— Ну, Кертык-ага, говорил тебе Меджидов, зачем я тебя потревожил? — спросил начальник заставы.
— Нет, ничего не знаю, — хмуро ответил старик.
— Ты уж извини. Дело-то важное. Через горы перешел человек. Куда и зачем он идет — бог его знает. Но он заблудился, не может найти дорогу. Надо помочь ему. Понимаешь?
— Всегда рад помочь вам, — сказал старик.
Потом начальник заставы говорил ему про какую-то разбитую банду, про укрывшегося на Чопан-Даге нарушителя.
— «Не Нурсахат ли?» — подумал старик и уже плохо понимал то, о чем еще говорил начальник. Уловил он только название горы Чопан-Даг, что бандита надо искать на Чопан-Даге, на котором Кертык знает каждую звериную тропинку.
В горах собиралась гроза. Надвинулись со стороны моря тучи и заволокли небо. Ночь наступила быстро. Кертык вел пограничников все дальше, к вершине Чопан-Дага. Голову сверлила одна неотступная мысль: «Неужели это он?.. Неужели это его, как затравленного звери, ищут в горах?..»
Кертык ждал, хотел и в то же время боялся этой встречи. Он, старый Кертык, должен вести вооруженных людей в горы, чтобы поймать или убить его… Может, удастся еще что-то изменить?
В районе Чопан-Дага было сосредоточено много пограничных нарядов. Поисковые группы шарили по ущельям и склонам, перекрывали все проходы. Но были на вершине горы такие дикие места и потаенные спуски в сторону границы, о которых знали немногие пограничники участка и старые охотники селения Темеч. Кертык шел самым верхним карнизом над ущельем, выходившим к границе. Карниз этот не случайно назывался «контрабандистским»…
Почти бесшумно одолев крутой подъем, Кертык остановился и прислушался. Начальник заставы с солдатами отстал. Их шаги слышались далеко позади. Кертык снял шапку и подкладкой отер мокрый лоб.
Горы во мраке казались сплошной чернеющей массой. Присев на корточки, старик начал зорко всматриваться в темноту. Ему почудилось, что впереди кто-то сбил в ущелье камешек. До предела напрягая зрение, Кертык пополз вперед и, когда приблизился к камню, заметил невдалеке мелькнувшую тень. Зверь или человек? Зверь убежал бы, почуяв людей. Не иначе как человек, и, видно, опытный… Он осторожно, бесшумно отступал по узкому карнизу к границе, прислушиваясь к шагам, и не подозревал, должно быть, что кто-то в мягких чокоях уже близко подкрался к нему. Ночь была темная, но привычный глаз многое мог различить. Нарушитель заметил Кертыка, принял его за кого-то другого и произнес еле слышно:
— Хов. — И снова чуть громче: — Хо-ов!
Кертык сжал ружье и замер. Словно через годы до летел до него этот голос.
Шаги пограничников становились все слышнее. Кертык видел, как, не получив ответа, человек скрылся, за камнем, зашуршал сухой травой и стал быстро удаляться. А он лежал на земле и не мог сдвинуться с места. Все тело у него будто окаменело. Гулко стучала кровь в висках. Сердце готово было разорваться. Вдруг какая-то неведомая сила подняла старика с земли…
Человек исчез в темноте. Но вот снова мелькнула под скалой его тень и остановилась. Еще мгновенье, и под скалой вспыхнул огонек, прогремел выстрел. Пуля, взвизгнув над самым ухом старика, ударилась о камень Блеснула молния, на миг осветила крупную фигуру человека под скалой. Кертык вскинул ружье и выстрелил.
Вслед за молнией грянул гром, будто выстрел старика, подхваченный могучим эхом, отдался в высоте неба, а горы раскатисто на тысячи ладов повторили его в ночи. Человек под скалой тяжело осел… Опрометью бросился старик к убитому, при новой вспышке молнии взглянул в его лицо. Он скорее почуял, чем узнал в обросшем человеке своего сына. Как изваяние, стоял старый Кертык над безжизненным телом Нурсахата, не чувствуя хлынувшего дождя, не слыша душераздирающего плача шакалов, доносившегося со дна ущелья.
