– Есть такое.
Но этот ответ говорил: «Есть, но тебе-то какое дело?»
– Правда? – спросил старый паромщик.
– Правда, – ответил тот непринужденно, а в ответе по-прежнему было скрыто: «Правда, но тебе-то какое дело?»
– А что Эрлао? – спросил лодочник, притворяясь спокойным.
– Эрлао уж несколько дней как в Таоюань уплыл!
Уплыл же он, как оказалось, после ссоры с отцом. Хоть Шуньшунь и был по натуре необычайно прямодушен, он не хотел, чтобы девушка, отчасти из-за которой погиб один его сын, стала женой второго, и это можно было понять. Местные нравы были таковы, что такие дела касались сугубо молодых людей и взрослые тут были ни при чем. Эрлао по-настоящему нравилась Цуйцуй, и та в свою очередь любила его, и он совсем не возражал против этого брака, в котором переплетались любовь и ненависть. Но каким-то образом интерес паромщика к этому делу привел к тому, что отец все неправильно понял. Вспоминая недавние события в семье, Шуньшунь пришел к выводу, что все они на совести этого старого, сующего нос не в свои дела паромщика. И, хотя он не видел картины целиком, в душе его все равно остался неприятный осадок.
Отравляющий пристанью больше не позволил старику и слова сказать:
– Дядюшка, оставьте, наши рты должны вино пить, а не думать о том, как вместо детей песни распевать! Я понял, что вы имеете в виду, понял, что вы от чистого сердца. Но прошу вас понять и меня, я думаю, нам стоит говорить только о наших делах и не стоять у молодых на дороге.
Получив эту оплеуху, старик хотел что-то сказать, но Шуньшунь не дал ему такой возможности и потащил за собой к карточному столу.
У старого паромщика не было слов. Он смотрел на управляющего пристанью – хотя тот смеялся и много шутил, в душе его словно было мрачно, и он с силой бросал карты на стол. Старик не стал больше говорить, надел соломенную шляпу и ушел.
Было еще рано, паромщик тосковал и потому зашел в город навестить кавалериста Яна. Тот как раз выпивал, и, несмотря на недавнюю болезнь, старику тоже пришлось выпить несколько чарок.
Затем он вернулся домой; в пути ему стало жарко, и он омылся водой из речки. Совсем утомившись, он оставил Цуйцуй заниматься лодкой, а сам отправился спать.
Ближе к вечеру стало совсем пасмурно. Над водой летали красные стрекозы, на небе собрались тучи, горячий ветер громко шелестел зарослями бамбука по склонам обеих гор. Судя по всему, до заката должен был хлынуть ливень. Цуйцуй несла вахту у лодки, глядя на летающих повсюду стрекоз, и очень волновалась. Угрюмое выражение лица деда не давало ей покоя, поэтому она побежала в дом. Полагая, что дед давно уже спит, она никак не ожидала найти его на пороге вяжущим соломенные сандалии!
– Дедушка, сколько обуви тебе нужно, над кроватью же еще четырнадцать пар есть! Почему ты не ложишься?
Дед молча встал и поднял голову, глядя в небо, после чего тихо сказал:
– Цуйцуй, сегодня сильный дождь пойдет с грозой! Сходи привяжи лодку к камню, сильный будет дождь.
– Дедушка, мне страшно! – сказала Цуйцуй, которая будто бы боялась вовсе не грядущей бури.
А дед, словно поняв это, ответил:
– Чего ты боишься? Все, что должно случиться, – произойдет. Не нужно бояться!
Глава восьмая
Ночью действительно хлынул страшный ливень с ужасающим раскатистым громом. Когда над крышей мелькала молния, следом тут же раздавался грохот. Цуйцуй дрожала в темноте. Дед тоже проснулся, понял, что внучке страшно, и забеспокоился, что она простынет, поэтому встал и набросил на нее покрывало.
– Цуйцуй, не бойся, – сказал дед.
– Я не боюсь, – ответила Цуйцуй и хотела добавить: «Когда ты здесь, дедушка, я не боюсь».
Вслед за раскатом грома, заглушая звуки дождя, раздался оглушительный грохот, как будто что-то рухнуло. Они решили, что это наверняка обрушился утес на берегу реки, и забеспокоились о лодке, которую могло завалить камнями.
Дед и внучка в полном молчании лежали на постелях, слушая звуки грома и дождя.
Но несмотря на ливень Цуйцуй очень скоро уснула. Когда она пробудилась, уже рассвело. Неизвестно, когда прекратился дождь, сейчас слышно было только журчание речки, которая стремилась в ущелье меж двух гор. Цуйцуй встала, увидела, что дед, похоже, еще крепко спит, и вышла на улицу. Перед дверью уже образовалась канава, резвый поток струился из-за пагоды прямо к утесу и падал с него вниз. К тому же повсюду было полно маленьких канавок. Все в огороде было приведено в беспорядок сбежавшей с горы водой, нежные побеги утонули в жиже из глины и песка. Пройдя вперед, девочка увидела, что в реке тоже прибыло воды, которая затопила пристань до самого чайного чана. Ведущая к пристани дорога стала похожа на маленькую реку, в которой с журчанием бежала желтая от глины вода. Затопило и трос, по которому переправлялся паром, оставленной под утесом лодки тоже не было.
