ить учебу, если она где-то учится, потому что на заставе нет институтов и техникумов. Если у нее была любимая профессия, ей от нее нужно отказаться. Есть такой термин: боевая подруга. Так вот он абсолютно точен в применении к жене пограничного командира. Ведь если начнутся военные действия, то жена пограничника берет пулемет и защищает заставу, как это и было двадцать второго июня 1941 года, чему я сама свидетель.
Женщина на заставе не случайный элемент, она полноправный член всей заставской жизни. Женщина на заставе — это и нравственное начало, потому что застава представляет собой как бы замкнутый мужской коллектив, оторванный от внешнего мира иногда на долгие месяцы и даже годы. Хорошая, умная, добрая женщина одним своим присутствием восполняет некий духовный пробел.
И, наконец, кроме таких локальных, что ли, тем, сама атмосфера пограничной жизни, ее антураж тоже не менее интересен, чем, скажем, жизнь на зимовке или где-то, где прокладывается нефтепровод.
Фон заставы может отлично пригодиться для развертывания любого сюжета — психологического, лирического, какого хотите. Возможность поворотов и ракурсов здесь просто неисчерпаема. Конечно, при этом нужно знать подлинные отношения и характеры людей границы.
ВСТРЕЧА ВБЛИЗИ МАЙДАНЕКА
В моем рассказе не всегда будут указаны даты, имена и точные географические названия. Не потому, что героя вымышлены. Напротив, они здравствуют и многие служат на границе по-прежнему. Но иногда тактичнее не злоупотреблять документальностью. Ведь биографии со временем претерпевают неизбежные изменения. Солдаты — сначала после трех лет, а более поздние призывы после двух лет действительной службы — возвращаются домой, к гражданской жизни. Молодые лейтенанты, набравшись опыта, становятся капитанами и майорами, многие достигают и полковничьего звания. Ветераны уходят в запас. Командирские дети, родившиеся на заставах, вырастают и выбирают собственный жизненный путь…
И все-таки многие подлинные имена мною сохранены! Хочется, чтобы читатель вплотную приблизился к живым лицам. Ведь эти люди интересны и значительны именно своими биографиями.
Пограничные типы… пограничные характеры… Бесспорно, профессия накладывает на человека определенные отметины. Но ведь и человек выбирает занятие, опираясь на собственные склонности? Те, кто отдают границе большую и лучшую часть своей жизни, уже неотделимы от нее.
Мне посчастливилось наблюдать таких людей долгий ряд лет в тесной семье заставы и среди содружества отрядного офицерства. Да что говорить! Один вид зеленой фуражки по сию пору вызывает мгновенный всплеск энтузиазма: молодой, надежный цвет!
Ивана Андреевича Павлова мы увидели впервые на писательском совещании в Бресте. Генерал представил его как гостя нашего совещания, и начальник заставы майор Павлов поднялся со своего места в полной парадной форме при орденах, с лицом сосредоточенным и напряженным, как бывало в старину на фотографиях, когда давалась слишком большая выдержка. Видимо, он был слегка смущен и чувствовал себя не вполне уверенно среди чуждой ему стихии.
Остановило мое внимание тогда вот что: генерал сказал, что Павлов командует своей заставой двадцать один год, ее так и называют теперь — павловская. В довоенные времена это был бы рекордный срок оседлости для пограничника! Я ведь знаю, как часто пограничные семьи с малыми детьми и минимальным скарбом снимаются по первому приказу, ускоренно обживая после лесной глухомани Среднеазиатские пески или снежные сопки Заполярья. Каждое такое перемещение требует мгновенной ориентировки командира, а от его домашних — душевной бодрости и умения акклиматизироваться на новой заставе. Собственно, без таких кочевий трудно вообще представить пограничное житье-бытье.
Но вот я вижу перед собой человека с твердым взглядом, размеренного в движениях, сдержанного, благожелательного, на котором так ловко сидит зеленая фуражка, — то есть, наитипичнейшего пограничника, а он, оказывается, выпал из общего закона воинских передвижений!
С Иваном Андреевичем мы разговорились, присев на парапет древнего люблинского замка. День клонился к вечеру; с утра мы проехали по автостраде четверть Польши. Дети по обочинам дорог махали нам вслед руками, а жницы и косари на узких, непривычных нашему взгляду крестьянских полосках, с трудом распрямляя затекшие поясницы, пытались рассмотреть, что это за кортеж пролетает мимо них в голубой бензиновой дымке?
К концу дня мы уже несколько приустали и, отойдя от общей группы, с таким удовольствием смотрели с высоты холма на мирный Люблин с его старыми и новыми кварталами, с зелеными купами садов. В нас еще не улеглась внутренняя тревога: два часа назад из-за поворота на большом плоском лугу, густо покрытом желтыми и голубыми цветами, серым муравейником бараков перед нами вдруг возник Майданек… Частокол ограды и паутина проволоки. Битые дождями зловещие башни цвета темного пепла.
День был пасмурный, прохладный, ветер качал травы.