Клещами сжимало горло, нечем было дышать. Кертык рванул ворот рубахи, подставил под ветер и дождь костлявую грудь, низко склонился над телом Нурсахата. И сразу же выпрямился, шагнул навстречу бежавшим пограничникам.
— Тот… сыном был… — сурово проговорил он. — И стрелять не научился, негодяй.
…На восходе солнца начальник заставы провожал Кертыка до селения. Всю дорогу старик молчал, но, когда показалась окраина Темеча, он снял тельпек[5] и, глядя на поднимавшееся из-за Чопан-Дага солнце, сказал:
— Теперь уеду отсюда.
Павел КарповЛЕТО, ОПАСНОЕ ПАВОДКОМ
Он колыхался на зыбком ложе из куги. Медунов подошел по спертому припаю, как по плоту, — человек с подковкой волос на лице раскосо смотрел сразу и в небо, и в воду. «Кто ты? И какой дьявол принес тебя к плотине?» — хотелось спросить утопленника, но неразъемно были сомкнуты его губы. А дьявол этот — Аму-Дарья в змеиных кольцах воронок.
Рядом граница.
Загадочно непрошеное приношение Аму-Дарьи. Тот, кто видел верхнее сооружение Каракумского канала, знает и топкое левобережье реки, и три сосца, через которые выдаивают строптивую кормилицу. Не весной, а в середине лета булгачит она свои неоглядные владения ужасным паводком. Июльская Аму-Дарья грянула таким сокрушительным валом, что и берега канала не выдержали — их прорвало даже в самых высоких местах; вековые заросли туранги и саксаула, дженгельные дебри пожирала клокочущая бездна. Широкогорлые створы гидроузла не успевали пропускать живую и мертвую накипь, перед чугунными шандорами первого зева канала образовалась плотная кошма из нанесенного камыша и куги. Здесь и появился утопленник. Взбесившаяся река грозилась обойти бетонную крепость с боков, размыть ее земляные плечи и похоронить творение ума и рук человека в бездонном омуте. Будто на капитанском мостике корабля в шторм, стоял Медунов у подъемного винта железных ворот плотины. Бедствие было и в буйстве густой воды, и в холодном молчании утопленника. Головой вперед, с комьями глины в волосах, он втягивался в манящий его ад… Так и глотать бы ему аму-дарьинскую вечность, не будь Медунова. Приспустив чугунные вереи плотины, Медунов чуть приостановил плавучий катафалк на опасную минуту, чтоб не поганить канала и чтоб земле вернуть ее порождение, а вернее того и другого: узнать нужное о страшном прибытке.
Сам, не доверяя никому, прикрывая куцей, неласковой, будто обмороженной, ладонью телефонную трубку, известил начальника пограничной заставы.
Немногословные, расторопные и терпеливые в своем деле солдаты границы и еще кто-то в штатском, растянув брезентовые носилки, переправили труп на левый берег.
Неотступно при этом находился начальник гидроузла Дмитрий Петрович Медунов. На него наседают с расспросами, он дает пояснения — и, давнишний помощник пограничников хочет узнать тайны дремучих аму-дарьинских дженгелей.
А тут — гибельная угроза плотине, надо прочищать забитые наносной дрянью водостоки. Из помощников, кроме Маланьи, рядом никого.
— Миля, — говорит Медунов реечной наблюдательнице Маланье Землянской, — сама понимаешь… минуточку…
И заспешил к присевшим на песке, неподалеку от плотины, жадно ловя потаенные слова.
— Жгутом..
— Пальцы.
