а трос. Переправляясь, она кричала:
– Дедушка, пой, пой!
Но дед не пел, он стоял на высоком камне, глядя на нее и отмахиваясь, не говоря ни слова.
У него на душе лежал камень, тяжелый камень – Цуйцуй выросла.
Цуйцуй росла день за днем, случайно сказав что-то – краснела. Время растило ее, подгоняло, и теперь она думала совсем о других вещах. Ей нравилось смотреть на невест с напудренными лицами, нравилось говорить о них, нравилось вплетать в волосы цветы, а еще нравилось слушать песни. И в пении жителей Чадуна она уже могла различить нежные отрывки. Иногда ей будто бы становилось одиноко; она любила сидеть на камне и любоваться облаками в небе. Если дед спрашивал: «О чем думаешь, Цуйцуй?» – она, слегка стесняясь, тихо отвечала: «Смотрю, как дерутся утки в воде!» По местному обычаю это означало «Цуйцуй ни о чем не думает». И в то же время, спрашивая себя: «Цуйцуй, а и правда, о чем ты думаешь?» – она сама себе же отвечала: «Мысли все далеко, их много. Но я не знаю, о чем думаю». Она действительно все время думала и сама не знала о чем. Тело девочки созрело, в этом теле уже случались «удивительности», естественно пришедшие с возрастом, случались каждый месяц и тоже повергали ее в раздумья и в мечтания.
Дед понимал влияние таких вещей на девочку, и его настроение тоже немного изменилось. Он семьдесят лет прожил на лоне природы, но с некоторыми вещами в ней, да и в людском мире, иногда не мог совладать. Из-за того что Цуйцуй выросла, он вспомнил дела минувших дней и разыскал кое-что в похороненных под толщей времен событиях.
Мать Цуйцуй когда-то была очень похожа на дочь. Длинные брови, большие глаза, яркий румянец. При этом такая послушная, что ее все любили, – глазастая, с подвижными бровями, она очень радовала старших в своей семье. Казалось, что она никогда не сможет покинуть их. Но пришло несчастье, и она познакомилась с тем солдатом, а под конец бросила старого отца и маленькую дочь и умерла вслед за ним. Старый паромщик говорил, что в этом нет ничьей вины и за это несет ответственность только Небо. Но хотя на словах он Небу не пенял, в душе все же не мог полностью принять такую горькую участь. Выпавшее на его долю, по чести сказать, было очень несправедливым! На словах он отпустил все это, однако на самом деле не мог отпустить, никак не мог смириться с этим происшествием!
Но тогда была еще Цуйцуй. Последуй она сейчас примеру матери, смог бы дед в своих преклонных летах вырастить еще одного птенца? Человек полагает, а Бог располагает! Он был слишком стар, должен был отдохнуть, любой добрый деревенский житель получает сполна все отведенные ему невзгоды и тяжкий труд. Будь где-нибудь наверху Бог и будь у него пара рук, чтобы все распределить, очевидно же, что справедливо было бы забрать первым деда и позволить молодым в новой жизни получить надлежащую порцию счастья и беды, тогда в этом был бы смысл.
Но дед вовсе так не думал. Он беспокоился за Цуйцуй. Иногда он лежал на большом камне у дома и обдумывал свои заботы вместе со звездами. Он думал о том, что смерть вот уже скоро придет, и именно то, что Цуйцуй выросла, означало, что он стал по-настоящему стар. Во что бы то ни стало нужно было найти для нее опору. Раз уж несчастная мать передала ему девочку, Цуйцуй выросла, и он тоже должен передать ее кому-то, только тогда его дела будут завершены! Но кому передать? Какого найти человека, который не обидел бы ее?
Когда Тяньбао Далао переправлялся через реку несколько дней назад и беседовал с дедом, то первым делом напрямик сказал ему:
– Дядя, Цуйцуй ваша очень красива, прямо как Гуаньинь. Пройдет года два, и если у меня будет свободное время, чтобы заниматься делами в Чадуне и не нужно будет носиться повсюду, как вороне, я непременно буду приходить на берег петь для нее каждую ночь.
Дед наградил такую прямоту улыбкой. Переправляя лодку, он разглядывал Далао своими маленький глазами.
После этого Далао сказал:
– Но Цуйцуй слишком изнеженна, я беспокоюсь, что она сможет только слушать, что ей поют мужчины из Чадуна, но не сможет быть похожей на чадунских женщин и делать то, что положено жене. А мне нужна любимая, которая слушала бы мои песни, но при этом была бы хорошей хозяйкой. «Хочу и рыбку съесть, и на мель не сесть» – да, вот уж это в народе прямо про меня сказали!
Дед потихоньку развернул лодку, пришвартовав корму к берегу, и сказал:
– Твоя правда, Далао! Ну ты сам смотри.
В чем там, в конце концов, эта правда, дед не понимал и не знал, что на это следует ответить. Когда парень ушел, дед, повторяя про себя все его правдивые слова, на самом деле одновременно и печалился, и радовался. Ведь если Цуйцуй должна кого-то выбрать, этот человек должен быть пригоден к тому, чтобы заботиться о ней. Если и вправду выбирать его, согласится ли Цуйцуй?