Цуйцуй увидела, что утес перед домом не обрушился, и в тот момент еще не заметила утраты лодки. Но прошло еще немного времени, а она так нигде не смогла ее найти. Случайно обернувшись, она увидела, что белой пагоды позади дома нет. Испугавшись не на шутку, девочка поспешила за дом, где и увидела, что пагода обрушилась и кругом в беспорядке лежат кучи белых кирпичей. Не зная, что делать, Цуйцуй пронзительным голосом позвала деда. Но дед не встал и не отозвался. Тогда она побежала в дом, забралась на его кровать и долго трясла его, но дед так и не ответил. Оказалось, что старик тихо умер во время ливня.
И Цуйцуй разрыдалась.
Спустя какое-то время на берег пришел человек, который бежал с поручением из Чадуна в Сычуань, и кликнул паром. Цуйцуй в это время вся в слезах грела у очага воду, чтобы омыть умершего деда.
Путник решил, что в доме паромщика еще не проснулись, но он очень торопился, а на зов не отвечали, поэтому он бросил через реку маленький камушек, который стукнулся о крышу. Заплаканная девочка выбежала из дома на утес.
– Эй, время-то не раннее! Давайте лодку!
– Лодка уплыла!
– А дед твой куда подевался? Он за лодку отвечает, это его долг!
– Он отвечал за лодку, он пятьдесят лет отвечал за лодку – и умер! – рыдая, прокричала Цуйцуй с другого берега.
Получив такое известие, человек должен был отправиться в город и доложить об этом, а потому сказал:
– Что, правда умер? Ты не плачь, я пойду сообщу им, чтобы они снарядили лодку и привезли чего.
Вернувшись в город и встретив там знакомого, человек сообщил ему новость. Совсем скоро об этом прознали во всем Чадуне, внутри городских стен и за пределами их. Шуньшунь с улицы Хэцзе снарядил людей за пустой лодкой, которую нагрузили ящиком из белой древесины и отправили к реке. Кавалерист Ян вместе с одним старым солдатом поспешили к реке. Они срубили несколько десятков больших стволов бамбука, перевязали их лозой и сделали плот, чтобы временно использовать его для переправы. Смастерив плот и научившись обращаться с ним, они переправились на берег, где стоял дом Цуйцуй. Кавалерист оставил солдата заниматься перевозкой путников, а сам побежал в дом смотреть на усопшего. Заливаясь слезами, он потрогал окоченевшее тело старого друга и поторопился сделать все необходимое по случаю. Прибыли помощники, с большой реки доставили гроб, приехал городской даос с ритуальными музыкальными инструментами, старой льняной ризой и большим белым петухом. Он добровольно и безвозмездно пришел читать молитвы и провести другие положенные для погребения ритуалы. Люди в доме сновали туда-сюда, только Цуйцуй сидела на низенькой скамейке у очага и плакала.
В полдень пришел управляющий пристанью Шуньшунь в сопровождении человека, который нес на плечах мешок риса, сосуд вина и свиную ногу.
– Цуйцуй, я знаю, что твой дедушка умер, – сказал он, – но старики должны умирать, не нужно горевать, у тебя есть еще я.
Осмотрев все, он вернулся в город.
После обеда старика положили в гроб, и некоторые из тех, кто пришел помочь, вернулись домой. К вечеру остались только старый даос, кавалерист Ян и двое молодых рабочих, присланных Шуньшунем. До того как спустились сумерки, даос вырезал цветы из красной и зеленой бумаги и соорудил из глины подсвечник. Когда совсем стемнело, на маленьком столике перед гробом зажгли девять желтых ритуальных свечей, воскурили благовония, вокруг гроба зажгли маленькие свечки. Даос набросил на плечи свою синюю ризу и начал обряд обхождения гроба, положенный похоронной церемонией. Сам он шел во главе с маленьким бумажным стягом в руках, следом за ним – скорбящая внучка покойного, а в последним – кавалерист. Они медленно обошли вокруг одинокого гроба. Двое рабочих стояли возле очага и беспорядочно колотили в гонг и тарелки. Старый даос шагал с закрытыми глазами и полупел-полубормотал, умиротворяя дух усопшего. Когда он дошел до того, что духу надлежит отправиться в западный край, в мир беспредельной радости, где круглый год благоухают цветы, старый кавалерист разбросал по гробу бумажные цветы, которые нес на деревянном подносе и которые символизировали этот самый западный край.
Обряд завершили глубокой ночью, запустили хлопушки; свечи вот-вот должны были погаснуть. Обливаясь слезами, Цуйцуй побежала в дом разводить огонь, чтобы приготовить поесть всем, кто ей помогал. Закончив ночную трапезу, даос пристроился на кровати покойного и уснул. Оставшиеся по традиции стерегли душу возле гроба, а старый кавалерист исполнял для всех погребальные песни, подыгрывая себе, как на барабане, на пустой мерке для зерна. Пел про Ван Сяна[69], лежавшего на льду, пел про Хуан Сяна[70], обмахивавшего веером изголовье.
Цуйцуй проплакала целый день, но весь день и хлопотала и к этому времени уже выбилась из сил. Она задремала, прислонившись головой к гробу. Двое рабочих и кавалерист, поев, выпили по две чарки вина, преисполнились бравого духа и стали по очереди петь похоронные песни. Спустя какое-то время Цуйцуй проснулась, как будто увидела что-то во сне, и, пробудившись, вспомнила, что дед ее умер, отчего вновь тихонько заплакала.