, возле самого Чадуна, впадала в большую реку Байхэ. Если пересечь реку и подняться на маленькую гору, дорога до Чадуна составляла всего один ли. Река изгибалась, словно дуга лука, а горная дорога походила на тетиву, поэтому путь по суше был немного короче. Русло реки шириной около 20 чжанов[32] устилали большие камни. Хотя спокойная вода и была глубока настолько, что не давала достать до дна, ее чистота и прозрачность позволяли пересчитать сновавшую туда-сюда рыбу. Речушка уже давно была главным путем, связывающим Сычуань и Хунань; на ней часто случались паводки, но нехватка денег не позволяла построить мост, а потому здесь соорудили переправу, оснащенную лодкой с квадратным носом. Лодка могла зараз перевозить примерно двадцать пассажиров с поклажей, а если людей было больше, то ей приходилось возвращаться и перевозить снова. На носу лодки возвышался вертикальный бамбуковый шест, на котором висело подвижное металлическое кольцо; через него был продет сильно потертый трос, тянувшийся от одного берега к другому. Когда кто-то переправлялся через речку, кольцо вешали на трос, и паромщик должен был тянуть за него обеими руками, медленно перетягивая лодку на другой берег. Когда лодка почти уже причаливала, держатель парома, крича «Медленней, осторожней!», проворно спрыгивал на сушу и тянул за кольцо. После этого пассажиры со всем своим добром, коровами и лошадьми выгружались на землю, преодолевали гору и исчезали из виду. Работу паромщика оплачивали из казны, поэтому путники могли и не платить ему. Однако встречались и те, кто слышал в себе неловкость и бросал горсть монет на дно лодки; тогда паромщик непременно собирал все до единой и всовывал им обратно в руку, принимая серьезный вид и приговаривая ворчливым голосом: «Мое у меня есть – три меры риса, семь сотен монет, мне хватит. Кому это нужно!»
Но нет, люди искали спокойствия души и знания, что поступили верно, ведь кому ж удобно, если человек выкладывает силы, а плату не берет? Поэтому были и те, кто давал паромщику денег невзирая ни на что. Тому же становилось не по себе, и уже для своего душевного спокойствия он передавал эти деньги людям, которые ехали в Чадун, чтобы там купили ему чаю и табаку. После он привешивал к поясу пучки этого первосортного чадунского табака и щедро раздаривал всем желающим. Иногда, по выражению лица угадав, что дальний странник обращает внимание на табак, он тут же клал пучок ему в узел, приговаривая: «Не хотите попробовать? Хороший, славный, на вкус замечательный, и подарить кому тоже сгодится!» Чайные же листья, когда наступал июнь, он бросал в огромный чан и заливал кипящей водой, чтобы путники могли утолить жажду.
Паром находился в ведении того самого старика, что жил возле пагоды. Ему уже стукнуло семьдесят, блюсти же берег этой речушки он начал с двадцати лет. Он и сам не знал, сколько народу переправил за минувшие полвека. Хотя он и был уже стар и по чести ему уже полагалось отдохнуть, Небо не давало ему отдыха, да и сам он не мог отказаться от такой жизни. Он никогда не задумывался о том, что для него самого значит эта работа, просто добросовестно выполнял ее и тихо коротал дни у речушки. Вместо Неба ему была девочка, что жила подле него; именно она наполняла его жизненной силой, когда солнце вставало, и прогоняла мысли о том, чтобы умереть вслед за ним на закате. У него не было друзей, кроме парома и пса, и не было родных, кроме той самой девочки.
Ее мать, единственная дочь старого паромщика, пятнадцать лет назад состояла в теплых отношениях с военным из Чадуна, и отношения эти старательно скрывала от добродушного отца. После того как она забеременела, солдат из гарнизона, созданного для защиты местного населения, задумал уговорить ее сбежать с ним вниз по течению. Но для него побег означал бы нарушить солдатский долг, а для нее – покинуть отца. После долгих размышлений солдат понял, что ей не хватит храбрости для дальнего путешествия, а сам он не сможет попрать воинскую честь, и подумал: «Если нам не суждено быть вместе при жизни, то уж умереть вместе никто не помешает» – и первым принял яд. Она, однако, пожалела кусочек плоти в собственной утробе, не могла быть столь бессердечной, не могла решиться. О случившемся уже проведал ее отец-паромщик, но не сказал ни слова, притворяясь, будто бы ничего и не слышал такого, продолжая спокойную и размеренную жизнь. Дочь, терзаемая одновременно и стыдом, и состраданием, оставалась жить с ним, а после рождения ребенка утопилась в холодной реке. Почти чудом, вопреки всем ожиданиям, сиротка выросла. Не успели и глазом моргнуть, а ей уж исполнилось тринадцать. Выбирая девочке имя, паромщик смотрел на то, что всегда находилось рядом: склоны обеих гор были покрыты зарослями бамбука притягивающего взор изумрудного цвета, поэтому девочку назвали Цуйцуй – «изумрудно-зеленый».
