У шлагбаумов двое часовых. Наш — в серой шинели и ушанке из искусственного меха. Норвежец — в короткой курточке и штанах, похожих на лыжные. Мороз кусает его, он бьет башмаком о башмак.
— Холодно ему? — говорю я.
Начальник контрольно-пропускного пункта, капитан, тридцатишестилетний ярославец, маленький, ладный, с яркими синими глазами и добрым, тоже ладным, русским лицом, секунду смотрит на долговязого норвега.
— Они всегда так одеты. Курточка эта подбита черт знает чем.
— Так ведь холодно же, — повторяю я.
Капитан вздыхает.
— Служба, — коротко говорит он.
Мы подошли к самому шлагбауму, и, сознаюсь, ноги несли меня с неохотой: хорошо и крепко они чувствуют себя только на родной почве.
Мы постояли молча, разглядывая открывшийся клочок сопредельного государства, родину Ибсена.
На норвежской стороне, тоже при границе, на краю обрыва красовался смешной, почти игрушечный домик; каждая из его стен была крашена разным цветом. Он блестел, точно только что с витрины.
А снега, сосны, березовое криволесье были такими же, как и у нас.
На вершинах трех гор стояло рядышком по два пограничных столба; граница поднималась, спускалась, змеилась по склону, разрезала надвое речку Патсо-Йоки. На нашем берегу норвежцы долбили скальный грунт, пробивали туннель для отвода реки. Здесь же, в самом нутре скалы, должна помещаться электростанция. Там, где еще недавно гремел пятиметровый падун, возводится плотина. Назначение электростанции, влившись в энергосистему Кольского полуострова, — снабжать током растущий промышленный район Никеля.
Мне захотелось спуститься поближе к воде. Она клокотала; белые горбы пены мощно вспухали, река выгибалась, как львица. И вместе с водяной пылью над ней стояла колеблющаяся волшебная стена тумана: заходило солнце, и сквозь морозную завесу, как свечи, пылали алые снега на вершинах гор.
Река тянула к себе буквально магнитом. Ведь недаром говорят, что красота имеет притягательную силу!
— Спустимся пониже, Александр Никитич, — попросила я капитана.
Он замялся неожиданно.
— Видите, — сказал он, — там, собственно, уже Норвегия. Правда, на время стройки мы договорились, что этот участок считается как бы нейтральной полосой. Так что гражданские лица там вполне могут находиться, но вот военным, при оружии, нельзя.
Я невольно отпрянула. Нет, я не хотела туда одна! Клочок земли, оказавшийся чужим, сразу потерял долю прелести.
И еще с большей силой я почувствовала себя так хорошо, так устойчиво, так уютно, даже под защитой славного Александра Никитича, под защитой его зеленой фуражки, под защитой советского флага, который невидимо осенял нас.
ПЕЩЕРА НИБЕЛУНГОВ
…А потом мы подошли к разверстому зеву туннеля. Трое норвежцев долбили отбойными молотками чрево горы. Они были такими маленькими, и отбойные молотки тоже такими маленькими, а гора такой большой, что все многотысячелетнее единоборство человека с природой снова как бы предстало перед нами. Ощутим вдруг сделался и мрачный колорит древнескандинавского Олимпа: боги и герои, которые обитали среди камней, ковали под землей заговоренное оружие и признавали только одну добродетель в мужчине — храбрость.
Не без опаски сделала я шаг в эту современную пещеру Нибелунгов.
Черные своды неотесанного камня уводили вглубь почти на километр. Тускло светились редкие электрические лампочки. Подземные залы блестели изморозью, и вдоль стен висели желтоватые сталактиты льда. В одном месте сочилась тоненькая струйка подпочвенного ручья и, падая, образовала ледяной цветок. Он был огромный — в четыре руки не обхватишь; круглая белая чаша обросла ледяными лепестками; грани и изгибы их, ловя на себе рассеянный свет, при каком-то повороте головы вдруг загорались, и мы дружно ахали. А молоденький лейтенант Виктор принялся яростно хлопать себя по бокам в поздней досаде: не захватил фотоаппарата с блицем!
Мы свернули бумажный пакетик и по очереди напились из ручья.
Подземное горное царство было так красиво и величественно, что на какое-то время мы даже позабыли о главной цели всех этих работ. Но вскоре достигли круглого зала, где глубоко под ногами открылся котлован в красноватом пещерном свете далеких ламп, и увидели, что место для мощных турбин уже готово, а значит, близок переход и к последней стадии работ — монтажу.
Хотя электростанцию строит норвежская фирма, машины — советские, отечественные. Так надежней.
ФИЗИКИ И ЛИРИКИ
На следующий день мы зашли в один из разноцветных домиков, снаружи и изнутри обитых узкими досточками, — контору советской администрации. Эти домики — тоже норвежское изделие. С белыми экранами электрического отопления, со стенными шкафиками и пестрыми занавесками они прелестны, но… недолговечны. Хозяйственный капитан доказал, как дважды два, что веку им отпущено не больше пяти лет: уже сейчас подгнивает фундамент и худится крыша. А я-то размечталась вслух, что вот бы нам на целину такие разборные дома с модерновой мебелью, холодильником и горячим душем! Погодя я исправилась: душ и мебель оставались, но вот дома — дома требуются явно другие, попрочнее.
