— Я... — голос осип до громкого шепота, а Павлик улыбнулся и перебил меня, лаская спину кончиками пальцев:
— Как понимаешь, я не против этой внезапной, но весьма приятной атаки, осталось только выяснить, против ли ты...
Пауль запустил правую руку в волосы на моем затылке, сжал пальцы, почти невесомо царапнув кожу, и немного повернул мою голову, прицеливаясь для поцелуя.
— И прежде, чем ты ответишь, — он упрямо продолжал шептать, даже когда его губы уже фактически прижались к моим, — хочу предупредить. Вряд ли я переживу твой отказ. И моя смерть будет целиком на твоей совести.
В совершенно пьяных от страсти глазах я не заметила и следа веселья, а потом он меня поцеловал, и я поняла, что, в принципе, он и не ждал ответа. Потому что ответ мог быть только отрицательным, а раз я до сих пор не нашла в себе сил произнести хотя бы слово, значит слова не нужны, значит все понятно без них.
Этот вид поцелуев мне тоже понравился. И это все остальные были «тоже», а этот — единственно верным и правильным, когда тело к телу, когда кожей чувствуешь биение чужого — родного! — сердца. Когда горячие ладони неторопливо направляют, лаская. И ты не боишься, и не ожидаешь боли и унижения...
— Дыши, — Павлик оторвался от моих губ, словно понял, о чем именно я подумала в тот момент.
Я попробовала рассмеяться или хотя бы вздохнуть, но вместо этого хрипло всхлипнула, и в тот же миг мужские губы прижались к моим, чтобы попробовать на вкус мой стон. Мой подбородок. И шею...
— Давай... вот так... — он легко поменялся со мной местами и не сдержался от глухого стона, прижав меня своим телом к кровати. Но вместе с приятными ощущениями, вместе с покалыванием кожи в тех местах, которых Пауль касался губами, в голову медленно и неотвратимо стали проникать мысли, а в кровь страх.
— Дыши, счастье мое, — повторил, нависнув надо мной на руках, — все хорошо...
Даже немного больше, чем хорошо, потому что, как выяснилось, целовать можно не только губы, а все, что вздумается, и когда вздумается, а уж фантазия-то у Павлика работала хорошо. Поэтому, несмотря на его настойчивые просьбы, я все-таки время от времени забывала дышать.
Когда его руки сжимали чувствительную грудь.
Когда язык чертил узоры на вздрагивающем животе, дразня пупочную впадинку.
Не упомнишь каждый момент, потому что целые минуты жизни растворились в наслаждении, когда я тонула в страсти, которой мужчина щедро со мной делился.
Но в самый последний момент я все-таки испугалась. Глупо и бессмысленно, потому что это по-прежнему был Павлик, заботливый и нежный. Даже намека не было на боль и ужас... И все равно, я замерла, задеревенела вся, ощутив настойчивое проникновение и вес его тела. И сразу помимо воли вспомнилось другое тело, другое вторжение, давно оставленное в прошлом, но не забытое.
— Дыши, — он замер надо мной на дрожащих руках, и я заметила, как льнут к его лбу потемневшие от влаги волосы, как капелька пота скользит по напряженной шее, как в почерневших от страсти глазах мелькнуло понимание, и он легко перекатился на бок, увлекая меня за собой.
— Так даже лучше, — пробормотал, подавшись чуть назад и закинув мою согнутую в колене ногу себе на талию.
— Я наверное... — страх не хотел сдавать позиций, и я решила отступить. Решила сказать Павлику, что не могу, что все напрасно, и я, видимо, не отношусь к разряду тех женщин, которые... Но он двинулся вперед, не сводя с меня напряженного взгляда, и я промолчала.
— Определенно, лучше... — хриплый смешок перешел в стон, когда его руки сжали мою грудь.
Медленное скольжение назад... И плавно, в такт сорвавшегося с моих губ удивленного стона — вперед. И снова, и еще раз... Павлик тоже забывает дышать, я вижу, как он захлебывается воздухом, двигаясь, лаская, руками, взглядом, дыханием, кожей...
— Соня!..
Я не знаю, чего мне хочется, прогибаюсь то к нему, то от него, то тянусь за поцелуем, а он только смеется, словно дразнясь, и двигается, двигается, двигается, совершенно сводя с ума, вытесняя из головы все мысли, кроме одной:
— Еще. Я хочу еще!
— О, да... — он торжествует и то ли смеется, то ли плачет, то ли стонет, выгибаясь, чтобы, не прекращая бешеного ритма, исступленно целовать мои губы, шею, и грудь, и все, до чего может дотянуться, до тех пор, пока я не взлетела над кроватью, сжав ногами его крепкое тело, пока не задрожала, покрывшись внезапной испариной, пока с моих губ не сорвался последний безмолвный, исполненный блаженства и благодарности стон.
А затем спальня погрузилась в тишину, нарушаемую только шумным дыханием и шелестом моих взбудораженных мыслей.
Наконец, Пауль открыл глаза, которые, утратив черноту желания, приобрели свой естественный цвет и, повернув голову, внимательно вгляделся в мое лицо. Я нервно облизала моментально пересохшие губы, а он подорвался:
— Пить хочешь? Я сейчас.
