Но все изменилось в один момент. Спокойная жизнь этой семьи была навсегда разрушена событиями нескольких дней.
Эрлао из дома Шуньшуня узнал о том, что происходит в жизни брата, а его собственные сердечные дела стали известны Далао. Как оказалось, эти собратья по несчастью оба одновременно любили внучку старого паромщика. Такого рода событие не считалось в их краях чем-то удивительным, в пограничном районе ходила поговорка: «Огонь где угодно пылает, вода где угодно струится, луна где угодно сияет, любовь с кем угодно случится». Сыновья богатого лодочного начальника влюбились в девушку из бедной семьи паромщика – и это не было такой уж редкой новостью, была только одна сложность: когда придется выяснять, кто же возьмет ее в жены, неужто дело дойдет до обычаев Чадуна, и братья сойдутся в кровавой схватке?
До ножей братья дело не довели, но и нелепости вроде «дарю тебе любимую», которую демонстрируют трусливые мужчины из больших городов, столкнувшись с любовными неурядицами, тоже не допустили.
Братья отправились в верховья реки, туда, где строили суда, чтобы справиться о новой лодке своей семьи, и вот рядом с лодкой старший рассказал младшему всю историю своей любви, упомянув при этом, что любовь пустила корни в его душе еще два года назад. Младший брат слушал с улыбкой.
С верфи они по берегу реки дошли до мельницы господина Вана, и старший брат сказал:
– Эрлао, а ты хорош, если станешь командиру зятем, будет у тебя мельница; а я, если все сложится, должен буду взять у старика паром. Мне это нравится, я хочу еще купить две горы рядом с речкой, посадить по границе южный бамбук, окружу это место – и будет у меня своя укрепленная деревня!
Эрлао по-прежнему слушал, непринужденно срезая придорожную траву серпом, похожим на месяц, а когда они дошли до мельницы, остановился и сказал брату:
– Далао, ты поверишь, что у этой девушки в сердце давно уж есть человек?
– Нет, не поверю.
– Далао, ты поверишь в то, что эта мельница в будущем будет моей?
– Нет, не поверю.
Они зашли на мельницу.
– Тебе и не обязательно… Далао, я еще тебя спрошу, предположим, что я не хочу эту мельницу, а думаю, что хочу паром, и эта мысль у меня в голове тоже уже два года зреет, ты поверишь?
Услышав это, брат был ошеломлен; он поглядел на сидящего на горизонтальной оси жернова Эрлао и понял, что тот не шутит. Тогда он встал, протянул руки и похлопал Эрлао по плечам, будто хотел стащить его вниз. Он все понял и сказал, смеясь:
– Я верю, ты правду говоришь!
– Далао, поверь мне, это правда, – честно сказал Эрлао, глядя на брата, – Я давно уже спланировал. Если дома не согласятся, а там согласятся, я действительно готов заниматься паромом! Скажи мне, а ты?
– Отец меня уже выслушал и послал кавалериста Яна от меня сватом, чтобы к паромщику пошел.
Упомянув об этой церемонии и будто опасаясь, что Эрлао начнет высмеивать его, Далао объяснил, зачем был нужен этот сват, – только лишь потому, что старик говорил о дороге лошади и телеги и Далао решил пойти тележным путем.
– И каков результат?
– Никакого. Дед как язык проготил, ничего внятного не говорит.
– А что за дорога лошади?
– А дорога лошади – это, сказал дед, прийти на высокий утес возле реки и долго-долго петь для нее. Растопить сердце Цуйцуй песнями, и тогда она будет моей.
– Это не самое плохое решение!
– Да уж, чтобы заика, который и говорить-то не может, запел! Но со мной такое не пройдет, я не воробей, петь не умею. Черт знает замыслы старика, собрался ли он отдать внучку поющему водяному колесу или, по всем правилам, человеку!
– А ты что?
– Я хочу старику сказать, чтобы он ответил по чести. Просто одним словом. Если нет, то я уйду с лодкой в Таоюань, если да и если он захочет, чтобы я занимался паромом, – то я согласен.
– А петь?
– Это ты у нас умелец, хочешь побыть воробышком – вперед, я не буду тебе рот конским навозом затыкать.
Увидев брата таким, Эрлао понял, отчего тот раздражен. Он понимал характер брата, в нем воплотились грубость и прямолинейность всех жителей Чадуна, если все как надо – вытащит сердце людям напоказ и ринется вперед со всей горячностью, а если нет – родной дядя должен будет следить за своими словами. Конечно, в случае провала на тележной дороге Далао хотел бы пойти лошадиной, но, услышав честное признание брата, понял, что лошадиный путь – тот, который отведен Эрлао, и ему там не место. Именно поэтому он был немного расстроен, немного раздражен, и это, само собой, никуда было не спрятать.
Эрлао пришла в голову идея: обоим братьям следовало ночью прийти на берег реки, чтобы никто не догадался, что это именно они, и петь по очереди; кто получит ответ, тот и продолжит перепевку победоносным ртом, ухаживая за внучкой паромщика. Но поскольку Далао не был хорош в пении, когда дойдет его очередь, за него продолжит петь Эрлао. Счастье их обоих теперь зависело от везения, и способ этот можно было назвать очень справедливым. Когда Эрлао предложил его, Далао решил, что сам он петь не умеет, но и Эрлао за него воробьем выступить не позволит. Но поэтическая душа Эрлао не сдавалась, он говорил, что только так все будет справедливо.