Ранним утром пятого числа посыпал моросящий дождик, в верхнем течении прибыло немного праздничной воды, и река стала гороховозеленого цвета. Дед снарядился в город, чтобы прикупить кое-каких вещей для праздника, надел накидку из листьев, в которые заворачивают цзунцзы, взял корзину, большую тыкву-горлянку с вином, повесил на плечо перекидной кошель со связкой из 600 чохов в нем и ушел. Праздник привел к реке множество людей из маленьких деревень и крепостей[56] с деньгами и добром; все эти люди шли в город покупать и обменивать товар, они отправились в путь довольно рано, поэтому после ухода деда пес остался с Цуйцуй нести вахту у лодки. Цуйцуй в новехонькой накидке переправляла пассажиров туда и обратно. Пес сидел в лодке и всякий раз, когда та причаливала, непременно спрыгивал на берег с веревкой в зубах, вызывая любопытство путников. Многие деревенские ехали в город со своими собаками, как говорится в народе, «Собака не уходит далеко от дома», а если и уходит, то, хотя и сопровождает хозяина, становится очень смирной. Когда они добирались до переправы, пес Цуйцуй обязательно подходил их обнюхать, но ловил взгляд хозяйки и как будто понимал, что она хочет этим взглядом сказать, посему не смел предпринять никаких действий. Когда они добирались до берега, он завершал работу с веревкой, видел, что те незнакомые собаки поднимаются в гору, и тут же бежал догонять их, или тихонько лаял в сторону их хозяев, или следовал за незнакомой собакой, что обязательно влекло за собой сердитый окрик Цуйцуй:
– Пес! Ты что бесишься? Еще дел невпроворот, беги быстро сюда! Вслед за этим пес со всех лап бежал на лодку и по-прежнему обнюхивал в ней всех до единого.
– Что это за легкомыслие! – говорила Цуйцуй. – У кого ты этому научился? Ну-ка сядь вон там смирно!
Пес, казалось, все понимал, тут же возвращался на прежнее место, только, унюхав или как будто что-то вспомнив, тихонько гавкал пару раз.
Дождь лил без остановки, и поверхность воды покрылась дымкой. Когда Цуйцуй нечем было заняться в лодке, она прикидывала путь старого паромщика. Она знала, куда он должен сегодня пойти, с кем встретиться, о чем говорить, что происходит в этот день перед городскими воротами, что происходит на улице Хэцзе, «в голове ее был целый том», будто она все ясно видела своими собственными глазами. А еще она знала характер деда – стоило ему в городе увидеть знакомого из гарнизона, неважно, конюха или повара, он тут же высказывал все полагающиеся случаю поздравления. Скажет: «Поручик, кушайте-пейте на здоровье!» – а тот ответит: «Лодочник, ешь-пей досыта». Если дед скажет так, а тот в ответ: «Да что же мне есть-пить? Четыре ляна мяса, две чарки вина, не наесться, не напиться!» – тогда дед тут же с радостью приглашал знакомого на берег своей речушки – выпить всласть. Если же человек хотел выпить из дедовой горлянки, не сходя с места, старый паромщик никогда не скупился и тут же передавал ему бутылек. После распития солдаты из лагеря закручивали от удовольствия язык, облизывая губы, хвалили вино и тут же получали ннастоятельное приглашение сделать второй глоток. В таких обстоятельствах вина становилось мало и нужно было бежать в самую первую лавку, чтобы наполнить горлянку доверху.
Цуйцуй также знала, что дед пойдет на пристань поболтать с лодочниками, которые день-два как причалили, спросит о ценах на рис и соль ниже по течению, а иногда, согнувшись в пояснице, нырнет в трюм, пропитанный запахом морской капусты и кальмаров, а также масла, уксуса, дыма от сгоревших дров; лодочники добудут из маленьких сосудов пригоршню фиников и отдадут старому паромщику, и спустя какое-то время, когда он вернется домой и Цуйцуй будет на него обижаться, эти финики станут той вещью, что их примирит.
Когда дед приходил на улицу Хэцзе, многие владельцы лавок дарили ему цзунцзы и прочее, выражая уважение к этому человеку, исправно заведовавшему переправой. И хотя дед и кричал: «Куда я понесу всю эту кучу, она же раздавит все мои старые кости!» – он был очень благодарен за эти подарки. Когда же он добирался до лавки, где продавали мясо, то, если думал, что продавцы не захотят брать деньги, предпочитал ходить в другое место, не желая пользоваться их великодушием и урвать подешевле. Тогда мясник говорил: «Дедушка, ну зачем вы так считаетесь? Я ведь вас не плуг в поле заставляю тянуть!» Но нет, паромщик думал, что это кровавые деньги, их нельзя сравнивать ни с чем другим, и если мясник не брал плату, то он сперва точно отсчитывал монеты, а потом бросал их в большое и длинное коленце-копилку, хватал мясо и тут же уходил.
Продавцы понимали его характер и, когда взвешивали ему мясо, всегда выбирали самый лучший кусок, да еще и умышленно взвешивали больше, чем он просил; когда он замечал это, то говорил: «Эй, эй, хозяин, не надо мне таких щедрот! Мясо с ноги в городе используют, когда готовят кальмара с мясными нитями, нечего надо мной шутить! Мне нужна шея, мне нужно плотное и клейкое мясо, я же лодочник, мне его потушить с морковью да вином запить!» Получив свое мясо и передавая деньги, он вначале считал сам, потом поторапливал мясника, чтобы тот тоже посчитал, а мясник, по обыкновению, не замечал этих слов и бросал деньги в копилку, и тогда паромщик удалялся с прямо-таки очаровательной улыбкой. Мясник и прочие покупатели при виде его лица не могли удержаться от смеха…