Цуйцуй выросла на солнце и ветру, кожа ее загорела дочерна; глаза, видевшие только синие горы и зеленую воду, были ясными, будто хрусталь. Природа растила и воспитывала ее, сделала живой и непосредственной, во всем подобной маленькому зверьку. К тому же она была кроткой, как горный олененок, никогда не думала о дурном, не печалилась и не сердилась. Когда какой-нибудь незнакомец на пароме обращал на нее внимание, она тут же вскидывала на него блестящие глаза с таким видом, будто в любую минуту готова сбежать и скрыться далеко в горах, но когда понимала, что у человека нет дурных намерений, то спокойно продолжала играть возле воды.
Старый лодочник, невзирая на погоду, всегда стоял на носу своего парома. Когда кто-то переправлялся через реку, он сгибался в пояснице и обеими руками тянул за бамбуковый трос, переводя лодку. Иногда, утомившись, он спал на большом камне возле воды, а когда люди с другого берега звали его, чтобы переправиться, Цуйцуй не позволяла ему вставать, сама прыгала в лодку и сноровисто перевозила путников вместо деда, мастерски, без единого огреха. Иногда они с дедом и псом садились в лодку все вместе и принимались за работу сообща; когда лодка почти уже причаливала к берегу и дед напутствовал пассажира: «Тихонько, тихонько!» – пес брал в зубы веревку и первым спрыгивал на берег, словно это была его работа – подтаскивать лодку к суше.
Когда небо было ясным и чистым, никто не переправлялся и делать было нечего, дед сидел вместе с Цуйцуй на большом камне возле дома, греясь на солнышке. Иногда он бросал в воду палку, подзуживая пса спрыгнуть с самого высокого камня и достать ее, иногда Цуйцуй с собакой во все уши внимали дедушкиным историям о войне в городе много лет назад, а иногда дед с Цуйцуй, приладив ко рту бамбуковые флейты, играли мелодию «Проводы невесты». Когда приходили переправляться, старый паромщик клал дудочку и шел в лодку переправлять путников, а девочка, оставшаяся на камне, кричала пронзительным голосом:
– Дедушка, дедушка, послушай, я буду играть, а ты пой!
Добравшись до середины речки, дед заводил вдохновенную песню, и его хриплый голос дрожал в спокойном воздухе вместе со звуком бамбуковой флейты, и над водой как будто становилось чуть веселее. В действительности же полет песни только умножал общую тишину и спокойствие.
Иногда через реку из Восточной Сычуани в Чадун переправляли телят, стада овец и паланкин невесты, и тогда Цуйцуй непременно сама управляла паромом; она стояла на носу, медленно тянула трос и исправно вела лодку. После того как бычки, овцы и паланкин оказывались на другом берегу, Цуйцуй обязательно шла вслед за ними, а потом стояла на горной вершине, провожая все это глазами, пока они не уходили совсем далеко, и уж затем возвращалась перевести лодку к берегу, где стоял ее дом. Там уже она тихонько блеяла, как барашек, мычала, как корова, или вплетала в волосы цветок, представляя себя невестой.
От переправы до горного городка Чадун путь лежал всего в один ли, и когда требовалось купить масло или соль, а также когда наступал Новый год или другой праздник, по случаю которого дед должен был пропустить рюмку, паромщик в город не выбирался – за всеми этими вещами отправлялись Цуйцуй и пес. В лавках всяких разностей девочка видела большие связки вермишели из золотистой фасоли, огромные чаны с сахаром, хлопушки, красные свечи – они производили на Цуйцуй неизгладимое впечатление, и когда она возвращалась к деду, то еще долго рассказывала обо всех этих штуках. А у берега было много идущих вверх по реке судов, и сто с лишним матросов загружали и разгружали многочисленные товары. Эти лодки были намного больше той, что у них на переправе, и намного интереснее, и Цуйцуй нелегко было такое забыть.
Чадун был построен у воды и гор; с той стороны, что прилегала к горам, городская стена была словно длинная змея, ползущая в горную зелень. С той же стороны, что примыкала к воде, на клочке земли между городской стеной и рекой построили пристань, возле которой стояли крошечные лодочки. Те, что шли вниз по реке, перевозили тунговое масло, озерную соль и чернильные орешки. Те, что шли вверх по течению, везли хлопок и хлопковую пряжу, рулоны ткани, различные товары и морепродукты. Причалы пронизывала улица Хэцзе[33], на ней теснились дома, построенные частью на суше, а частью на воде, потому как земли не хватало; все они стояли на сваях. Во время весеннего паводка, когда вода постепенно добиралась до улицы, жители ее брали длинные-предлинные лестницы, один конец клали на свес крыши, другой – на городскую стену и, ругаясь и крича, тащили узлы, свернутые в узел постели и чаны риса, забираясь в город. Когда вода отступала, они выходили обратно из городских ворот. Если в какой год вода прибывала особенно лихо, то поток проламывал бреши в ряду домов, и людям оставалось только наблюдать за этим с высоты городской стены. Молча наблюдали и те, кто понес убыток; да им и нечего было сказать – ведь на несчастья, посланные природой, только и можно что смотреть, исправить все равно не выйдет. Во время наводнения с городской стены можно было увидеть, как река внезапно разбухает и становится мощным полноводным потоком, из глубин которого всплывают домики, коровы, козы и большие деревья, которые принесло вместе с горной