Далао обдумал предложение брата и горько усмехнулся:
– …ая девица, сам не певчая птица, и просит брата ею стать? Хорошо, сделаем так. Мы будем петь по очереди, но помощь твоя мне не нужна, я все сделаю сам. У лесных сов голос неприятный, но, когда им нужна жена, все равно сами поют и ничьей помощи не просят!
Обговорив это дело, они рассчитали дни: сегодня четырнадцатое, завтра пятнадцатое, послезавтра шестнадцатое – три дня подряд как раз будет ясная лунная ночь. Настала середина лета, глубокой ночью не было ни холодно, ни жарко; надев белый домотканный жилет и выйдя на залитый лунным светом утес, как то велел местный обычай, можно было от всей души, не таясь, спеть для чистой, неиспорченной девушки. Когда же выпадет роса и звуки песен станут неразборчивыми, возвращаться домой следовало, воспользовавшись временным отсутствием луны. Или, проходя мимо знакомой мельницы, которая работала беспрерывно денно и нощно, можно было вздремнуть в теплом зернохранилище в ожидании рассвета. Они распланировали все самым естественным образом, а каков будет результат – тут уж как звезды встанут. Так они и решили, что с этой ночи вступят в честное состязание по местному обычаю.
Когда спустились сумерки, Цуйцуй сидела возле пагоды за домом, наблюдая за тонкими облаками, высушенными заходящим солнцем до нежно-розового цвета. Четырнадцатого в Чжунсае открылся рынок, поэтому множество торговцев из города отправились за дарами гор и леса, вот и пассажиров было много; дед трудился на пароме без продыху. Дело шло к ночи, все птицы отправились ко сну, только беспрерывно куковали кукушки. Солнце весь день пекло глину на камнях и траву, и сейчас от них исходил жаркий дух. В воздухе витал запах глины, запах травы, а еще запах жуков. Цуйцуй глядела на красные облака, слушала гомон торговцев, которые возвращались в родной уезд в качающейся на волнах лодке, и в сердце ее гнездилась едва уловимая тоска.
Сумерки по-прежнему были мягки, прелестны и спокойны. Но, окажись кто на ее месте и прочувствуй все, что предшествовало этому вечеру, он также испытал бы легкую тоску в этой полумгле. Вслед за этим пошли тяжелые дни. Цуйцуй ощущала, как будто ей чего-то недостает, как будто видела, что этот прекрасный день заканчивается, и хотела взять его с собой в новую жизнь, но не могла. Как будто жизнь была слишком обыденной, невыносимой.
«Я поеду с лодкой в Таоюань мимо озера Дунтинху, чтобы дедушка со всем городом пошел меня с гонгами звать, искать с фонарями да факелами».
Она словно нарочно сердилась на деда и, забавляясь, обдумывала эту мысль, представляя, что, после того как она сбежит, дед безуспешно обыщется ее и в конце концов в отчаянии уляжется на дно лодки.
Кто-то закричит:
– Паромщик, паромщик, дядюшка, вы что же дела забросили?
– Что же! Цуйцуй сбежала, уплыла в Таоюань!
– И что ты будешь делать?
– Что делать? Достану нож, положу в кошель, сяду в лодку и убью ее!
Цуйцуй будто наяву услышала этот разговор, очень испугалась и бросилась с насыпи к переправе, пронзительным голосом зовя деда. Паромщик был посреди реки в лодке вместе с путниками, которые о чем-то тихо разговаривали, и сердечко ее заколотилось – не унять.
– Дедушка, дедушка, пригони лодку обратно!
Старик не понял, в чем дело, и решил, что она хочет переправить их вместо него, поэтому ответил:
– Цуйцуй, подожди, я сейчас приду!
– Ты не вернешься?
– Сейчас вернусь!
Девочка села на берег, глядя на укутанную в сумерки речку и на толпу в лодке; среди них был человек, высекавший искру из кремня, чтобы закурить, и постукивал трубкой о борт лодки, вытряхивая пепел. Неожиданно она расплакалась.
Пригнав лодку обратно, дед увидел, что Цуйцуй с оцепеневшим видом сидит на берегу, и спросил, что случилось. Та не ответила. Дед попросил ее растопить очаг и сварить еды. Поразмыслив, девочка решила, что ее слезы смешны, и отправилась в дом; там она развела огонь, сидя у темного очага, и вновь вышла на утес, крикнув деду, чтобы тот возвращался домой. Дед же не допускал никаких детских шалостей при исполнении и, понимая, что все путники спешат вернуться в город к ужину, переправлял их даже по одному, не заставляя ждать на берегу, пока подойдет еще кто-то, а потому не покидал лодки. Он попросил Цуйцуй не отвлекать его от работы и пообещал, что вернется домой к столу, когда всех переправит.
Цуйцуй еще раз попросила его, но он не внял, и она, сидя на утесе, очень горевала.
Спустилась ночь; мимо Цуйцуй, испуская брюшком голубое сияние, пролетел большой светлячок. «Ишь ты, как далеко летаешь!» – подумала она, проследив взглядом его полет. Вновь закуковала кукушка.
– Дедушка, почему ты не идешь? Ты мне нужен!
Услышав с лодки ее голос, капризный и слегка укоризненный, он громко и грубо крикнул: