—Извини,— устало произнес Андрей.
—Муть опять снилась?
—Да… как всегда… Опять снилось, как мы сюда грохнулись.
—И че?
—Да опять как на самом деле все было. Не полностью, конечно — каждый раз иначе все снится. Но конец, как всегда, выходит одинаковый: вылез нормально, и… В общем этих увидел, и орать начал. Все тогда орали, помнишь, наверное.
—Ясен пень. Я тогда тоже глотку чуть не порвал в трех местах. А сейчас-то чего орешь? Считай, уже два года на них любуешься каждый день — давно пора бы привыкнуть к местным нефотогеничным мордам.
—Так во сне все не так как наяву. По-другому видишь. Иначе совсем все воспринимается,— нехотя оправдался Андрей.
—Дрю, тебе, блин, рот надо на ночь затыкать — в неделю раза два стабильно будишь всех своими воплями! Будто рожаешь блин! Да еще и от этих достается из-за тебя! Они крик не любят, считают, наверное, что мы деремся, а за драки тут принято лупить.
—Кого я сейчас разбудил? Вон, спят все. Тебя? Так ты вообще не в счет.
Гнус, обидевшись, зашелестел прелой соломой, пытаясь совместить две несовместимые вещи — закопаться в тонкий слой поглубже, но в то же время не добраться до утрамбованной земли.
—Дрю, да просто я рядом лежал, вот и толкнул тебя. Остальным влом вставать, тебя успокаивать. Сон-то у всех крепкий — хоть пушкой буди.
—Ладно, я же уже извинился. Спи давай.
—Какой спи? Сейчас на кормежку погонят. Слышишь — по котлу уже вроде бы скребут. Опять сейчас своей знаменитой мегакашей пичкать будут.
—Халва… Чтоб их… как же она уже достала… Гнус, так вроде же с вечера не заваривали? Или варят?
—Не, дыма нет, очаг не разжигали. Значит без кипятка — холодной залили. Еще, хуже выходит. Слышь, Дрю, а чем тебя там, в самолете, кормили? Ну, во сне?
—Не помню. Вроде бы ничем не кормили.
—Должны были покормить.
—Ничего никто мне там не должен — это же сон. Да и, может, не помню — я сны плохо запоминаю. Напитки разносили… это хорошо помню…
—И че ты там заказал?
—Сок. Томатный. И эта цыпа к тому же принесла теплый. Полное впечатление, что пил обычную местную мочу — как всегда. Даже во сне не везет…
—Сок?!— Гнус обидно хохотнул.— Ну ты и лох! В билете ж не указывают, кому что пить, за все уплачено сразу. Брать надо то, что подороже и посерьезнее. Я минимум водяру заказывал бы.
—Ну я за тебя искренне рад. А по мне так лучше сок выпить, чем непонятно из какой бочки налитую водку, да еще и без закуски.
—А ты конфетки бери, что перед взлетом дают. Накатил глоточек, и конфетку сразу. Хорошоооооо. Сладенько. Хотя, если конфетка с кислинкой, то лучше к такой брать коньяк. Коньяк, конечно, можно и так хлебать, но с лимончиком, или конфеткой, гораздо вкуснее получается. Можно еще оливкой его закусить, или маслиной. Грибочек тоже ничего, маринованный. С грибочком, особенно если это груздь, можно и водочки пузырь легко придавить — с груздем даже паленка как дистиллированная роса пойдет. Все эти орурчики-помидорчики полный отстой — груздь это тема во! Чесночка если еще раздавить к нему зубок, так и занюхивать классно выходит — от одного запаха сразу слюны полведра выступает и…
—Гнус, заткнись, пока мы тебя в своей слюне не утопили,— раздраженно донеслось из противоположного угла сарая.
—Угу. С раннего утра, гад, слипшиеся кишки дразнишь,— отозвались уже поближе.
—Это вам, барачным дистрофикам, тока на пользу — перед завтраком вам слюноотделение увеличиваю,— мгновенно отмазался Гнус.— Васильевич, вечная ему память, говорил, что местную халву без этих… как его… ну мол не усваивается без них жрачка вообще. Забыл…
—Ферментов,— угрюмо подсказал Андрей.
—Во! Точно! Без ферментов! Он говорил, что эти недоваренные крупы пережевывать надо получше, чтобы хорошо все перемешалось со слюной. Тогда, мол, усваиваются лучше, и полностью. А без этого можно вообще не жрать — так и вылетает через дно непереваренным. Прапор, вон, жрет халву вообще не жуя, так я раз на его кучу посмотрел, и чуть не зарыдал: можно опять лопать,— что зашло, то и выпало. Зерна там всякие, травки — все лежит целое.
Прапор от желудочных разговоров тоже проснулся, и голос подал немедленно:
—Мля — ну и наблюдательный же ты у нас! В следующий раз, как на дальняк пойду, тебе крикну — беги сразу следом, и миску не забудь захватить с ложкой. Язва у меня! ЯЗВА! Жуй не жуй, а не переваривается у меня эта параша. Сам не знаю, почему не сдох до сих пор! Меня горячим кормить надо! Умник нашелся…
—Да ладно, Николаич — не обижайся. Тут все больные, у каждого свое…
—Язык у тебя больной. Всех перебудил.
—Так это не я — это Андрюха опять крик поднял. Я его сразу растолкал, а то было бы как в прошлый раз.
—Не знаю как там Андрей — я его не слышал. А вот твоя метла метет будто электрическая.
—Во-во!— опять из угла отозвался Лысый.— Тебе, Гнус, язык отрезать, всему коллективу огромная польза будет. Да еще и Прапору радость получится — бульончик язвеннику из языка наварим. Язвенникам бульон первое лекарство.
