. Сейчас, конечно, все расселись вокруг баяниста, но ему никто не подпевал. Ребята сидели молча — давно они не слышали живой музыки. Может быть, только ее и не хватало в этот тихий безветренный вечер.
Вот баян замолк, и из курилки — со скамеек, окружавших врытую глубоко в землю старую бочку из-под горючего, — донесся одобрительный гул солдатских голосов.
Петр Андреевич вздохнул:
— Всю жизнь отчаянно завидую, кто умеет играть да плясать. Самые счастливые люди! — Разжег потухшую папироску, подержал перед глазами горящую спичку, пока она не превратилась в тоненький изогнутый уголек. — Я тоже хочу признаться тебе, сынок: решил подать рапорт об отставке.
— Трудно тебе будет без службы, папа, — рассудительно ответил Санька. Медленно вынул из пачки папиросу, прикурил от отцовского окурка. — Всю жизнь на границе, всю жизнь среди солдат.
— Верно говоришь, но что поделаешь? Была тут у меня неприятная история, когда недавно бегали по тревоге, — сердце зашалило. Отбегался, брат. Всегда впереди солдат бегал, как лось матерый. А тут мое сердечко забастовало. Это, сынок, серьезный сигнал, пренебрегать нельзя. Правду мать говорит: пора и о покое подумать... — Поднялся: — Пойдем-ка послушаем баяниста.
Киселев, устремив невидящие глаза в небо, на котором стояли недвижимо, словно уставшие за день, редкие облака, позолоченные заходящим солнцем, тихо наигрывал, как бы отыскивая чуткими пальцами подходящую ко всеобщему задумчивому настроению музыку.
Кто-то нехотя скомандовал:
— Встать!
Петр Андреевич поднятой рукой попросил всех сесть. На скамейке потеснились, высвобождая место подошедшим офицерам. Петя Жуков, счастливо сияющий, справился с нескрываемой гордостью:
— Слышали, товарищ майор?
— Слышал, слышал, как же! Ты помнишь младшего сержанта Холодилова?
— Очень даже хорошо помню. Здорово играл! Но далеконько ему до Киселева!
— Что правда, то правда.
На скамейках курилки сидели все свободные от службы пограничники. Даже и женщины сюда прикатили, включая Маринку, пристроившуюся на мягких коленях старшины Благовидова, — и он пришел, хотя в это время обычно копошился на складе.
Что сейчас исполнял Киселев, наверное, и настоящий знаток музыки вряд ли сказал бы. Да Киселев и не исполнял, а доверительно делился с людьми чем-то добрым, светлым, задумчивым, о чем и словами не скажешь, а только почувствуешь. Все молчали. Даже непоседливая Маринка присмирела, сосредоточенно крутила блестящую пуговицу на кителе задумавшегося старшины...
Петр Андреевич как-то не заметил, что рядом с ним уже не было Саньки — он оказался напротив и сидел возле сестры. Наклонился над ее ухом и, радостный, что-то рассказывал ей. Лена изредка покачивала головой и смотрела на отца благодарными, сияющими глазами... Что и говорить — союзники эти брат и сестрица. Петру Андреевичу подумалось: наверное, и у дочери появился дружок... Что ж, и у детей, ставших взрослыми, должны быть свои семьи. Петр Андреевич понимал это, но только очень уж трудно было ему представить того же Саньку в роли главы семейства, а Лену — чьей-то женой, матерью, хозяйкой дома...
До самой вечерней поверки, пожалуй, играл бы Киселев на баяне, и все сидели бы вокруг него, слушали и думали молча каждый о своем. Но появился возле курилки дежурный, послушал немного и объявил:
— Ефрейтор Киселев, рядовой Ухов! Через десять минут в наряд выходить!
Замолчал баян, опустели вскоре скамейки курилки.
Старшина Благовидов совершенно официально пригласил начальника заставы на вещевой склад. Лирически настроенный Петр Андреевич никак не предполагал, что хозяйственный Никитич именно сейчас возобновит скучный разговор, начатый еще в начале мая и тогда же прерванный до лучших времен. Благовидов широким жестом обвел забитые разным военным добром полки стеллажей, на короткий миг задержал указующую руку на пустой стене, возле которой были уложены довольно высокой горкой мешки с мягкой рухлядью.
— Дальше тянуть нельзя, товарищ майор, — мрачно сказал Никитич. — К ответу притянут не только меня, но и вас. Вещи мнутся, слеживаются, портятся.
В переводе на обычный язык указующий жест старшины имел такой смысл: стеллажей на складе мало, и все они забиты; дополнительные полки можно соорудить возле этой пустой стенки; прошу на несколько дней выделить солдата, который может держать в руках топор и рубанок.
— Ведь ты же не на Луне живешь, Никитич: люди сейчас новую КСП строят.
— Пусть строят. Разве я возражаю? Из-за одного человека стройка не сорвется. А тут добро портится. Ведь сами же обещали — не позднее июля. Через день июль кончится. А там осень подойдет, картошку надо копать, к инспекторской поверке готовиться. А потом, глядишь, и зима нагрянет. Зимой-то не больно потюкаешь да постругаешь.
— Не завтра же нагрянет твоя зима! Экий ты, право! Потерпи денек-другой.
— И минуты не могу терпеть!
Петр Андреевич пустил в ход последний аргумент. Сказал укоризненно:
— Разве хорошо это — брать за горло, когда такое славное настроение?
