– Цуйцуй, Цуйцуй, не плачь, он умер, и слезами его не вернешь!
Вслед за этим лысый Чэнь Сысы рассказал шутку о рыдающей невесте, которую приправил парой-тройкой крепких словечек, чем вызвал продолжительный хохот обоих рабочих. Снаружи залаял рыжий пес. Цуйцуй открыла дверь и вышла постоять на воздухе, прислушиваясь к стрекоту букашек. Луна была прекрасна, небо инкрустировано крупными звездами, кругом стояла ласковая тишина.
«Неужели это правда? – подумала Цуйцуй. – Неужели дедушка правда умер?»
Оказалось, что кавалерист Ян последовал за ней, зная, что девочке тоскливо. А вдруг в золе еще томится огонь, а следов не видно – увидела, что деда больше нет, да и спрыгнет утеса или повесится, чтобы вслед за ним уйти, и такое ведь может быть! Поэтому он осторожно присматривал за ней.
Глядя на то, как она стоит, оцепенев, и не спешит возвращаться, он кашлянул и позвал ее:
– Цуйцуй, роса выпала, тебе не холодно?
– Не холодно.
– Такая славная погода!
С неба упала большая звезда. Цуйцуй тихонько вскрикнула.
Тут же следом еще одна раскроила небосвод на юге. На другом берегу реки заухала сова.
– Цуйцуй, – мягко сказал кавалерист, постояв рядом с девочкой, – иди в дом поспи, не нужно сейчас о всяком думать.
Цуйцуй молча вернулась к дедушкиному гробу и, сидя на полу, снова стала плакать. Бдевшие в доме рабочие уже уснули.
Кавалерист Ян едва слышно произнес:
– Не нужно, не нужно плакать! Дедушке тоже сейчас тяжело, а у тебя глаза распухнут, горло осипнет, что хорошего в этом будет? Послушай, я знаю все дедушкины заботы, у тебя есть я. Я смогу все уладить, не подведу деда. Я все налажу, все смогу. Я хочу, чтобы эту переправу взял человек, который нравился дедушке и тебе нравится. А если не будет, как я задумал, то я хоть и старый, но как возьму серп да как посчитаюсь с ними… Цуйцуй, не волнуйся, у тебя есть я!..
Где-то вдалеке запел петух, и старый даос на кровати невнятно забормотал:
– Рассвело? Утречко!
Ранним утром из города поспели помощники с тросами и веревками.
Маленький, струганный из белой древесины гроб старого паромщика подняли шесть человек и понесли закапывать на склон горы позади пагоды. Шуньшунь, Цуйцуй, кавалерист, старый даос и рыжий пес шли следом. Когда они достигли заранее выкопанной квадратной ямы, даос, согласно заведенному обычаю, спрыгнул вниз, где разложил по углам и в центре могилы зерна киновари и риса, а также сжег ритуальные деньги, после чего выбрался из нее и велел тем, кто нес гроб, закапывать его. Онемевшая от горя Цуйцуй, оплакивая деда без слез, лежала на крышке гроба и отказывалась вставать. Только когда кавалерист насильно оттащил ее, гроб смогли передвинуть. Его опустили в яму, потянули за веревки, выравнивая по сторонам света, и засыпали свежей землей. Цуйцуй сидела рядом и плакала. Даос заторопился обратно в город, чтобы провести другую похоронную церемонию, переправился через реку и ушел. Управляющий пристанью доверил все дела старому кавалеристу и тоже ушел. Все, кто пришел помочь, умыли руки на берегу реки; у всех были свои дела, да и обстоятельства в этой семье не позволяли больше пользоваться ее гостеприимством и беспокоить хозяев, поэтому, переправившись через реку, ушли и они. Так у Бисид-зюй осталось всего три человека: Цуйцуй, кавалерист Ян и лысый Чэнь Сысы, направленный из семьи Шуньшуня, чтобы временно заниматься паромом. Рыжий пес, который получил от лысого камнем, был крайне не рад его присутствию и тихонько лаял.
Во второй половине дня Цуйцуй посоветовалась с кавалеристом и они решили, что тот сперва сходит в город, где отведет лошадей в гарнизон, а потом вернется к реке побыть с ней. Когда он вновь был у переправы, лысый Чэнь Сысы уже ушел.
Цуйцуй и пес по-прежнему занимались паромом, в то время как кавалерист сидел на утесе или хриплым голосом распевал девочке песни.
По прошествии трех дней Шуньшунь пришел к ней и позвал пожить к себе домой, однако Цуйцуй хотела присмотреть за дедовым могильным холмом и не собиралась так сразу уезжать в город.
Она попросила его лишь сходить в городской ямынь замолвить слово, чтобы кавалеристу Яну позволили пожить с ней какое-то время. Шуньшунь согласился и ушел.
Кавалеристу было чуть за пятьдесят, и таланта рассказчика в нем было многажды больше, чем в дедушке Цуйцуй. К тому же он ко всему относился с большой ответственностью, выполнял работу аккуратно и старательно, поэтому, когда поселился вместе с Цуйцуй, у той как будто с уходом деда появился дядя. Путники спрашивали о ее несчастном деде, и когда о нем вспоминали в сумерки, ей было особенно горько и совсем безотрадно. Но и эта тоска со временем истощилась. Каждый вечер с наступлением сумерек они вдвоем усаживались на камень возле реки и беседовали о былых годах несчастного паромщика, что лежал сейчас в сырой земле, о том, чего Цуйцуй раньше не знала, и теперь прониклась к деду еще большей теплотой. Говорили об отце Цуйцуй, который хотел и любви, и воинской славы, и как его мундир бравого солдата из зеленознаменного войска волновал девичьи сердца. Говорили и о матери Цуйцуй, о том, как она превосходно пела и как известны ее песни были в то время.
Времена менялись, и все само собой менялось следом. Император и тот больше не восседал на престоле, что уж говорить о простом народе! Кавалерист Ян вспомнил старые добрые времена, когда работал конюхом и привел к реке лошадь, чтобы спеть для матери Цуйцуй, но та не приняла его ухаживания. До сих пор он был одинок, настолько одинок, что опереться мог лишь на гору, а довериться только себе самому; рассказывая об этом, он невольно горько усмехался.
Два дня подряд они с наступлением сумерек разговаривали о деде и обо всей их семье, в конце концов беседа коснулась и того, что предшествовало смерти деда, и Цуйцуй поняла все то, о чем дед ей не рассказывал. Песни Эрлао, смерть старшего сына Шуньшуня, холодность отца и сына к деду, то, как люди из крепости заманивали Эрлао приданым – мельницей; как Эрлао, помня о смерти брата, не добившись расположения Цуйцуй и постоянно понукаемый семьей взять мельницу, в сердцах пустился в плавание вниз по реке; о причине смерти деда и о том, как она была связана с Цуйцуй… Все, чего раньше не понимала, она поняла сейчас. После этого девочка проплакала всю ночь.
Миновал седьмой день со смерти лодочника[71], и Шуньшунь прислал человека позвать кавалериста в город, чтобы обсудить с ним вопрос о переезде Цуйцуй к нему в дом, а также о том, чтобы она стала Эрлао женой. Но поскольку Эрлао был в Чэньчжоу, его отец предложил не говорить ей о замужестве, а только о переезде, надеясь, что когда Эрлао вернется, то скажет о свадьбе сам. Кавалерист же считал, что спрашивать об этом нужно саму Цуйцуй. Вернувшись и пересказав ей предложения Шуньшуня, он на правах старшего решил, что это плохо скажется на ее добром имени и переезжать в дом незнакомого человека не очень хорошо. Лучше уж остаться у реки и ждать, когда вернется Эрлао, а там уж смотреть, что он скажет.
На том и порешили. Кавалерист считал, что Эрлао непременно скоро вернется, и теперь занимался тем, что поставлял лошадей в гарнизон и составлял компанию Цуйцуй. Так проходил день за днем.
Белая пагода у речки, выстроенная в геомантическом соответствии с расположением Чадуна, обрушилась, и не построить заново другую, разумеется, было нельзя. Кроме тех денег, что выделил гарнизон, таможня и прочий торговый люд, из разных крепостей тоже прислали конверты с некоторыми суммами. Чтобы возведенная пагода не принадлежала кому-то одному, нужно было позволить каждому умножить свою добродетель и создать себе благоденствие, дать каждому шанс внести свою лепту, а потому на лодку поставили два больших бамбуковых коленца, в которых пропилили отверстия, чтобы те, кто переправлялся, мог свободно кинуть туда деньги. Когда сосуд наполнялся, кавалерист относил его городским властям и приносил другой. Когда путники видели, что старого паромщика нигде нет, а волосы Цуйцуй пронзила нить седины, тут же понимали, что старик завершил отпущенную ему работу и спокойно лежит в могиле. Поглядывая на Цуйцуй сочувственным взором, люди нащупывали деньги, чтобы бросить в бамбуковые копилки. «Небо оберегает тебя, умершие уходят на запад, оставшиеся вечно пребывают в мире». Цуйцуй понимала этих жертвовавших деньги людей, и на душе ее становилась горько, поэтому она поспешно отворачивалась, чтобы вести лодку.
Наступила зима, и белую пагоду возвели заново. Но тот парень, что распевал песни под луной и заставлял душу Цуйцуй парить во сне на волнах своей песни, так и не вернулся в Чадун.
Этот человек, возможно, никогда не вернется, а может быть, вернется завтра!
Перевод Н. А.Сомкиной
Чжан АйлинЛюбовь, разрушающая города
张爱玲
《倾城之恋》
Для «экономии светлого времени» Шанхай передвинул все стрелки на час вперед, но в особняке Байгунгуань решили иначе: «Мы будем жить по-старому». Поэтому сейчас их десять часов равнялись общепринятым одиннадцати. Их ритм не поспевал за бегом жизни.
Приглушенная тягучая мелодия в ночи, сияющей мириадами огней, то удалялась, то приближалась, навевая непередаваемую тоску – такую, о которой лучше и не спрашивать!.. Эту мелодию хорошо бы исполнила настоящая актриса: овальные пятна красных румян, между ними точеный носик, арии перемежаются улыбками, рукав прикрывает рот… Однако здесь находился лишь Четвертый господин Бай, в полном уединении он сидел в темноте обветшалого балкона и играл на китайской скрипке.
И тут внизу раздался звонок в дверь – явление редкое в этот час. По правилам приличий ходить в гости по вечерам совершенно недопустимо. Если кто и мог прийти так поздно, то лишь почтальон со срочной телеграммой, а сообщения наивысшей важности в большинстве своем – известия о смерти.
Четвертый господин Бай прислушался, и действительно, наверх, причитая, поднимались Третий господин, а также Третья и Четвертая госпожи, в суматохе было не разобрать, о чем они говорили. В парадной зале, которая выходила на балкон, сидели Шестая, Седьмая и Восьмая барышни вместе с детьми Третьей и Четвертой сестриц, все несколько встревоженные. Четвертый господин посмотрел на свет из темноты балкона. Приглядевшись, он увидел, как открылась дверь и в ней появился Третий господин – в нательной рубашке и коротких штанах. Расставив ноги, он остановился на пороге и, закидывая руку назад, пытался прихлопнуть назойливых кома