Но ощущение, что на него смотрят со всех сторон, не исчезло. Смотрели не осуждающе, нет, и не враждебно. Скорее с интересом, с легкой доброй улыбкой. Мол, что, старина, так долго шлялся где-то? А мы тебя заждались. И несмотря на глубокую тишину, в которой, казалось, было слышно, как тает и стекает капельками по тонким ножкам свечей тусклый воск, Ивану в первый раз за все время, что он приехал в Москву, стало легко, словно он из далекого и трудного путешествия наконец-то вернулся домой.
Он посмотрел вверх и увидел огромное паникадило, закрепленное на закопченной толстой деревянной крестовине, врубленной в камень. А еще он увидел, что и оттуда, сверху, на него тоже смотрят люди. Темные лики нависли над ним, словно суровые ратники склонились над неразумным ребенком. И такая от этих людей исходила могучая, великая сила, что Иван полной грудью вдохнул тонкий аромат цветов, разлитый в воздухе, потом сел на пол, прислонился головой к неожиданно теплому, отполированному до него сотнями, тысячами прикосновений желтоватому камню стены и заплакал.
Плакал он молча. Слезы стекали по обветренному, загорелому лицу, и он, стыдясь этих слез, чтобы его не видела Мария, чтобы его никто-никто не видел, закрылся ладонями, словно маленький мальчик…
Мария не стала ему мешать. Она открыла маленькую дверцу справа и исчезла за ней.
О чем плакал Иван? Он бы и сам не смог этого объяснить. Может, о том, что жизнь, которая, казалось бы, только начав налаживаться, дала столь странный крен, и было непонятно, то ли радоваться тому, что он жив, то ли огорчаться по этому поводу? А быть может, о том, что не было его рядом с мамой, когда она умирала от рака, потому что отец отослал его подальше из дома, в какой-то лагерь отдыха для подростков, и он так и не смог попрощаться с единственным человеком, который понимал его по-настоящему? Или он плакал обо всех сгинувших друзьях? О Цырене, о Ваське Поплавском, о близнецах-братьях Савченко, которые погибли во время артобстрела заставы, о хорошем парне лейтенанте Михаиле Баркове, с которым они служили еще три года и который подорвался потом на юге на мине… И о майоре Хенкере, ибо сражался майор в ущелье Иркута с китайцами, как подобает воину, и умер от ран, искупив этой смертью все свои грехи, и что бы там ни делали с его телом: воскрешали, убивали или отдали кому-то страшному и непонятному, была где-то у майора самая настоящая человеческая душа — не карма, не матрица и не тэтана, а живая душа, и душе этой нужно спасение… А еще плакал он обо всем этом сволочном мире, в который родили его, не спросив, хочет ли он этого, и в котором ему приходилось выживать, все время сражаясь то с обстоятельствами, то с врагами, а то и вовсе с самим собой. И все чаще ему казалось, что сражаться с собой гораздо труднее, чем с десятками и сотнями выползающих из-под земли чудовищ… От них в крайнем случае можно было убежать. От себя же не убежишь, не скроешься…
Иван не помнил, сколько он так просидел на полу в тишине храма. В себя он пришел, когда дозиметр начал потрескивать — это счетчик Гейгера реагировал на единичные радиоактивные частицы. Это означало только одно — что дозиметр был рабочим. Иван услышал характерный треск не сразу, а услышав, удивился. Он-то считал, что все приборы вышли из строя навсегда, на веки вечные. Но оказалось не так.
Иван вытер слезы и поднялся. Надо было найти Марию.
Он взял рюкзак, огляделся и толкнул было маленькую, почерневшую от времени дверку, но она распахнулась ему навстречу сама, и тихий старческий голос произнес:
— Ну здравствуй, Иван! Долго же ты сюда добирался…
Иван поднял глаза и встретился с тихим взглядом необыкновенно ясных, чистых карих глаз. И удивился — точно такие же глаза смотрели на него с икон.
— Прошу в трапезную, чадо, стол накрыт. Не обессудь, пища скудная, но и это, по концу наших времен, — праздник…
Тело старика скрывала длинная черная ряса. На груди висело серебряное распятие. Росту старец был богатырского, и, наверное, в молодости он и в самом деле был богатырем, но время истончило его мышцы и убелило волосы сединой. Лицо у него было будто с иконы — темное, как мореное дерево, с таким же удлиненным овалом и тонкими чертами, как лики на стенах вокруг. Он пошатнулся и оперся ладонью о плечо Марии, стоявшей рядом. Мария взглянула на Ивана и неожиданно для него радостно улыбнулась.
— Это отец Евлампий, я рассказывала тебе о нем! Помнишь?
Иван неуверенно кивнул.
Старик перекрестился на иконы и, держась рукой за стену, медленно двинулся вглубь неосвещенного коридора. Он шел и разговаривал.