Круглое лицо старшины расплылось в улыбке:
— Попробуй подступись к вам, когда плохое настроение! Нахватаешь шишек.
— Ну пойми ты меня, Никитич, ведь не каприз же тут мой. Людей не хватает!
— А их всегда нехватка. Третий десяток служу в погранвойсках — и нужных людей, тем более специалистов, всю дорогу не хватало. Вы это и без меня знаете... Я ведь не прошу дать мне Жукова или Ухова. Понимаю — они на этой стройке очень нужны и даже незаменимы, кроме них в мостах никто не петрит. Понимаю и не прошу... Я тут разнюхал, Петр Андреевич: второй наш повар, рядовой Власов, очень даже неплохо кумекает в столярном деле. Вот я и прошу его выделять, когда он на кухне не занят.
— Власов — столяр? — искренне удивился Петр Андреевич. — Спасибо, Никитич, нужного специалиста обнаружил. Раз это твоя находка, я не буду возражать, бери себе повара-столяра Власова, — покладисто согласился Зимин. — А не откопаешь ли ты еще один талант: позарез нужен маляр.
— Есть у меня и такой специалист на примете, и даже с дипломом. Только мне и признался в добрую минуту. А раньше скрытничал, хитрец, опасался, что в строители зачислят, — парню хотелось на заставу.
— Молодец, что скрытничал! Нам надо все окна и двери на заставе покрасить. Вчера разговаривал с нашими шефами, обещали масляной краски подбросить. Ты смотри у меня, Никитич, только не проговорись в отряде нашим тыловикам. Народ шустрый — и маляра заберут, и краску ополовинят!
— Ну-у-у, Пе‑етр Андреич! Даже обидно такое слышать от вас! Будто не знаете, я и сам присматриваюсь, чем бы у тыловиков разживиться про запас... Как же можно старому хозяйственнику проговариваться?
Разговор этот завершался уже не в складе. Начальник заставы и старшина сидели на приступочках возле склада, покуривали, посматривали на опустевший заставской двор. Частенько так они сидели вечерами на этих вот приступочках, вели неторопливые, обстоятельные разговоры и о хозяйственных делах, и на разные житейские темы — старым сослуживцам было о чем поговорить в эти часы, когда догорал длинный и всегда хлопотливый день. Иной раз беседы эти кончались крупным спором, начальник заставы и старшина расходились по своим квартирам во взаимном неудовольствии.
Так могло быть и сегодня, раз уж припомнил старшина об этих самых стеллажах. Но молодец — обнаружил среди солдат еще одного столяра, а вдобавок еще и маляра откопал. Нет, что ты ни говори, а великое это дело — старшина-сверхсрочник на заставе!.. Очень доволен был Петр Андреевич сегодняшним разговором с Никитичем. Да и тот на своего начальника не остался в претензии...
В таких случаях беседа всегда переходила на мирные житейские рельсы.
— Женька Киселев-то наш, а, Петр Андреевич! Артист! — Старшина от полноты чувств гулко ударил ладонью по своим мягким коленям.
— Наказывать придется Киселева, — со вздохом отозвался Петр Андреевич.
— За что?
— Ночью курил в наряде. Не сосед наш, а Киселев с напарником должны были задержать этого уголовника Казаченко. Спугнули, и все лавры — соседям, а нам шишки посыплются... Ты, Никитич, пока помалкивай до времени.
— Помалкивать-то я умею, если требуется... Досадно, что так оборачивается. Наказать Киселева, полагаю, придется. И жалко ведь — парень только что начал сходиться с солдатами. — Никитич удрученно покивал: — Хоть солдаты, да еще пограничники, а какие они бывают иной раз несмышленые мальчишки!.. Ночью курить в наряде — надо же додуматься до такого! Теперь ему не только от начальства, но и от своего брата солдата перепадет на комсомольском собрании. Выдержит ли? Парень-то самолюбивый.
— Это же и меня беспокоит, Никитич. Но после сегодняшнего вечера, надеюсь, отношения у него с солдатами будут налаживаться помаленьку.
— Это точно — будут. Главное тут, полагаю, не баян, а вот хватило характеру и смелости перед всей заставой извиниться за свою глупую выходку в столовой. Я уже знаю: хорошо это оценили ребята. И все-таки перепадет ему достаточно. Выдержит — поумнеет и повзрослеет, мальчишество свое выкинет, мужчиной станет.
— Болезненное дело. И нам никак нельзя в сторонке стоять, направлять надо.
— Само собой...
Разговор вроде бы подошел к концу. Старшина по-стариковски медленно поднялся с приступок, но Петр Андреевич продолжал сидеть. Никитич снова присел.
— Стареем мы, Никитич. — Петр Андреевич переключился на новый разговор.
— Известно, не молодеем... Я уже какой год не бегаю по тревоге, торчу возле дежурного.
— И твой начальник отбегался.
— Слышал я от ребят...
— Решил писать рапорт об отставке.
Никитич молчал долго. «Возражения готовит поубедительнее», — подумал Петр Андреевич.
Но никаких возражений старшина не подготовил. Признался грустно:
— Я уже три месяца ношу такой рапорт в кармане, да все откладываю пускать в ход: то, думаю, пусть весеннее пополнение как следует приживется у нас, то вот — стеллажи на складе оборудую, а теперь до зимы отложил — надо же с дровами управиться, картошку выкопать.