—Ну спасибо — нашли позитивную тему! Чуть что, так сразу Гнус!
Обидевшись на весь белый свет, Гнус завернулся в солому с головой. Андрей, поняв, что засыпать уже бессмысленно, уселся, принялся пятерней вычесывать мусор из спутавшихся волос. Голова чесалась немилосердно — будто миллиард вшей завелся. Паразитов, к счастью, здесь не было, да и вряд ли насекомые поселились бы на шевелюру, которую уже два года не мыли — побрезгуют. Хорошо кошкам — эти заразы вообще без водных процедур обходятся. А человеку куда деваться? Народ в сарае уже не спал, но подниматься за Андреем никто не торопился. Ловят последние минуты дремоты перед подъемом, да и вообще, давно привыкли без нужды лишний раз не шевелиться — меньше сил уходит.
Прапор, он же Прапорщик, или попросту Виктор Николаевич, самый старый из обитателей сарая, видимо жаждал общения. Внимательно наблюдая за тем, как Андрей пытается привести шевелюру в порядок, он поинтересовался:
—Чего это у тебя лицо стало такое задумчивое? Андрюш, какая-то у тебя нездоровая печаль. Сны плохие опять достают?
—Да не, Николаевич — нормально все. Задумался я просто. Разной ерундой голову забиваю. Лишь бы о «пожрать» не думать.
—Это да, а то все разговоры вечно крутятся вокруг этой злободневной темы… А о чем же ты сейчас думал? Уж сильно серьезное лицо у тебя было, будто у профессора.
—Да ни о чем… так… Вот смотри: у нас тут одиннадцать человек осталось.
—Девятнадцать — еще восемь баб в своем сарае.
—Их не считаю — я про наших только. Вот есть среди нас хоть один, кто в тюрьме или зоне сидел?
—Хач сидел, и сидел серьезно — он вечно законника из себя строил, хотя по жизни шестерка явная; Нос тоже срок отмотал, правда по мелочи, вроде бы, да и пальцы вообще не гнул.
—Носа при запуске убило, при самом первом, месяца через два, как мы сюда попали. Шар тогда накрыл дно карьера, в котором он прятался. Хач тоже еще первой зимой простудился и сгорел от жара. Я про тех, кто сейчас остался.
—Не, вроде нет таких. Может, правда, Киркоров наш сидел — он-то о себе мало рассказывает.
В сарае дружно захохотали все обитатели, даже Киркоров изобразил нечто, похожее на радостную улыбку. В день, когда они сюда попали, при неудачной посадке самолета бедняге не повезло. Он выжил, несмотря на изуродованную шею, но голоса лишился. Вероятно, повредило голосовые связки — раны у него тогда были серьезные, непонятно, как вообще копыта не отбросил. В общем дар речи у него был потерян полностью — никто с того дня от него не слышал ни единого слова. Надо сказать, это не мешало ему занимать в коллективе уважаемое положение — несмотря на пережитые ранения он, пожалуй, был самым выносливым и сильным из уцелевших. А то, что при всех своих несчастьях не потерял чувство юмора, лишь добавляло ему уважения. Что с юмором у него все обстояло в полном порядке, выяснилось в один из первых дней, когда ныне покойный Хач агрессивно поинтересовался у кашляющего кровью чуть живого пассажира, как его следует называть:
—Эй, ты, с золотым голоском: ты там живой еще? Тебя как звать-то?
Тот, с трудом приподнявшись, расчистил солому с пола, веточкой на земле нацарапал «Киркоров». У назойливого Хача больше вопросов не было.
Насколько Андрей помнил, это была первая шутка в истории их злоключений — до этого ему здесь не доводилось вообще смех слышать, а уж дружный смех и подавно.
Правда, сам Андрей ни разу так немого не называл, только коротко — Кир. Да и не только Андрей.
Прапор между тем не унимался:
—А чего ты о сидельцах спрашивал?
—Да так… Вот посмотри сам: среди нас уголовников, получается, вообще нет. И не было, если не считать Хача, да и тот бледная карикатура на карманного воришку. Ты, Сергеич, механик хороший, специалист по тяжелой технике, по сути, офисный механик, летел разбираться по рекламациям на бульдозеры. Я электронщик изначально, а потом бизнесмен мелко-средний — с криминалом дел никогда не имел. Гнус наш вообще студент-гуманитарий из университета, а Декан и есть декан,— из строительного института. На кого ни посмотри — все как один приличные люди. Но, по сути, все мы сейчас сидим, уже второй год. Наши надзиратели с нами не общаются, модели поведения не навязывают. Им лишь бы мы работали и не убегали, ну за драку еще могут поколотить. Вот и все их требования. Уголовников среди нас тоже нет: «воспитывать» на уголовный лад нас некому. И что мы имеем в итоге? Мы дружно стали закоренелыми арестантами, или, по крайней мере, пытаемся ими казаться. Переняли жаргон, терминологию, образ мышления — и все это без малейшего внешнего давления. И без причин. Вот принято так себя вести за решеткой, вот и ведем себя так. И причем, в массе ведь, мы люди неглупые, понимаем, что бред это. Со стороны послушать некоторые наши разговоры, так чуть ли не извиняемся друг перед другом за этот спектакль. Я уж молчу о том, как фальшиво иногда выходит. Странно слышать, допустим, от интеллигентного редактора иллюстрированного журнала фразы в духе: «Господа — как только эти носилки дотащим, я сразу на дальняк рвану, а то рыжий друг мне прямо здесь очко рвать начнет».