Вместо послесловия
Огромным носовым платком Никита Васильевич вытирал красное лицо и нет-нет да стрелял колючими глазами в сидевшего напротив капитана Мурашова, замполита комендатуры. Молодой, румяный и чуточку располневший, капитан этот по возрасту как раз годился Никите Васильевичу в сыновья. Но звание есть звание — прапорщик Васильев привык за долгие годы службы соблюдать субординацию, хотя и сдерживал себя с трудом.
— Накануне пятидесятилетия части приходится воспитывать уважаемого ветерана погранвойск, — сказал мне капитан Мурашов и добродушно кивнул в сторону Никиты Васильева. — Разъяснять приходится ему азбучные истины.
— Спасибо, товарищ капитан, спасибо, — сердито отозвался Никита Васильевич. — Да он же в летах, Юрий-то Данилович, и в немалых летах — шестьдесят пять годков человеку! А вы его собираетесь запрягать, как молоденького... Наши политработники, видишь ли, хотят в юбилейные дни на все заставы свозить Селюшкина. Разве это дело? — ища сочувствия, спросил меня Никита Васильевич.
— Конечно, дело! И дело огромной важности! В кои веки заглянул к нам прославленный пограничник, герой Хасана и Великой Отечественной. Семь боевых орденов — шутка ли!.. Вы что, хотите со своей Валентиной Ивановной законопатить его в своем доме и никуда не отпускать?
— Он мой гость и бывший мой отделенный и пусть отдыхает в моем доме.
— Видали? Ну и собственник же вы, Никита Васильевич! Еще ветеран... Свыше приказано провести встречи знатного пограничника с личным составом и подключить к этому ветеранов части орденоносцев Васильевых — Никиту Васильевича и его жену Валентину Ивановну. Сказано ясно, четко, и какие тут могут быть разговоры.
Начальник заставы лейтенант Никулин тоже, оказывается, получил насчет Селюшкина личное указание вышестоящего начальника — позвонил сам комендант: хотя Селюшкин по званию и прапорщик, а теперь, понятно, с воинского учета снят, но человек знатный, а главное — все тонкости пограничной службы и заставской жизни знает, о доставке Селюшкина на заставу лейтенант Никулин пусть не беспокоится — комендант сам встретит его на станции, встречать поедут и прапорщик Васильев с женой — вот их надо будет подбросить на комендатуру...
К вечеру из политотдела пришла новая телефонограмма: на станции Селюшкина не встречать — он без остановки проследует в отряд, пробудет там сутки, а после этого уже его доставят на политотдельской машине прямо на заставу.
— Ах ты, мать честная! — воскликнул Никита Васильевич, узнав о новой телефонограмме. — Был мой Юрий Данилович обыкновенным командиром отделения, потом старшиной, ну воевал, конечно, очень даже неплохо, но ведь — прапорщик. А столько шуму — будто генерал знаменитый едет...
Касалась эта телефонограмма также и ветеранов части супругов Васильевых — им предписывалось прибыть в штаб отряда при орденах и медалях...
...Из купейного вагона по-стариковски неспешно и солидно вышел высокий седоусый гражданский в новенькой пограничной фуражке. Вслед за ним вышли трое пограничников — лейтенант, роста тоже не низенького, с фотоаппаратом наготове, и часть наряда, сопровождавшего поезд.
Старший наряда отдал седоусому гражданскому увесистую сумку-портфель и, четко козырнув, удалился по своим делам.
На перрон небольшого приграничного городка ступил вроде бы самый обыкновенный дед, и лейтенант, шагавший рядом с ним, вполне бы мог сойти за внука.
Рослый лейтенант Володя Семенов, давнишний мой знакомый из окружной пограничной газеты, всегда сопровождавший именитых гостей погранвойск, из пассажира и сопровождающего превратился в того, кем был по своей профессии — он то и дело щелкал фотоаппаратом: и как Селюшкин растроганно обнимал старых своих пограничных побратимов Валентину Ивановну и Никиту Васильевича, и как он с достоинством здоровался с начальником политотдела и другими встречающими, и как принимал цветы от смутившейся девочки-пионерки.
Начальник политотдела отряда, сам уже немолодой, фронтовик тоже (во всем отряде теперь фронтовиков было всего-навсего четверо — он сам, комендант Иван Кузьмич Козлов, и двое прапорщиков, включая Никиту Васильевича), хорошо понимал, что хоть и выглядит Селюшкин молодцом, но возраст есть все-таки возраст. Понимая это, сказал:
— Обижайтесь не обижайтесь, Юрий Данилович, а спокойную жизнь у нас я вам не гарантирую.
— Какая спокойная жизнь может быть на границе? — рассмеялся Селюшкин. — И потом ведь я сам-то себя еще не уволил в отставку.
В тот же день Селюшкин и Васильевы встретились с личным составом гарнизона.
После их выступлений ведущий встречу начальник политотдела справился у слушателей: есть ли вопросы? Поднялся невысокого роста бойкий солдат:
— Рядовой Купряхин. Скажите, Юрий Данилович, как вы стали таким?
Селюшкин вскинул брови. Начальник политотдела шепнул:
— Разболтанный парнишка — недавно за самоволку пять суток отсидел.
Селюшкин кивнул: мол, при ответе на вопросы учтет это дело.
