но было, что он не может забыть причины гибели сына. Эрлао вышел через Байхэ и отправился за 600 ли в Чэньчжоу, разыскивая вдоль реки тело несчастного брата, но тщетно; тогда он расклеил объявления по всем зданиям таможни и вернулся в Чадун. Вскоре юноша вновь отправился в Восточную Сычуань с товаром и встретился с паромщиком на переправе. Тот увидел, что парень как будто бы совершенно забыл все произошедшее, и заговорил с ним:
– Эрлао, солнце в июне так печет, а ты снова отправляешься в Сычуань. Не боишься уработаться?
– Что-то ведь нужно есть, пусть даже голова загорится – все равно ехать надо!
– Нужно что-то есть! Да нешто у вас дома еды не хватает!
– Еда есть, да отец говорит, что молодежи нечего дома столоваться, работать нужно.
– У отца хорошо все?
– Ест, работает, с чего бы ему было плохо?
– Твой брат умер, и, как я погляжу, отец из-за этого страшно убивается!
Эрлао ничего не ответил, лишь разглядывал белую пагоду позади дома паромщика. Он как будто вспомнил события того давнего вечера, которые повергли его в тоску. Паромщик несмело глянул на него, и лицо его расплылось в улыбке.
– Эрлао, моя Цуйцуй сказала, что одним майским вечером ей приснился сон… – Произнося это, он наблюдал за парнем, и, увидев, что тот не выказывает ни удивления, ни раздражения, продолжил: – Это был очень странный сон, она говорит, что ее подхватила чья-то песня и унесла на утес рвать камнеломку!
Эрлао склонил голову набок, горько усмехнувшись и подумав: «А старик-то умеет прикидываться». Эта мысль словно просочилась в его ухмылку, и паромщик заметил ее.
– Эрлао, ты не веришь?
– Как же мне не верить? Ведь это я, как дурак, стоял на том берегу и всю ночь песни пел!
Паромщик, не ожидавший такой честности, смутился и, заикаясь, сказал:
– Это правда… это неправда…
– Почему же неправда? Разве неправда то, что Далао умер?
– Но, но…
Паромщик начал прикидываться только лишь потому, что хотел разобраться, но выбрал неверный подход, и поэтому Эрлао неправильно понял его. Но только он хотел рассказать все как подобает, лодка причалила к берегу. Эрлао спрыгнул на сушу и собрался уходить. Дед, еще больше суетясь, позвал со своего парома:
– Эрлао, Эрлао, подожди, мне нужно поговорить с тобой, ты сейчас разве не говорил о том, что… что ты как дурак был? Ты вовсе не дурак, то другие дураки будут, если так тебя назовут!
Юноша остановился и тихо сказал:
– Все, хватит, не нужно.
– Эрлао, я слышал, что ты не хочешь мельницу, а хочешь переправу, – сказал старик. – Кавалерист сказал, это разве неправда?
– А если и хочу переправу, то что? – спросил парень.
Посмотрев на выражение его лица, паромщик неожиданно обрадовался и в избытке чувств громко позвал Цуйцуй, чтобы ты спустилась к воде. Но он и не догадывался, что Цуйцуй была вдали от дома, поэтому и не отозвалась, и не показалась в ответ на зов. Эрлао подождал, поглядел на лицо паромщика и, не сказав ни слова, ушел большими шагами вместе с носильщиком, обремененным товаром – желатиновой вермишелью и сахаром.
Миновав холм над протоком, они зашагали вдоль извилистой полосы бамбукового леса, и тут носильщик заговорил:
– Носун Эрлао, посмотреть на то лицо, что паромщик состроил, так ты ему очень нравишься!
Эрлао не ответил, и тогда носильщик продолжил:
– Он спросил тебя, хочешь ты мельницу или переправу, неужто ты правда собираешься стать мужем его внучки и вместо него заниматься паромом?
Эрлао засмеялся, а спутник его не унимался:
– Эрлао, вот будь я на твоем месте, то я бы выбрал мельницу. С мельницы толк будет, в день семь шэнов[68] риса и три меры отрубей.
– Когда вернусь – поговорю с отцом, – ответил Эрлао, – чтобы от тебя заслали сватов в Чжунсай, и ты получишь свою мельницу. А что до меня, то я думаю: заниматься паромом – это хорошо. Только старик уж больно лукавит, да еще и неуклюже. Далао из-за него умер.
Когда Эрлао скрылся из виду, а Цуйцуй так и не появилось, на сердце у паромщка стало невесело. Он вернулся домой проверить, но внучки дома не оказалось. Спустя какое-то время она появилась из-за горы с корзиной в руках; оказалось, она с самого утра отправилась копать корни бамбука.
– Цуйцуй, я тебе уж давно кричу, а ты все не слышишь!
– Зачем ты мне кричишь?
– Тут кое-кто переправлялся… один знакомый, мы заговорили о тебе… Я тебе кричу, а ты не отзываешься!
– Кто?
– Угадай, Цуйцуй. Не чужой… ты его знаешь!
Цуйцуй вспомнила слова, которые только что случайно услышала из бамбукового леса, и лицо ее залилось краской. Она очень долго молчала.
– Ты сколько корешков набрала, Цуйцуй? – спросил дед.
Та высыпала корзину на землю, в которой кроме десяти с лишним мелких корешков оказалась только одна большая камнеломка.
Дед посмотрел на Цуйцуй, и обе ее щеки вспыхнули алым.