— Нет, завязка от рубашки…
Молчание — и вдруг кто-то вспорол загадку острым доводом:
— На шее след перевитого шнура… Сзади… Потом рывок сбоку… Вывих руки… Сброшен в воду…
Река рвала берега, клокотала и пенилась. Гудело и вздрагивало тело плотины, перед бетонированной запрудой копилась слепая неуемная сила, грозясь вырваться, разлиться поверх размытых откосов мутным холодным пламенем…
Угроза смыва плотины была для Медунова очевидной. Но нет ли другой угрозы, вестником которой мог явиться молчаливый гость?.. Хотелось узнать об этом как можно больше, но лишь по прошествии недели станет кое-что известно, а пока ни пограничники, ни кто другой не давали ответа.
Тревога подняла Головное. Авральные работы приняли такой размах, что не только люди, техника, но и природные ресурсы самой реки были брошены на борьбу со стихией. Начальник отдела эксплуатации Головного сооружения Юрий Сергеев, парторг Эдуард Мамин — молодые инженеры — давние строители канала — вместе с Медуновым на прибитом волнами песчаном току чертили план действий.
— Народ в боевом сборе, — докладывал Мамин, широколицый, хитроглазый, с подчеркнуто правильным, неторопливым выговором. — Поднялись и сменщики, и командированные. На двух машинах приехали колхозники.
Сергеев, суховатый в обращении и всегда будто чем-то опечаленный человек, упершись вытянутыми руками в коленки, стоял, согнувшись, в выжидательной, застывшей позе рыболова. Он угрюмо смотрел на толстый палец Медунова, которым тот чертил на мокром песке стрелы, загогулины, кружки. В отметинах проступала вода.
— Сейчас же загружать камнями и хворостом баржи, — хмуро говорил Сергеев. — Но и тут беда: барж шестнадцать, а буксиров — семь.
Управятся, — ответил Медунов. — По две — на крюки… Им в подмогу бульдозеры, пусть крепят боковые отводы плотины. Вода роет насыпи, земля рушится..
— Карабуры, — тихо и умиротворительно сказал старик в бязевой рубахе, плисовых штанах и в галошах на босу ногу. — Карабуры…
Потакая стремлению воды, потянулся на ее упругих гужах к низовью плавучий караван. А на трясинных берегах, сделанных природой наспех из оплывного ила, суматошились люди: они резали и ломали камыш и кугу, таскали хвостатые по-рыбьи снопы на потный откос и там, нанизывая на проволочные струны жидкие прутики, вытягивали ребристую дерюгу, которая могла бы пойти циновками в жилища.
— Еще… шпалер! — орал Медунов людям, реке, камышу. — Куда прете эту пустую мотню? Камней в нее, камней! Можно экскаватором вместо подъемного крана. Слышишь, Епишкин, надолбы ставь!..
Синие плисовые, с проплешинами на коленках, штаны старика Эмина мелькали в общей суматохе.
— Карабуры, — с молитвенной надеждой в голосе носил он по берегу свое слово. — Карабуры.
Прибывало. Тупая сила воды перла тысячи тонн ила и мусора к своему извечному низовью. И почему-то, как всегда, казалось случайным, невероятным в природе то, что в разгар лета, когда посыхают самые солнцелюбивые растения, когда и вспаханная земля превращается, от зноя в камень, повсюду мелеют реки, а поливной воды хватает только птицам, — именно в эту пору летней огненности Аму-Дарья вспучивается бедственным половодьем, будто в злую насмешку над человеком, над всем живым, уносит зря несметные скопления влаги, в шальной игре сея на своем пути разрушения, горе… Неукротимая, она как будто бросает человеку вызов: а ну-ка усмири, подчини своей воле — и я одарю тебя, сделаю богатым и счастливым! Казалось, она не могла мириться со второй рекой около себя — каналом — и больше всего ярилась у входа в него, порешив прорвать преграду и двинуть тяжелую лаву дальше, порвать берега и уничтожить собственное дитя, поступившее на службу человеку.