Когда мы вошли в ворота, мальчик и девочка, которые гуляли между бараками так же беззаботно, как и по чистому лугу, увидав нас, взялись за руки, засмеялись и нырнули в черный зев двери. Оба были светловолосые, у нее — до колен белые гольфы, а у него — перекинутая через плечо ее белая пластмассовая сумочка на длинном ремешке. Эта сумочка и мелькнула, подобно чайке, впархивая в барак…
Наверное, надо было только порадоваться, что для них Майданек стал уже просто музеем.
А когда я вошла внутрь пустого барака, под темные стропила перекрытий, где лампы с глухими колпачками освещали лишь фотографии на стенах, и было так душно, а все вокруг словно одушевленно — даже когда стоишь неподвижно, отовсюду несется треск и всхлипы пересохшего дерева, а уж половицы гремят, как целый оркестр! — то мне пришлось несколько раз сказать самой себе, что я здесь одна, да одна, и бараки эти пусты уже много-много лет!..
Глядя на широкое закатное небо над Люблином, отходя только сейчас от внутреннего смятения, мы говорили, облокотясь на парапет, с майором Павловым обо всем понемногу, как люди, понимающие друг друга с полуслова: ведь общее восприятие прошлого роднит не меньше, чем долголетнее знакомство.
Он не смог или не захотел объяснить подробнее, что приковало его на два десятилетия к одной заставе, почему он отказывался от многих лестных назначений, но мне показалось, Что я угадала это как-то само собой, между слов.
Иван Андреевич дополнил собираемую мною по крупице модель пограничного характера еще одной важнейшей чертой. И в Люблине, и в последующие дни, когда мы вновь пересекли границу и возвратились к не менее трагическим и священным камням Брестской крепости, встречаясь с Иваном Андреевичем лишь мельком, перебрасываясь фразами на ходу, я не могла не поразиться четкому и трезвому мышлению этого заслуженного пограничного командира. Примыкая по возрасту скорее к старшему поколению, он между тем чутко ощущал разницу каждого нового армейского пополнения, и, может быть, потребность глубинно проникнуть в характеры этой новой юности каждый раз заново, не замыкаясь самому в прошлом, чтобы двигаться рядом с ней — или чуть впереди нее! — это и было главной пружиной его многолетней заставской службы.
Откуда я сделала такой далеко идущий вывод? А, знаете, по одной фразе майора.
Только что в зале заседаний выступал старый писатель, который с волнением пытался убедить всех, что сконструировал незыблемую вовеки схему пограничного рассказа — романтически приподнятого, где сущность человека в зеленой фуражке полностью исчерпывается его подвигом.
А Иван Андреевич, выйдя покурить в коридор, сказал:
— Как часто люди продолжают жить в своем времени, не замечая, что оно уже прошло. Ведь и подступы к подвигу меняются.
В этой емкой фразе заключалось столь многое, что, на мгновение даже остолбенев, я посмотрела на него долгим взглядом. Потому что, конечно же, нравственная почва, из которой произрастает готовность к героизму, не остается застывшей. Она подобна атмосфере: каждый следующий день привносит в нее свою новь. Прямолинейность мира все явственнее на наших глазах заворачивается в спираль, которая и есть Дорога Восхождений.
ДЕНЬ НА ЛЕСНОЙ ЗАСТАВЕ
Под туманным осколком луны пуща лежала единым телом, и лишь верхушки деревьев резко и угольно очерчивались.
Ночью у пограничников были свои, особые заботы. Когда наряды в пятнистых маскхалатах и сапогах, крупно обрызганных росой, возвращались на заставу, уже занимался день.
Обширны советские границы, но пути командиров-пограничников постоянно пересекаются. Поэтому мы не удивились, узнав здесь, в сердце Беловежской пущи, что не только начальник заставы Александр Сергеевич Куплевацкий, уралец по рождению, начинал свой солдатский путь на Камчатке, но и его отец.
То были первые годы Советского государства. Деревенский новобранец ждал от армии и воинской науки, и науки жизни: куда идти, в каком сражаться стане? Во что вложить молодую силу? Все это армия щедро давала своим питомцам. Она оказалась университетом для миллионов советских людей разных поколений.
Майор Куплевацкий — человек еще молодой, а служака старый. Во всех его повадках и манерах чувствуется «военная косточка». Он обезоруживающе приветлив, но когда надо — сдержан и даже суров. Майор озабочен не только днем насущным. Так же естественны для него размышления о будущем своих солдат: тех, кто уходит, и тех, кто придет на заставу. Вспоминая отца, вернувшегося из армии человеком достаточно зрелым, чтобы включиться в руководство только что созданным колхозом, Куплевацкий-сын думает о том, с чем уходят в жизнь его солдаты. Он научил их выносливости и дисциплине. Они уносят прекрасное чувство выполненного долга, потому что в течение службы пусть самая небольшая часть страны, но была прикрыта их грудью.
Нравственный вклад в души, конечно, существует. Однако майор задумывается и о том, что армия могла бы давать также стимул другого рода.