– Чья она? – чуть неестественным голосом спросила Цуйцуй.
– Чья она? Командира Вана, что на горе живет. Я слышал, что он ее справил как приданое для дочери. Вот ведь роскошь – подряд на семьсот связок чохов, и это еще не считая ветряной мельницы да утвари!
– А кто хочет его дочку?
– Большая рыба тебя съест, Цуйцуй, – натянуто засмеялся дед, глядя на нее. – Большая рыба тебя съест.
Поскольку у Цуйцуй в этом деле был свой интерес, она притворилась, что до сих пор не поняла, и спросила деда:
– Дедушка, так кто получит эту мельницу?
– Юэ Юнь Эрлао! – ответил дед и тихо сказал сам себе: – Кто-то завидует, что Эрлао получит мельницу, а кто-то – что мельница получит Эрлао.
– Кто завидует, дедушка?
– Я завидую, – сказал дед и хихикнул.
– Дедушка, ты пьян.
– А Эрлао сказал еще, что ты очень красивая.
– Дедушка, ты напился и с ума сошел.
– Дедушка не пьян и не сошел с ума, – ответил дед. – Пойдем к реке, посмотрим, как они уток выпускают. – Подумав, он добавил: – Если Эрлао поймает утку, то обязательно подарит ее нам.
Стоило ему досказать, появился Эрлао и встал перед Цуйцуй, улыбаясь. Цуйцуй тоже улыбнулась. После этого они втроем вернулись в дом на сваях.
К реке явился с подарками человек, которого и в самом деле сватом для сына прислал управляющий пристанью Шуньшунь, желая породниться с паромщиком. Тот, не на шутку разволновавшись, переправил его на свой берег и повел в дом. Цуйцуй в доме лущила горох и на пришедшего гостя не обратила сперва никакого внимания. Но, услышав, как тот с самого входа сказал: «Поздравляю, поздравляю!» – она почувствовала, что ей нехорошо, и побоялась оставаться в комнате. Притворившись, что гоняется за забредшей в сад курицей, она взяла бамбуковую палку и, размахивая ею да покрикивая, побежала к белой пагоде.
Гость вначале завел разговор о каких-то пустяках, а когда речь зашла о намерениях Шуньшуня, старый паромщик не знал, что и ответить, только в замешательстве потирал большие мозолистые руки, как будто на самом деле ничего не происходит, и всем видом будто бы говорил: «Хорошо, хорошо». На самом же деле старик не проронил ни слова.
Досказав, кавалерист поинтересовался, что думает по этому поводу сам дед. Старый паромщик, смеясь, закивал головой:
– Далао хочет идти по дороге телеги, это очень хорошо. Но я должен спросить Цуйцуй, что она сама об этом думает.
После ухода гостя дед, стоя на носу лодки, кликнул Цуйцуй вниз к реке для разговора.
Цуйцуй с полным совком гороха спустилась к воде, поднялась на лодку и кротко поинтересовалась:
– Что, дедушка?
Дед засмеялся и ничего не ответил, только смотрел на внучку, склонив набок голову, всю до макушки седую, и смотрел долго. Цуйцуй устроилась на носу лодки и принялась лущить горох, опустив голову и слушая, как вдали, в зарослях бамбука, поют канарейки. «Дедушка стал так много говорить с годами», – думала она. Ее сердце билось совсем тихонько.
– Цуйцуй, – сказал дед спустя какое-то время, – дядя, который к нам приходил, – ты знаешь, зачем он приходил?
– Не знаю, – сказала Цуйцуй, краснея лицом и шеей.
Дед пристально поглядел на внучку, понял, что творится у нее в душе, и обратил очи вдаль. В пустоте тумана он увидел мать Цуйцуй пятнадцать лет назад, и в сердце его родилась необыкновенная нежность.
– У каждой лодки должна быть пристань, у каждого воробышка – свое гнездо, – тихо сказал он сам себе.
Вспомнив об истории ее бедной матери, он испытал и потаенную боль, но улыбнулся через силу.
А Цуйцуй слушала, как в горах поют канарейки и кукушки, как в долине с размеренным стуком рубят бамбук, и думала о многих вещах. О том, как тигр кусал людей, о бранных горных частушках, о квадратных ямах в мастерских по изготовлению бумаги, о том, как истекает железным соком вагранка в кузнице… Она словно пыталась заново вспомнить все, что когда-то видела и слышала, чтобы не думать обо всем том, что происходит сейчас. Хотя на самом деле она не совсем понимала, что именно происходит.
– Цуйцуй, – сказал дед, – из дома Шуньшуня приходил сват, хотел тебя в ту семью женой взять и спрашивал, согласен ли я. А я что, я старый уже, через пару лет мне нечему будет возражать. Это твое дело, подумай сама, скажи сама. Если хочешь, то так и будет, не хочешь – тоже хорошо.
Цуйцуй не знала, как поступить, притворилась спокойной и застенчиво поглядела на деда. Раз ничего не спрашивали, то и отвечать было не на что.
– Далао – человек толковый, – добавил дед, – и прямой, и щедрый, если он на тебе женится, то, считай, повезло!
Цуйцуй поняла: сват приходил от Далао! Так и не подняв головы, с отчаянно бьющимся сердцем, с пылающим лицом она все еще продолжала лущить свой горох, бросая в воду пустые стручки и глядя, как поток тихо уносит их вдаль; это немного ее успокаивало.