— Страшные времена настали, дети мои, страшные. Думал я, что еще три дня назад призовет меня Господь к себе, как и положено было. Я уж и рад был, потому что уже тяжко ноги носить, но, видать, у Господа на меня свои планы. Теперь вот вас дождался, теперь скоро. Господь милостив, приберет… — он задохнулся, остановился отдышаться, отмахнулся от Марии, которая торопливо сбегала куда-то и вернулась со стаканом воды, повернулся к Ивану. — Ты, Ваня, в Бога веришь?
Иван заколебался. С одной стороны, выходило, что, раз есть Хурмага, значит, есть и Бог, с другой — Хурмагу он видел, а Бога?.. Да и убили Хурмагу не святой водой и не молитвами, убили взрывчаткой… Впрочем, убили ли?
— Не говори, ничего не говори, — махнул рукой отец Евлампий. — Понял. Еще будет время у тебя убедиться в Его силе и в Его любви… Разум не поможет, сердцем надо смотреть… Как сейчас, в храме.
Иван насторожился.
— Ты, Ванюш, не напрягайся!.. — совсем по-свойски усмехнулся священник. — Тут ведь со многими так. Сила-то какая!.. И ты, друг мой, силу эту почувствовал. А значит, не потерян ты для Бога, нет, не потерян. Ну да у Него для каждого из нас свое уготовано… Сюда.
Они вошли через низенькую дощатую дверку в довольно просторную трапезную, освещаемую свечами. В углах притаилась темнота. Посередине трапезной стояли простые деревянные столы. Иван прикинул, что одновременно за ними могло обедать человек двадцать — двадцать пять, не больше. На крайнем столе стояли простые металлические миски и кружки, кастрюля. И на глиняной тарелке — крупные ржаные сухари. Иван, стараясь не шуметь, поставил рюкзак на скамью, расстегнул клапан, достал банку тушенки, хлеб…
— Ты, Иван, сильно не старайся, — ласково сказал священник, — тебе еда еще пригодится. Путь у тебя будет далекий. Лучше давайте поблагодарим Господа за то, что мы живы и что мы здесь собрались… Пусть защитит нас, детей своих, в эти последние времена, — предложил он.
Иван отодвинул в сторону рюкзак, ожидая, что ему надо будет что-то делать, но старик повернулся к едва видимым в полумраке образам и начал молитву.
— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него… Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна; плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща и тма одесную тебе; к тебе же не приближится; обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши…
Иван внимательно слушал незнакомые, но странным образом все же понятные слова. «Наверное, в детстве так молилась мама, — решил он, — вот я и запомнил».
— На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое…
После того, как тихий голос отца Евлампия замолк, в трапезной на несколько секунд воцарилась тишина.
— Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго… — так же тихо повторил Иван эти странные слова. — А кто такой бес полуденный? — спросил он.
И где-то, казалось, совсем рядом, за каменной стеной взревел кто-то громадный. Страшный рев раскатами грома прокатился по коридорам обители, по трапезной… Иван почувствовал, как дрогнула под ним скамья и качнулся стол. Мария вздрогнула, подняла голову, прислушалась. Иван, ожидая нападения, рефлекторно нащупал дробовик, поставленный возле правой ноги, но секунды шли, а рев больше не повторялся.
— Не тревожьтесь, сюда они не придут, тут безопасно, — сказал отец Евлампий, и Иван сразу догадался, что священник скорее успокаивал Марию, чем Ивана.
Но отец Евлампий обернулся к нему:
— Святитель Афанасий Великий, живший в начале четвертого века от Рождества Христова в известном всем городе Александрии, полагал, что это — злой дух лени и беспечности, иные же считали, что это дух уныния. Предаваться ему ни в коем случае нельзя, ибо ведет это к ослаблению души и к отпадению от Бога.
— Ну, Мария, ты тут похозяйничай немного, приберись, а мы с Иваном пока поговорим, — сказал отец Евлампий, вставая из-за стола, и кивнул Ивану в сторону двери: — Пойдем, Ваня, у тебя наверняка есть вопросы. На что смогу — отвечу, а чего не знаю, о том не обессудь…
Вдвоем они вернулись в храм. Отец Евлампий с поклонами трижды осенил себя крестным знамением, подошел к праздничной иконе, приложился к ней, немного постоял в тишине, по-видимому, молился. Потом, тяжело ступая, прошел в притвор, махнул рукой Ивану, чтобы тот помог. Вдвоем они отодвинули от стены две резные деревянные скамьи, потемневшие от времени. Сели напротив друг друга. Старик помолчал, глядя в пол, потом поднял голову, посмотрел на Ивана прямо и ясно.
— Ну, спрашивай, Иван-воин…
Иван помолчал. Вопросов было все равно больше, чем ответов.
— Что случилось? — спросил он. — Куда все подевались? И если это Конец света, то почему центр Москвы полностью уничтожен? И почему я, и вы, и Мария все еще здесь? Ведь все мы должны быть мертвы… И все должно быть завалено мертвыми телами? Или я вообще ничего не понимаю? Скажите мне, отче?