У старшего инженера стройки, кончившего, кстати, институт в Москве, на Спартаковской, сидел представитель монтажников; он приехал на несколько дней из Ленинграда.
— Вам Нибелунги, — сказал он с великолепным высокомерием «физика» перед «лириком», — пещеры, ледяные цветы, а мы не дождемся, когда все это кончится и начнется настоящее дело. Мы, знаете, идем от жизни; нам подавай ток!
Я буркнула сердито:
— Красота и поэзия не меньше нужны жизни. Если они заглохнут, электричество вам их не заменит.
Инженер принял мою сторону.
— Ну, не сейчас, — сказал он, — а через пару сотен лет, при полном и повсеместном коммунизме, по-моему, прежде чем будет закладываться стройка, специальный совет обсудит со всех сторон: вписывается ли она в ландшафт, не портит ли его? Сейчас мы сообразуемся только с пользой, а тогда будем думать и о красоте. Это точно.
Монтажник завздыхал; был он уже не очень молод, не то что инженер.
— Да, красоту мы не бережем, — сказал он. — Работал я на Братской ГЭС… вот вы восхищаетесь здешней природой: сопки, река кипит! Помножьте все это на сто и представьте Ангару с ее падунами, мачтовым лесом по берегам. Пороги сейчас уже на дне моря, их больше не увидите. А лес сначала начисто вырубили на строительных площадках, возвели город тысяч на шестьдесят, а потом спохватились: нужны зеленые насаждения!
Мы дружно зачертыхались. Вообще надо заметить, что спор физиков и лириков, уже ставший классическим, непримирим только на газетных страницах. В жизни, где бы ни сталкивались представители обоих мощных течений, они быстро и мирно находят и общий язык и золотую середину во взглядах.
ПРОИСШЕСТВИЕ
— Конечно, у вас тут граница спокойная, происшествий никаких, — с легким сожалением сказала я как-то капитану, сидя в его комнате на контрольно-пропускном пункте.
Там тоже белый экран электрического отопления и норвежские плафоны, но сидели мы на наших обычных армейских табуретках. И стол был покрыт зеленой канцелярской скатертью.
(«А знаете, так мне как-то больше, нравится», — застенчиво сказал капитан.)
Александр Никитич — интересный человек. Лицо у него открытое, незамысловатое; синие глаза охотно улыбаются, и говорит он обо всем без оглядчивости. Но меньше всего о нем можно сказать, что он простоват. Он тверд и добр, только это не лезет в глаза с первой минуты.
— Да как вам сказать насчет тишины, — отозвался он. — Был и у нас как-то случай. Задержание, одним словом. Все произошло среди бела дня. К норвежскому шлагбауму подъехал на велосипеде человек, одет плоховато, вроде рыбака. Ну, у них с границей обращение более вольное, чем у нас: в воскресенье толпы из Киркенеса приезжают поглазеть на советскую сторону.
Стоят, щелкают фотоаппаратами невозбранно.
Поэтому их часовой охотно вступил в разговор с велосипедистом. Тот показывает ему какие-то бумажки, но, видимо, все не те. Вытащит одну, потом за другой лезет, а сам потихоньку велосипед вперед толкает; норвежец, не прекращая разговора, машинально идет рядом. А когда уже осталось полтора шага до нашего погранзнака, тот как рванет и за мгновение ока перескочил границу. Норвежский часовой замахал руками, забегал, а что теперь сделаешь?!
Наш часовой принял его, как говорится, в свои объятия и тотчас вместе с велосипедом — в будку. Звонит мне на КПП. Я бегом. Норвежец радостно кивает и без умолку трещит по-своему. А на норвежской стороне тоже переполох: часовой сообщил в Киркенес, оттуда полиция по телефону дала предписание местным норвежцам с нашего строительства: если возможно — вернуть перебежчика. Смотрю: идут четверо прямо к будке. Я выхожу навстречу. Они иногда ведут себя прямо-таки нахально. Вот и сейчас думаю: а как быть, если они попробуют ворваться в будку и силой перебросить его назад? Ведь расстояние всего несколько шагов! С четырьмя-то мы еще справимся, как бы больше не подошло.
Спрашивает у меня инженер по-английски, здесь ли перебежчик. Вообще-то мы с ним часто разговаривали; он знает, что я учу английский. Но тут я вежливо отвечаю, что не понял. Он терпеливо, чуть не по складам, снова повторяет вопрос. Я опять не понимаю.
А велосипедист болтает в будке вовсю; голос его далеко слышно. Бился, бился со мной инженер, пошел снова за инструкциями к телефону. Норвежский часовой-разиня за шлагбаумом, как на углях прыгает, так, кажется, и съел бы глазами будку вместе с велосипедистом! Я тоже хочу, чтобы у меня его поскорее забрали. Наконец приходит отрядный газик, вывели мы велосипедиста с задней стороны из будки, посадили вместе с велосипедом, ну и я снова стал все понимать по-английски.
— А что это был за человек? Зачем перешел?
Александр Никитич пожимает плечами:
— Кто же его знает. Говорит: шел искать работу, русских любит. Документов никаких при себе не имел. Только вырезки из