицию, которую многие восприняли как «политическое кощунство», он в конце концов стал отстаивать великую первозданную сущность России. Поскольку «Апология» была написана в попытке уклониться от многочисленных обвинений в отсутствии патриотизма, то вполне возможно, что философ намеренно утрировал свои взгляды. Кроме того, он мог сомневаться в своих собственных формулировках, поскольку так и не опубликовал «Апологию» при жизни. Однако в данном контексте это не так важно, поскольку «Апология» все равно превратилась в важный дискурсивный артефакт, который брали на вооружение различные мыслители и политические акторы для подкрепления своих собственных утверждений.
В «Апологии» Чаадаев повторяет тезис об отсутствии в России оригинальных идей492. Однако теперь это отсутствие в конечном итоге оказывается Божественным провидением: «Есть великие народы, – как и великие исторические личности, – которые нельзя объяснить нормальными законами нашего разума, но которые таинственно определяет верховная логика Провидения: таков именно наш народ»493. Иными словами, Чаадаев представляет первозданное величие России как естественное и неоспоримое, ибо оно было предопределено Божьей волей, как и все остальные этапы ее многотрудной истории.
В то же время это величие, безусловно, оставалось нереализованным, поэтому Чаадаев пророчит России «великое будущее, которое, без сомнения, осуществится»494. Более того, он настаивает на том, что «эти прекрасные судьбы… будут лишь результатом тех особенных свойств русского народа, которые впервые были упомянуты в злополучной статье [то есть в „Первом философическом письме“]»495. Под конец Чаадаев также поспешил признать, что его обвинения в адрес великого народа были преувеличены. Впоследствии он также украсил свой эссенциализм идеей того хорошо знакомого величия, которое возникает только после полного подчинения: «Обработанные, отлитые, созданные нашими властителями и нашим климатом, только в силу покорности стали мы великим народом»496. Таким образом, отношение Чаадаева к российской нации было неоднозначным. В его представлении россияне были пассивны, послушны и поэтому велики, но только в потенциале, потому что их истинное предназначение еще не было реализовано.
5.7. Великие люди и великие народы
Чаадаев писал свою «Апологию» в ситуации, когда компромисс с официальной линией власти отвечал его интересам, однако и другие радикально настроенные западники, находившиеся в более выгодном положении, тоже переосмысляли значение Петровских реформ, которые должны были приблизить Россию к Европе. Попав под сильное влияние гегелевской философии истории, литературный критик и теоретик Виссарион Белинский по-новому осмыслял роль Петра I в политической эволюции России. Он вписал предопределенное Провидением величие России в историю ее преобразований в предшествующем столетии. Не отрицая величину фигуры Петра и отдавая должное его славе, Белинский произвел переоценку значения его личности. При этом он продвигал наиболее абстрактную (и откровенно рас