Раз на питание здесь тратиться не приходилось, я стал откладывать деньги, чтобы женить Фухая. В жизни моей осталось только одно невыполненное дело, так лучше пораньше с ним покончить!
В сорок пять лет у меня появилась невестка – ее отец и старший брат служили в полиции. Ну и дела, все в моей семье от мала до велика, дети и их домашние, оказались полицейскими, собрав всех вместе, можно было бы открыть полицейский участок!
Действия человека порой бывают труднообъяснимы. Когда появилась невестка, я неизвестно почему решил, что нужно отпустить усы, иначе я не похож на настоящего свекра. Без долгих раздумий я взял и отрастил усики. Я выглядел очень довольным, когда с тонкими усиками над губой набивал трубку гуаньдунским[17] табаком. В общем, дочь замуж выдал, сын женился, моя служба пошла на лад, чего же было не радоваться?
Увы, мои усы навлекли беду. Неожиданно сменился начальник Главного полицейского управления, новый же, едва вступив в должность, устроил смотр полицейских всего города. Этот господин был выходцем из армии, кроме стойки смирно и выправки, ни в чем не разбирался. Как я уже рассказывал, в управлении и на участках работало много стариков, выглядели они не справно, но поскольку много лет вели дела, то были самыми опытными. Я оказался в строю вместе с этими старослужащими. Охрана санэпидотдела не относилась ни к одному из округов, потому нас и поставили вместе с сотрудниками управления.
Нас только построили, и в ожидании смотра я разговаривал и шутил со стариками, чувствуя себя очень вольготно. Нам казалось, что раз все важные дела в наших руках, что ни спросишь, мы все знаем, а неудавшаяся карьера уже была наказанием, то кто же осмелится выкинуть нас на улицу? Возраст немаленький, конечно, но мы от этого работаем не меньше! И даже если кто стал дряхл и немощен, так он как минимум отработал полтора с лишним десятка лет и в молодости отдал свой ум, пот и кровь этой службе, уже только поэтому разве не стоило проявить великодушие? Кто же выгоняет состарившуюся собаку? В душе мы все рассуждали именно так и потому не придавали большого значения этому смотру, полагая, что новый начальник издалека глянет на нас и тем дело ограничится.
Прибыл начальник – высокий, вся грудь в орденах, заорал, запрыгал, прямо как человек-машина. Внутри у меня пробила барабанная дробь. Смотреть он стал не по порядку, а, заметив нашу шеренгу, как голодный тигр, бросился сюда. Расставив ноги и заложив руки за спину, начальник слегка нам кивнул. Внезапно одним прыжком он оказался перед нами, схватил одного престарелого секретаря за ремень, борцовским движением потянул вперед так, что чуть не свалил того на землю. Хватившись за ремень, он несколько раз качнул старика туда-сюда, затем резко отпустил, и секретарь плюхнулся на задницу. Начальник дважды метко в него плюнул:
– Какой ты полицейский! Даже ремень не подтянут! Эй! Убрать его и расстрелять!
Мы знали, что даже он не может расстреливать людей. Лица наши побелели, но не от страха, а от гнева. Старик секретарь сидел на земле, его била дрожь.
Начальник управления вновь оглядел нас, затем пальцем прочертил длинную линию:
– Все убирайтесь, чтобы я никогда вас больше не видел! Как вы смеете называться полицейскими! – Договорив, он как будто выпустил не весь пар, вновь подбежал к построившимся и во всю глотку крикнул: – Все, у кого усы, снимайте форму и немедленно уходите!
Не только я, все усатые были сержантами и офицерами, иначе я не осмелился бы отрастить эти злосчастные волоски.
Вот таким образом и накрылись двадцать лет моей службы. На самом деле хоть мне и было за сорок, но я вовсе не был старым, кто меня заставлял отращивать усы?! Получается, что когда ты силен и молод, то отдаешь все силы и получаешь за это в месяц шесть-семь юаней. Твой сын, из-за того что ты полицейский, не может учиться. Твоя дочь, из-за того что ты полицейский, выходит замуж за бедняка и вынуждена жевать грубые пампушки. А самому тебе стоило отпустить усы, как выгнали с работы и не дали даже грошовой пенсии. Прослужил двадцать лет, и тебя вышвырнули, пнули, как кусок кирпича, мешающий на дороге. До пятидесяти лет ты ничего не заработал, мог есть три раза в день – и то хорошо, а после пятидесяти ты должен решать: топиться или голову в петлю? Таков финал жизни полицейского.
За двадцать лет службы я не допустил никаких проступков, а меня выгнали таким образом.
Сослуживцы провожали меня со слезами на глазах, а я по-прежнему улыбался. В мире много несправедливостей, поберегу-ка я свои слезы!
Жизнь бедняка не спасешь парой чашек рисовой каши, как то думают благотворители, раздающие еду. Этот рис лишь продлевает страдания, а в конце концов все равно умрешь. Мой послужной список как эта рисовая каша – с ним я мог найти лишь мелкую работенку, чтобы продлить мучения. Мне снова нужно было идти в полицейские. Кроме того, что я служил в полиции, мне нечем было отрекомендоваться! Как лишай или опухоль, эта работа всегда преследовала меня. Мне не хотелось говорить, что я служил в полиции, не хотелось вновь идти в полицейские, но если не сказать и не пойти, то тогда останешься без еды, как это ужасно!