Совершенно не стесняясь своей наготы, метнулся в ванную и вернулся ко мне спустя минуты три с мокрыми волосами, блестящими капельками на смуглой коже и высоким стаканом с водой. Неотрывно смотрел, как я пью, а я, понимая, что надо будет что-то сказать, пила мелкими медленными глотками, внимательно рассматривая ветки волшебного дерева на потолке.
— Ты... все хорошо? — Павлик Все-таки отобрал стакан и, небрежно швырнув его на тумбочку, схватил меня за подбородок, заставляя посмотреть ему в глаза.
— Да... — пробасила я не своим голосом.
Костяшками пальцев он провел по моей скуле и прошептал совсем уж неожиданное:
— Прости...
И уточнил немедленно, заметив, как непроизвольно взметнулись вопросительным знаком мои брови:
— В следующий раз обязательно будет лучше. Я позабочусь о тебе. Просто завелся, как мальчишка... Прости.
И тут плотину, выстроенную заботами моего сыщика, прорвало, и мысли хлынули в мою пустую голову. Я испугалась.
— Позаботишься? — натянула простыню на внезапно похолодевшие плечи. — А сейчас? Сейчас ты, что же...
— Сонюш, — ласковое прозвище лезвием прошлось по оголенным нервам, и я дернулась, как от удара, поднырнула под мужскую руку и, схватив лежащее на кресле платье, попятилась к двери в ванную.
— Что случилось? — Павлик хмурился, следя за моими передвижениями.
— Ты большой мальчик, — я завела руку за спину, пытаясь нащупать ручку. — Уверена, ты знаешь, как это все правильно назвать...
— Прекрати! — он поднялся с кровати, в два шага преодолел разделяющее нас пространство, отшвырнул парусом себе за спину Дунькино платье и обнял меня. — Что происходит?
Если бы он не смотрел на меня так встревоженно, если бы не хмурился, если бы не сжимал почти до хруста мои ребра я, возможно, просто вырвалась бы из его захвата и не стала ничего отвечать. Но он очевидно переживал. И я решила, что будет нечестно и, по меньшей мере, бессовестно оставить его без объяснений. Отвела глаза в сторону послеполуденного окна и негромко проговорила:
— Я потеряла себя. Я ничего не соображала, понимаешь? Вообще. Мне кажется, я местами не помню, как... как все... происходило. Я не могу себе позволить. Я слишком долго была... — громко втянула в себя загустевший от напряжения воздух, не зная, как подобрать правильные слова, чтобы объяснить, что происходило со мной, когда Унольв ГОВОРИЛ, чтобы объяснить, как чувствуешь себя, когда теряешь контроль над сознанием и телом. — А ты сказал, что в следующий раз будет еще хуже... И я не могу...
Он задумчиво кивнул. И по глазам было понятно, что он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понял, о чем я говорю.
— Все ясно... — протянул, целенаправленно выковыривая меня из сооруженного мной простынного кокона. — И у меня есть контраргумент.
Без труда поднял меня на руки, а я точно знаю, что я не самая худенькая девушка в мире... в обоих из миров, и, не обращая внимания на мое возмущение, транспортировал меня обратно на кровать. А уже там, нависнув надо мною и бессовестно пользуясь стремительным отступлением мозга, сообщил:
— Даже два контраргумента. Во-первых, я сказал — лучше, счастье мое. Обязательно будет лучше... Надеюсь. А во-вторых... — он изловчился и поцеловал меня в шею, с одной стороны и с другой. А потом прижал ладони к тем местам, которые только что целовал, приподнял пальцами мой подбородок и снова поцеловал. Глубоко и вдумчиво. Оторвался и спросил задыхающимся голосом:
— Я же тебя не обидел?
— С ума сошел...
— Тогда все отлично, — он опустил ладони с моей шеи на грудь и, кажется, замурлыкал:
— Честное слово, я ни черта не соображаю, — а между тем соображения хватило, чтобы перекатывать между пальцами, оттягивать и целовать, и втягивать в жаркий рот мою плоть, довольно и сыто урча при этом.
— Я совершенно беспомощен, — пожаловался он, окидывая мое тело и в самом деле беспомощным взглядом, словно не мог определиться, с чего же начать.
Начать решил с солнечного сплетения. Прижался кончиком языка к щекотной точке под грудью, нарисовал один влажный кружок, а затем проложил быструю дорожку поцелуев до пупка, замер на секунду, и я, воспользовавшись образовавшейся паузой, прохрипела:
— Прекрати...
— Как скажешь.
И вместо того, чтобы воплотить свои слова в жизнь, он закинул обе мои безвольные ноги на свое левое плечо и, придерживая их правой рукой, совершил поступательно-бессовестное движение, вышибая из меня громкий, восхищенный стон. Замер, пытаясь справиться с собственным дыханием, а потом начал двигаться. Медленно-медленно. И — черт! черт! черт! — у меня нет никаких сил, чтобы оторвать взгляд от снова чернеющих глаз.
— Как поживает твое соображение? — спросил Павлик, перекладывая мои ноги на другое плечо, сопровождая этот жест резким глубоким движением вперед.
И я честно ответила:
— Ох! — ну, просто невозможно же врать, когда тебя спрашивают так искренне.