— Молодой?
Я ответил: — Да молодой. Только из школы. — Тогда Старик на меня посмотрел, улыбнулся и сказал: — Снова птенцов учить придется? Пусть войдет.
Хорошо. Я вышел и сказал приезжему:
— Идите к начальнику.
И он еще раз гимнастерку оправил и пошел. А кабинет начальника отряда от помещения дежурного отделяла тоненькая перегородка, так что я невольно все слышал.
Вот вошел этот мальчик, слышно было, как он каблуками стукнул и шпоры звякнули. Потом долгое молчание. Я уже знал: Старик сидит, над столом наклонясь, трубочкой попыхивает и разглядывает карту, будто и нет в комнате никого. Ну, этот мальчик помолчал-помолчал, а потом начал как-то уверенно:
— Явился в ваше распоряжение… — И вдруг, слышно мне, он осекся и вскрикнул во весь голос: — Папа!
И Старик, слышно, вскочил, кресло отбросил и тоже крикнул:
— Андрюшка!
Я, помню, очень удивился. Неожиданно получилось.
Потом слышно мне было, как Старик сказал ему:
— Ну, покажись, покажись-ка сын…
И потом стал ходить по кабинету и насвистывать, а мальчик этот, сын его, значит, все говорил и говорил, и все про то же: ах, мол, как это замечательно — сразу после школы да в боевую обстановку, и как это он теоретические навыки станет применять практически, и все в том же духе. А Старик, слышно мне, трубку выколотил, спичкой чиркнул и снова насвистывает.
Потом позвал меня.
— Слушай, — говорит, — вот прислали нам нового командира. Его назначить вместо Петрова. Пусть Петров передает ему свой взвод. А Петрова на тринадцатую заставу. Понял? Ты ему объясни наши порядки. — Тут Старик обернулся и посмотрел на сына. Мальчик стоял, прислонившись к стене, курил папиросу и улыбался.
Старик просвистел сигнал: «Рысью размашистой, но не раскидистой, для сбережения силы коней». Я знал, сейчас будет буря. Но мальчишка ничего не понимал. Он смеялся во весь рот, явно хотел еще поболтать.
Старик нахмурил брови и снова повернулся ко мне.
— Его фамилия Тарасов, — сказал он, в упор глядя на меня. — Мой однофамилец. Понял?
Я стоял по команде «смирно».
— Точно так, — сказал я.
Тогда Старик тихо и очень сердито сказал мальчику, своему «однофамильцу»:
— Вас отвратительно учат в этих школах. Как вы стоите? Что? Какое право имеете вы так стоять при мне и вот при нем, при стреляных и рубленых боевых командирах?
У мальчика сделалось такое лицо, будто его внезапно ударили плетью по спине. Он даже толком не понял в чем дело. А Старик крикнул страшным голосам, голосом, от которого на манеже вздрагивали лошади:
— Встать, смирно!..
Мальчик бросил папиросу и вытянулся. При этом он нахмурил брови и стал очень похож на Петра Петровича Тарасова. Я подумал: «Ого? Кажется, сынок кое-что стоит!» Мальчик мне нравился.
— Дисциплина нужна, — сказал Старик, глядя на сына. — Мне дисциплина нужна же-лез-на-я. Понятно? Мне нужны солдаты. Понятно? Марш!
Мальчик выдержал взгляд старика, а, честно скажу, я знал хороших командиров, которые робели от этого взгляда. Ну, а мальчик выдержал и лихо повернулся, так брякнув каблуками, что вздрогнул графин на столе, и вышел. Я пошел за ним и велел посыльному найти Петрова. Мальчик присел на подоконник возле моего стула и уставился в окно.
Надо сказать, вид из этого окна был невеселый. Серые холмы, покрытые низенькой, сожженной солнцем травкой, и земля вся в трещинах от жары, и вдали горы, и пустое небо.
Селение, в котором было управление отряда, выглядело совсем мрачно. Несколько глинобитных домиков и глиняные дувалы — и все это будто сделано из слипшейся пыли.
Где-то поблизости закричал верблюд, и гортанный резкий крик даже мне показался таким печальным, таким безнадежно тоскливым, что и не расскажешь.
Наверное, этот мальчик, кончая кавалерийское училище и прицепляя новенькие кубики на свои петлицы, думал о блестящих кавалерийских атаках, о красивой форме, о лихости кавалерийской, а тут песок и горы, и жара адская, и что еще ждет его впереди…
Мне захотелось поговорить с ним.
— Ваша фамилия Тарасов? — спросил я.
Он молча кивнул.
Я подумал: «Нелегко тебе, парень», — и спросил нарочно:
— Вы не родственник нашему начальнику?
Он вздрогнул и нахмурился.
— Нет, — говорит, — однофамилец.
Я подумал: «Хорошо. Значит, ты тоже закусил удила».
— Вот, погодите, — сказал я небрежным тоном. — Поработаете с нами — и узнаете, какой замечательный командир Тарасов.
Он весь повернулся ко мне и сказал, как-то особенно коротко выговаривая слова:
— Не нахожу. По-моему, он черствый и недалекий человек.
А лицом здорово смахивал на отца.
Я подумал тогда: «Он еще себя покажет, этот тугоуздный мальчик». А он головой тряхнул, улыбнулся и сказал со вздохом:
— Ну, ладно! Хорошо, во всяком случае, что у меня настоящая боевая работа будет.
Тут пришел Петров, и я познакомил их и сказал Петрову в чем дело. Петров обрадовался как именинник, потому что ему до смерти надоело возиться с верблюдами.