Отдохнув совсем недолго, с помощью рекомендации господина Фэна я отправился на угольную шахту заведовать санитарным пунктом, а затем поднялся до начальника отделения полиции в горняцком поселке, можно сказать повезло. Здесь я проявил свои способности и знания: поселковыми рабочими я, имея двадцатилетний опыт, управлял очень даже неплохо. Если кто играл на деньги, дрался, устраивал забастовку, хулиганил или напивался, то стоило мне открыть рот, и пары ловких фраз хватало, мои слова их убеждали. Сослуживцев мне приходилось учить лично. Некоторые были переведены сюда из других мест, некоторых призвал в помощь я, но все они раньше служили в полиции. Воспитывать их, однако, было нелегким делом, поскольку они разбирались в полицейской службе и хотели удостовериться в моих способностях. Этого я не боялся, так как раньше служил на разных должностях, все тонкости и хитрости были мне знакомы. При таком опыте меня, можно считать, им было не обломать. Для своих и чужих у меня на все был ответ, я ничуть не хвастаюсь.
Если бы мне удалось провести там несколько лет, то я точно скопил бы как минимум на гроб. Ведь моя зарплата почти равнялась офицерской, а в конце года еще можно было получить премию. Однако только я проработал полгода и в основном навел порядок, как увы! Меня подсидели. Виной всему был мой возраст и излишнее рвение в работе. Сослуживцы ведь могли иметь дополнительные доходы, кабы я держал один глаз открытым, а другой закрытым. Но я глядел в оба и тем самым нажил врагов. В отношении поселковых было то же самое: служба была мне знакома до мелочей, и я старался по совести вершить полицейские дела, как и положено. Та же история – когда народ не тот, то полиция ни к чему, чем больше делаешь, тем больше недовольных. Разумеется, дай они мне несколько лет, увидели бы для себя пользу. Однако народ не стал ждать, и меня выперли.
Сейчас-то я уже понял: чтобы вершить в нашем обществе дела, нужно действовать как при выдаче сапог полицейским. Велики? Плевать! Маловаты, жмут? Плевать! Так можно сладить любое дело, а если попытаешься всем угодить, то будет странно, если тебе не заедут сапогом в морду. Моя нынешняя неудача оттого, что я забыл три волшебных слова – «будь, что будет», вот и пришлось убираться восвояси.
На этот раз проболтаться пришлось более полугода. Со времен ученичества я был занят, даже когда не было работы, я никогда не бездельничал. Сейчас, когда мне должно было стукнуть пятьдесят, энергии у меня было почти столько, сколько в молодости. При жизни бездельничать – как я мог такое вынести? Когда я вставал утром, то до заката у меня не было серьезного дела, не было надежды, дни мои летели, как солнце раз за разом повторяет путь с востока на запад. Однако солнце освещало мир, а в моем сердце всегда было темно. Безделье нервировало, безделье бесило, безделье заставляло ненавидеть себя, а работы не находилось. Воспоминания о прошлых заслугах и опыте не утешали, ведь они не позволили мне отложить деньги на старость, мне угрожал голод. Я не хотел быть на содержании детей, у меня была воля и способности, я хотел сам зарабатывать себе на жизнь. Слух мой стал острым, как у вора, появлялось известие – и я немедленно отправлялся куда надо, но неизменно возвращался с пустыми руками и опустив голову настолько низко, насколько это было возможно. Упасть и расшибиться насмерть было бы в радость! Время умирать еще не пришло, а общество как будто меня уже похоронило заживо! Среди бела дня я чувствовал, как постепенно увязаю в земле. Ничего позорного не делал, а несу такую кару. С утра до ночи я сосал свою трубку, табака внутри не было, просто держал ее во рту, можно сказать для видимости. Да и жизнь моя тоже была всего лишь видимостью, как будто нарочно, чтобы народ посмеялся!
С большим трудом я раздобыл-таки работенку и отправился в Хэнань[18] служить бойцом в отряде по борьбе с соляными контрабандистами. Солдатом так солдатом, прокормиться бы и ладно! Занял денег, прикупил вещей и, начисто сбрив усы, «вступил в должность».
Через полгода я рассчитался по долгам и вырос до командира взвода. Где другие тратили два юаня, я обходился одним, лишь бы вернуть долг. Где другие делали шаг, я делал два и потому стал комвзвода. Тяготы меня не останавливали, я боялся остаться без работы. Теряя работу, сразу стареешь года на три, и если с голода не помрешь, так от тоски подохнешь. А вот могло ли рвение спасти от безработицы или нет, это сложно сказать.
Я подумал… Увы! Опять размечтался: раз смог подняться до комвзвода, то смогу стать и командиром отряда, разве это не шанс? На этот раз я был острожен, оглядывался на других и действовал так же. Сослуживцы требовали мзду, и я тоже, я не мог еще раз потерять работу из-за совестливости. Совесть в наши дни ничего не стоит. Если бы смог стать начальником отряда, то за несколько лет белым и черным доходом разве не накопил бы себе на гроб? У меня больше не было высоких мечтаний – лишь бы ноги и руки шевелились и я мог бы работать. Когда же не смогу встать с кровати, хорошо, уже будет приготовлен гроб, по крайней мере, кости мои не сгрызут дикие собаки. Одним глазом я смотрел на небо, а другим – на землю. Небо я ничем не обидел и молил лишь о том, чтобы мне дали спокойно упокоиться под землей. Я вовсе не зациклился на старости, мне ведь всего пятьдесят с небольши