Встретив такое молчание, дед засмеялся и сказал:
– Цуйцуй, подумай несколько дней, не страшно. Лоянский мост ведь не за вечер строился, нужно время. Давеча ко мне уже приходили с этим делом, и я уже им сказал: у телеги своя дорога, у лошади – своя, и на каждой дороге свои правила. Если человек хочет, чтобы отец решение принимал, пришлет сватов и попросит, как подобает, – это дорога телеги; если будет решать сам и в бамбуковой роще у реки распевать для тебя три с половиной года – это дорога лошади. Если тебе нравится дорога лошади, то я верю, что он сможет петь для тебя горячие песни под солнцем и нежные – под луной, и будет петь, пока кровью не захаркает да глотку не раздерет!
Цуйцуй не ответила, только про себя очень хотела заплакать, хотя причин плакать у нее и не было. Дед продолжил, приводя в пример ее умершую мать, после чего погрузился в молчание.
Цуйцуй печально свесила голову, а в глазах деда меж тем уже выступили слезы. Цуйцуй с изумлением робко спросила:
– Дедушка, что с тобой?
Дед не ответил, только вытер большой рукой глаза, засмеялся кудахтающим, похожим на детский смехом, спрыгнул на берег и побежал в дом.
Цуйцуй пребывала в смятении и хотела сперва бежать за ним, но передумала.
Небо прояснилось после дождя, и солнце, обретя сил, принялось поджаривать людям плечи и спины. Ивы и камыш у берега, овощи в огороде – все окрепли и расцвели какой-то неистовой силой. Повсюду в зарослях травы, стрекоча крыльями в воздухе, скакали кузнечики. Пение цикад на деревьях постепенно становилось все громче. Манящие взор изумрудные заросли бамбука на склонах обеих гор звенели пением канареек и кукушек. Цуйцуй ощущала, смотрела, слышала, но в то же время размышляла.
– Дедушке уже будет семьдесят… Петь три с половиной года – и кто подарит ту белую утку?.. Повезет тому, кто получит мельницу, а кого же мельница получит, что ей больше повезет?
Задумавшись, она вскочила и просыпала горох в воду. Но стоило ей потянуться, чтобы достать его, послышался крик человека, ждущего переправы.
Глава пятая
На следующий день, когда Цуйцуй была в огороде у пагоды, дед снова спросил, каково будет ее решение; сердце девочки вновь заколотилось, и она, опустив голову, не ответила, знай себе выдергивала лук. Дед засмеялся и подумал: «Ну подождем, посмотрим, а то ведь, если продолжать разговор, весь лук пропадет». Вместе с тем он почувствовал что-то странное, о чем и правда не стоило продолжать разговор, а потому придержал язык и какой-то натянутой шуткой перевел беседу на другие дела.
Становилось все жарче. Ближе к июню солнце палило все больше; старый паромщик вытащил из угла набитый пылью черный чан и даже выкроил время, чтобы соединить несколько дощечек в круглую крышку для него. Кроме того, он выпилил из дерева трехногую подставку, а также выстрогал из бамбука большую трубку, крепко связал побегами и приладил к боку чана, соорудив снасть для черпания. После того как он перенес его из дома на берег реки, Цуйцуй каждое утро кипятила большой котел воды и заливала в чан. Иногда в него добавляли чайных листьев, а иногда клали только поджаристую рисовую корку. Старый паромщик, как обычно, готовил травы и корешки, которые лечили солнечный удар, боли в животе, волдыри и нарывы, и раскладывал их в доме на видном месте; завидев, что с путником что-то неладно, он тут же спешил за лекарством и из самых лучших побуждений заставлял такого путника воспользоваться его рецептом, а потом раскладывал человеку множество способов быстрого домашнего лечения (которые он сам выведал у врачей из гарнизона и колдунов). Весь день старик проводил, утвердившись на носу лодки, и его коротко стриженные седые волосы блестели на солнце, будто серебро. Цуйцуй, как и прежде, радовалась жизни, бегала вокруг дома, пела, а когда не бегала – садилась в тень дерева, что росло на высоком утесе, и играла на маленькой бамбуковой флейте. Дед как будто позабыл о сватовстве Далао, и Цуйцуй, само сабой, забыла тоже.
Но вскоре опять явился сват – разузнать насчет их настроений, и дед так же, как и раньше, целиком переложил ответственность на внучку и отправил его восвояси. Позже он снова говорил с ней, но не добился никаких результатов.
Старый паромщик не мог понять, где именно тот гвоздь, на который нашло это дело, и не мог от этого гвоздя избавиться. Ночью, лежа на кровати, он часто погружался в молчаливые раздумья и как будто кое-что понял: Цуйцуй любила Эрлао, а не Далао. Додумавшись до этого, дед засмеялся, заставил себя засмеяться – потому что испугался. Испугался и немножко затосковал, неожиданно осознав, что Цуйцуй во всем похожа на мать, и заподозрил, что и судьбы у них могут быть похожие. Под натиском массы минувших событий он не смог больше спать, в одиночестве выбежал из дома и поднялся на утес возле реки, где смотрел на звезды, слушал подобный дождю стрекот кузнечиков и других букашек у реки; он еще очень долго не мог заснуть.
Это событие прошло мимо Цуйцуй; днем она работала и веселилась в свое удовольствие, вместе с тем что-то иногда обращало ее маленькое сердечко в галоп, однако как только наступала ночь, она сладко засыпала.