Дело в том, что назначение, которое Старик придумал своему сыну, было первым испытанием. Мальчик, конечно, мечтал о военных подвигах, о битвах и о прочей романтике, а Петров со своим взводом занимался не очень романтической деятельностью. Петр Петрович Тарасов готовился к серьезной драке с басмачами, и для этого предприятия нужно было заранее в разные пункты забросить сено для коней, продовольствие и боеприпасы. Словом, нужны были обозные средства, а какие средства возможны в веселых азиатских местах? Верблюды. Вот верблюдами-то и занимался Петров со своим взводом. Пригоняли к нам местные жители верблюдов, и Петров покупал их и приучал к вьюку и к седлу. Верблюд — зверь умный, но с характером, и работа эта требовала характера, и мало здесь могла пригодиться кавалерийская доблесть. Ну, пока мы с Петровым разговаривали, мальчик еще ничего не понимал, а потом ушли они о Петровым, и я остался один, и думал: «Сейчас ты, парень, увидишь, какая предстоит тебе боевая деятельность…»
Прошло так с полчаса, и входит ко мне этот мальчик. Я посмотрел на него, и снова мне его жалко сделалось: он даже побледнел весь, губы дрожат, а глаза такие, знаете ли, не знаю уж, как объяснить: будто лучший друг его по лицу ударил.
— Будьте добры, — он мне сказал, — пожалуйста, доложите начальнику отряда, что мною взвод Петрова принят.
Сказал, повернулся и вышел.
Вот так, значит, начал он служить у нас в отряде.
Я не ошибся: он оказался славным парнем, но ему пришлось многое вытерпеть. Петр Петрович Тарасов, его отец, придирался к нему и не давал спуска даже за малейшую ошибку, а он молча сносил все и ни разу не жаловался. Старику, видите ли, не нравилось, что сын его такой чистенький, такой щегольской с виду, что солдатских навыков, боевых привычек, суровости военной у него нет. Старик всем говорил, что мальчик — это однофамилец, и все в отряде поверили этому. Все, — кроме меня.
А мне пришлось еще один раз услышать разговор сына с отцом. Это было ночью. Я докладывал Петру Петровичу о результатах моей разведки — я только что вернулся с гор и мне удалось кое-что пронюхать. Я узнал, что банда Шайтан-бека бродит на той стороне возле самой границы и что со дня на день можно ждать банду к нам. Вот я доложил Петру Петровичу об этом, и Старик похвалил меня и сказал, что теперь-то мы обязательно скрутим Шайтан-бека и что пора разворачиваться ему навстречу.
Потом он велел позвать молодого Тарасова.
Мальчик явился. Похудел он, кожа на лице почернела от загара, а на скулах и на носу облезла клочьями. Это он, видите ли, целыми днями на самой жаре со своими верблюдами возился. Он, бедняга, думал поскорее отделаться от ненавистных зверей, но Старик требовал все новых и новых.
Пришел, значит, мальчик и встал по всей форме. Явился, мол, по вашему приказанию. Гимнастерка на нем грязная, сапоги в пыли, в навозе верблюжьем, руки перемазаны и лицо усталое. Снова мне его жалко стало, а Петр Петрович еще сказал:
— Что ж это вы не так щегольски одеты товарищ Тарасов? Или верблюжью кавалерию считаете хуже лошадиной? Нехорошо командиру вид иметь неряшливый.
Мальчик нахмурился и ответил — прошу, мол, простить. Не успел переодеться.
Тогда Петр Петрович спросил, как дела с вьюками, и мальчик доложил ему и потом сказал:
— Хотел бы поговорить с вами по личному вопросу.
В этот момент зазвонил телефон, и Петр Петрович взял трубку, и некоторое время очень тихо было, только слышался торопливый треск в телефонной трубке.
Петр Петрович положил трубку и помолчал. Когда он заговорил, голос у него был очень спокойный.
— Всех командиров созвать ко мне, — сказал он. — Через пятнадцать минут. Разведчики Шайтан-бека налетели на тринадцатую заставу, и Петров убит. Ты, — это он ко мне обратился, — ты не уходи далеко. Будь у дежурного.
Я вышел и послал дежурного созывать командиров, а сам остался возле окна и думал о Петрове. Мы хорошо знали друг друга, и я любил его, и вот теперь он убит. Я смотрел в темное окно, и звезды мерцали на черном-черном небе, и цикады стрекотали, и где-то недалеко плакал шакал.
За перегородкой, в кабинете Старика, было тихо. Потом я услыхал, как Старик чиркнул спичкой.
— Кури, Андрюша, — сказал он сыну.
— Не хочу, — Это мальчик ответил, и сказал он это так, будто бросил вызов Старику.
Тогда, слышу я, Петр Петрович трубочкой фыркнул и говорит тихонько:
— Сердишься? Ну и зря. По глупости злишься. По молодости лет.
Мне показалось, что голос у Старика усталый и печальный.
Помолчали они, и потом мальчик сказал:
— Я хочу поговорить с тобой, отец!
Старик заговорил снова, так же тихо и будто мальчик ничего не сказал.
— Петров, — говорит, — был отличным командиром. Его отец — паровозный машинист.
— Я думал, — громче говорит мальчик, — я думал, ты не для того решил скрывать, что я твой сын…
А Старик не слушает.
— Отец Петрова, — говорит, — паровозный машинист. Он старше меня, а сын был ровесник тебе. Трубку курил, чтобы казаться взрослее. Теперь, говорит, Шайтан-бек уже не пойдет через тринадцатую заставу. Теперь он пойдет по долине.