— Какой-то не совсем понятный вопрос задаешь ты, рядовой Купряхин. Каким таким я стал? Пожилым? Ну, так это потому, что годков накопил порядочно. Седым и плешивым? И это по той же причине. Давай встретимся лет через сорок пять, думаю, и ты таким же будешь.
В зале засмеялись, сосед ткнул Купряхина локтем в бок. Но это его не смутило. Он тоже рассмеялся и пояснил:
— У вас, Юрий Данилович, орденов и медалей, как у Маршала Советского Союза... Я думаю, не только мне, но и другим нашим солдатам, а также сержантам, интересно знать, как вы заслужили столько наград?
— Скажу прямо, в орденоносцы я не рвался. Не ставил перед собой такой задачи, чтобы обзавестись всем этим. — Селюшкин бережно провел ладонью по многочисленным своим наградам. — Это я тебе, дорогой, точно говорю и честно... Первое дело: за многие годы службы в погранвойсках я не то чтобы ни разу не сидел на гауптвахте, но ни одного замечания или выговора не схлопотал за нерадение или самоволки... — Пронзительно посмотрел на вдруг покрасневшего солдата. — У тебя что-то очень короткая стрижка, товарищ рядовой Купряхин. Не на гауптвахте ли оставил свою прическу?
В зале опять рассмеялись.
— Проштрафился малость. Пять суток отсидел, — признался солдат.
— Хвалю — на людях хватило духу признаться... Второе дело. Оно с первым связано... Я с далекой юности, когда меня призвали в погранвойска, считаю себя солдатом. А солдату, как ты знаешь, положено исполнять долг перед всей страной, перед всем нашим народом: учиться военному делу, нести службу, когда понадобится — стоять насмерть... В любое дело, какое мне поручали командиры, я старался вложить всю душу, любую работу исполнял как самую важную, никогда не думал о личной выгоде. То же самое скажу и о ваших сослуживцах, моих старых, старых друзьях, супругах Васильевых. Такое у нас с ними железное правило, товарищ Купряхин, и оно пока не подводило. Вот и ты попробуй жить по этому правилу...
Потом Селюшкин и Васильевы поехали на линейные заставы. Там тоже выступали. И вставали перед глазами молодых пограничников картины прошлого, теперь уже такого далекого, — тогда их отцы и матери были еще мальчишками и девчонками, куда моложе их, нынешних часовых рубежей Родины...
СМЕНА КАРАУЛАПовесть
1. Тревога
Майор Зимин сидел в прокуренной канцелярии и занимался самым скучным делом: беседовал с поверяющим.
Зимин впервые видел майора Степанчикова, но слышать о нем слышал (от своих умудренных опытом одногодков, которых Степанчиков уже навещал): в политотделе части появился не майор, а настоящая гроза начальников застав. Правда, о «грозе» они говорили со снисходительной улыбкой.
И вот теперь напротив Зимина сидел майор Степанчиков, — майор, которому и тридцати не было, — с новеньким академическим ромбиком на кителе. На лице Степанчикова, еще не задубленном солнцем, непогодью и пограничными ветрами, застыло выражение суровой беспристрастности. Степанчиков не торопясь перелистывал общую тетрадь в клеточку. Не менее десятка листов в ней заполнены служебными впечатлениями от двухсуточного пребывания Степанчикова на заставе.
Зимин поглядывал на него с отцовским сочувствием и, казалось, вот-вот скажет: «По всему видать, неплохой ты человек, Степанчиков, но зачем эти металл в голосе и сталь во взгляде? Э-эх, молодо-зелено!»
— Хорошо у вас наглядная агитация оформлена, — сказал Степанчиков бесстрастным голосом.
— Годик назад нас, грешных, за нее и поверяющие и на совещаниях честили в хвост и в гриву, — рассмеялся Зимин. — Но вот появился сержант Барвенко — и засияла наша наглядная агитация!
— При чем тут сержант? — удивился майор Степанчиков. — Вы же организатор.
— У этого организатора — пальцы дырявые.
Майор Степанчиков медленно перевернул в тетради листок и заметил сухо:
— К Ленинской комнате претензий нет. Все необходимые стенды имеются, оформлены качественно.
— Это мой бывший замполит постарался. Жалко, забрали парня в клуб.
— Способные люди и там нужны.
— Благодарю за разъяснение.
Степанчиков пристально посмотрел в лицо Зимина: не посмеивается ли?
— Я, товарищ майор, присутствовал на политзанятиях и не о всех слушателях вынес благоприятное впечатление, — сказал Степанчиков. — Вот, например, рядовой Жуков...
— Извините за прямоту, но вы не вопросы ставили, а покрикивали. Вот и смутился Жуков. — Зимин вздохнул: — Кто же вам по душе пришелся?
Степанчиков заглянул в тетрадь:
— Я надеюсь, и вам нравятся четкие ответы ефрейтора Киселева?
— Да, язык у Киселева хорошо подвешен. Но что касается дела, а не слов... — Зимин неожиданно пристукнул обеими ладонями о край стола и резко поднялся. — Он у нас на заставе только неделю служит, но нет командира, с которым не вступил бы в пререкания. До службы у нас неоднократно наказывался за пьянку... Вроде бы политически подкованный, но в то же время — солдат-выпивоха. Как вам нравится такое сочетание? У вас есть еще вопросы или замечания?