Так спокойно прошел месяц. Раны людских сердец будто бы уже излечили долгие дни и белое солнце. Погода стояла особенно жаркая, и люди занимались только тем, что потели, пили охлажденное водой вино, и никаких забот не осталось в жизни. Цуйцуй каждый день дремала в тени у подножия пагоды, наверху было прохладно, и в зарослях бамбука на склонах обеих гор было так много дроздов и прочих птиц, пение которых оказывало умиротворяюще действие. Их пение убаюкивало ее, и она плыла вслед за ним до самых гор, и сны, которые ей снились, были совсем нелепыми.
Но в том не было ее вины. Поэты умеют написать полноценное, завершенное стихотворение о незначительном событии, скульпторы из куска камня вырезают будто живые статуи, художники мазнут зеленым, мазнут красным, мазнут серым – и выходят одна за другой завораживающие картины; и кто же из них делал это не ради одной только тени улыбки, не ради движения бровей? Цуйцуй не могла ни словом, ни камнем, ни цветом выразить собственные душевные терзания, ее сердце только и могло, что скакать галопом из-за всяких нелепых вещей. Ее секрет часто дарил ей пугающее и приятное воодушевление. Неизвестное будущее страшно волновало ее, и она не могла спрятать это обстоятельство от деда.
Дед же, можно сказать, все это знал, но фактически не знал ничего. Он понимал, что Цуйцуй благосклонно относится к Эрлао, но не имел представления, что творилось у того на душе. Со стороны Шуньшуня и Эрлао дело застопорилось, но старик совершенно не унывал. «Нужно только все правильно устроить, – думал он. – Когда все по уму, то все получится!» Не смыкая очей, он видел сны куда более нелепые, бескрайние и немыслимые, нежели его внучка.
У каждого переправлявшегося паромщик спрашивал о жизни Эрлао и его отца, беспокоясь о них так, будто они были его семьей. Но вот же странность – из-за этого он боялся повстречать сына управляющего пристанью. Как только случалось такое, он не знал, что сказать, только по старой привычке потирал руки, совершенно утратив всякое спокойствие. Эрлао с отцом понимали, почему так, но печальная тень погибшего впечаталась в их сердца, и потому они делали вид, что не понимали, и жили себе дальше как ни в чем ни бывало.
Зная, что ночью ему ничего не снилось, по утрам дед тем не менее говорил внучке:
– Цуйцуй, мне вчера такой страшный сон привиделся!
– Какой сон?
Притворяясь, что размышляет о сне, дед подглядывал за ресницами на личике Цуйцуй и пересказывал то, что собственными глазами видел наяву накануне. Стоило ли говорить, что эти сны на самом деле никак не могли кого-то испугать?
Все реки неизбежно впадают в море, а все разговоры, насколько издали они бы ни начинались, все равно возвращались к тому, что заставляло Цуйцуй краснеть. Когда она начинала казаться совсем невеселой и вид ее выдавал некоторое смущение, старый паромщик пугался и спешил объяснить, прикрывая болтовней желание обсудить те самые вопросы:
– Цуйцуй, я не про то, не про то. Дедушка старый стал, глупый, смех один.
Но иногда Цуйцуй тихо слушала его шутки и глупости, дослушивала до конца и улыбалась, не разжимая губ.
А иногда говорила:
– Дедушка, ты и правда глупенький!
Дед не издавал более ни звука; он хотел было сказать: «У меня камень на душе, да большой», но не успевал – его очень вовремя звали с переправы.
Стало жарче, путники приходили из дальних краев, неся на плечах корзины по семьдесят цзиней, и, наслаждаясь прохладой у реки, не спешили уходить. Они садились на корточки возле чайного чана у большого камня, обмениваясь трубками для курения, и болтали со старым паромщиком. Много слухов и небылиц услышал тот из их уст. Многих из тех, что пересекали речку, пленила ее прохладная чистота, тогда они омывали ноги и ополаскивались, и беседы с ними были дольше и содержательнее остальных. Кое-что из услышанного дед пересказывал Цуйцуй, и она открыла для себя много нового. О том, что цены на товары выросли, о плате за езду на паланкинах и лодках, о том, как работают десять с лишним больших весел, когда плот сплавляется по порогам, как на маленьких лодочках курят самокрутки, как большеногие женщины калят опиум… Чего в этих рассказах только не было!
Носун Эрлао возвращался в Чадун с товаром. Надвигались сумерки, вокруг реки было тихо и спокойно, дед и Цуйцуй в огороде ухаживали за ростками редьки. Цуйцуй вздремнула днем и чувствовала себя немного одинокой; кто-то будто бы закричал, призывая лодку, и она поспешила первой спуститься к речке. Сбежав же с холма, она увидела на пристани двоих человек; в лучах заходящего солнца было видно, что это Носун Эрлао и рабочий из их дома. Цуйцуй испугалась, словно дикий зверек, увидевший охотника, и бросилась в бамбуковый лес на горе. Однако стоявшие у воды люди, заслышав звук шагов, обернулись и все поняли. Они подождали еще, но никто так и не появился, и тогда рабочий снова хриплым голосом позвал паромщика.
Тот же все прекрасно слышал, но по-прежнему сидел на корточках в ростках редьки, пересчитывая стебли, посмеиваясь в глубине души. Он уже увидел, что Цуйцуй помчалась на зов, и знал, что она наверняка поняла, кто именно хочет переправиться, поэтому сидел на корточках на своем утесе и помалкивал. Цуйцуй была еще мала, что с нее взять? Им только и оставалось, что драть глотку, зовя паром дальше. Кликнув пару раз, рабочий увидел, что никто не идет, сделал передышку и сказал Эрлао: