Бай Люсу все еще стояла на коленях перед кроватью матери. Услышав эти слова, она крепко прижала к груди матерчатую туфлю, которую до этого вышивала, воткнутая в нее игла уколола ей руку, но она не почувствовала боли, лишь тихо произнесла:
– Не могу больше находиться в этом доме!.. Не могу!
Ее тоскливый голос звучал чуть слышно, он прерывался, словно то шипел пар, вырывающийся из закопченного чайника, подвешенного над огнем. Сама же она, точно во сне, низко свесила голову, подобно тому самому чайнику. В полузабытьи она наклонилась вперед, видимо представляя, что уткнулась в колени матери, и, всхлипывая, запричитала:
– Мама, мама, скажи, как мне быть!
Но мать только улыбалась, ничего не говоря в ответ. Тогда Люсу прильнула к ее воображаемым ногам и, раскачиваясь из стороны в сторону, зарыдала:
– Мама! Мама!
Она смутно помнила, как много лет тому назад, когда ей было лет десять, они вышли после какого-то представления на улицу. Шел проливной дождь, и она потерялась в толпе. Она стояла одна на тротуаре, вытаращив глазенки. На нее тоже все таращились, целое море незнакомых глаз смотрело на нее через мокрые стекла машин, отгородившись от нее стеклянным колпаком. Каждый укрылся в своем собственном маленьком мирке, и даже если бы она разбила голову, то все равно ей не удалось бы до них достучаться. Она словно была во власти кошмара…
Вдруг за ее спиной послышались шаги; думая, что это вернулась мать, Люсу постаралась взять себя в руки и замолчала. Мать, о которой она мечтала, и ее настоящая мать отличались как небо и земля.
Вошедшая подошла к кровати, присела и заговорила. Это была тетушка Сюй. Она стала утешать Люсу:
– Шестая сестрица, не терзай ты свое сердце, вставай-вставай, ну и жаркий же выдался денек…
Люсу, опираясь о кровать, с трудом встала:
– Тетушка… Я тут больше не смогу находиться. Я уже давно чувствую, что меня здесь еле терпят, только что прямо не говорят. Но в сегодняшней перепалке все было высказано, и мне уже совестно оставаться здесь дальше!
Тетушка Сюй взяла ее за руку, усадила рядом на краешек кровати и прошептала:
– Ну и дуреха же ты! Не стоит винить родных, что тебя якобы обижают. Ведь, поскольку старшие братья денежки твои порастаскали, теперь они просто обязаны содержать тебя, пока ты жива.
Редко когда Люсу приходилось слышать такие справедливые слова, она даже не задумалась, было это сказано чистосердечно или просто ради успокоения, но ее сердце растопилось, и у нее потоком хлынули слезы.
– Я сама бестолковая! Они промотали мои деньги, и я оказалась словно в ловушке, и надо бы уйти, да не могу.
– Да чего же молодым бояться, у них вся жизнь впереди!
– Да если бы был хоть какой-то выход, я тотчас ушла бы! Но ведь я учиться не училась, к физическому труду тоже не приучена, на что я такая гожусь?
– Следует не дело искать, а человека.
– Боюсь, что это не про меня, моя песенка уже спета.
– Такие речи могут позволить себе только те, кто при деньгах, кому не приходится заботиться ни об еде, ни об одежде. А вот людям безденежным песенку-то хочешь не хочешь, а нужно продолжать петь! Даже если ты пострижешься в монахини и будешь просить милостыню, то все равно будешь привязана к этому миру – без людей тебе не обойтись!
Люсу молчала, опустив голову.
– Вот если бы ты доверила мне свою судьбу двумя годами раньше, было бы, конечно, лучше.
– Еще бы, но сейчас-то мне уже двадцать восемь, – горько усмехнулась Люсу.
– С твоей-то привлекательной внешностью двадцать восемь – это не проблема. Я буду иметь тебя в виду. Но и тебя есть в чем упрекнуть, ведь ты уже семь-восемь лет как развелась. Могла бы и пораньше что-нибудь предпринять, освободившись, ты избежала бы стольких обид!
– Тетушка, ну вы ведь понимаете, что в семьях, подобных нашей, заводить знакомства на стороне не принято. Я совершенно не могу рассчитывать на родственников, которым это явно не по душе, а если бы даже и нашелся вариант, то кроме меня в доме есть еще две незамужние сестрицы, да и дочери Третьего с Четвертым братьев подрастают, их бы всех успеть пристроить, где уж обо мне думать?
– Ну, что касается твоей младшей сестры, так я как раз поджидаю решения твоих родственников.
– У Седьмой сестрицы появилась какая-то надежда?
– Ну, скажем, дело уже сдвинулось с мертвой точки. Я специально оставила мамаш одних, чтобы они все обсудили, а сама сказала, что пойду проведаю Шестую сестрицу и вернусь. Так что мне уже пора спускаться к ним. Проводишь меня вниз?
Люсу ничего не оставалось, как взять под руку тетушку Сюй и помочь ей спуститься. Старая лестница громко скрипела под грузной тетушкой Сюй. Когда они дошли до большой залы, Люсу хотела было зажечь лампу, но тетушка ее остановила:
– Не стоит, и так все видно. Они сейчас как раз в восточном флигеле. Идем со мной, за разговором и весельем твоя проблема забудется, а то ведь завтра утром все равно за общим столом встречаться, и тогда тебе тяжело придется.
Упоминание про стол кольнуло Люсу в самое сердце, она делано засмеялась:
– Премного благодарю вас, тетушка, но мне что-то нездоровится, я правда никого сейчас не могу видеть, боюсь, наговорю лишнего и нарвусь на новые неприятности, так что простите, что не оправдала ваших ожиданий.
Тетушка Сюй поняла, что Люсу ей не уговорить, отстала от нее и направилась в комнату одна.
Дверь закрылась, в большой зале было темно, только сквозь витраж над дверью на зеленый кафельный пол падали два пучка желтого света. В полумраке комнаты можно было увидеть, что вдоль стены от пола до потолка тянутся полки с книгами в футлярах из красного сандалового дерева с изящной зеленой гравировкой. В центре у стены, на чайном столике из натурального камня, под стеклянным колпаком помещались часы, украшенные перегородчатой эмалью, их музыкальный механизм давно сломался, уже много лет они стояли просто так. По обеим сторонам стола свисали ярко-красные полоски с золотистыми надписями, сулящими долголетие и процветание, где каждый из увесистых иероглифов покоился на отдельном нарисованном цветке. В полумраке казалось, что эти иероглифы точно парят в воздухе, удалившись на приличное расстояние от полотна. Люсу показалось, что она похожа на один из этих иероглифов, который, находясь в свободном плавании, не может обрести опоры. Особняк семейства Бай чем-то напоминал волшебный грот: каждый незаметно прошедший в нем день можно было приравнять к тысяче обычных лет. В то же самое время, проживи тут хоть тысячу лет, тебе покажется, что прошел всего день, потому как все дни своей монотонностью и скукой были похожи один на другой. Люсу обхватила руками свою шею. Семь-восемь лет пролетели словно один миг. Молода ли ты? Если не поторопиться, то годика через два будешь считаться женщиной в возрасте, а вот молоденькими в этом доме никого не удивишь. В их семействе всегда было молодое поколение – дети рождались один за другим, появлялись новые обладательницы ясных глаз, нежных алых губ и светлых головушек. Но годы шли, глаза тускнели, люди увядали, а на свет появлялось следующее поколение. Его засасывали те же ослепительные красно-желтые декорации, где блеклой позолотой поблескивали робкие глаза представительниц старшего поколения.
Люсу внезапно вскрикнула и прикрыла глаза руками, порывисто бросившись наверх. Миновав лестницу, она направилась в свою комнату, зажгла лампу и бросилась к большому зеркалу, чтобы внимательно разглядеть себя. Что ж, она все еще хороша, никаких намеков на увядание. Миниатюрный стан, казалось, вообще не изменился, у нее по-прежнему тонкая талия и совсем еще девичья грудь. Кожа на лице прежде напоминала фарфор, а теперь стала подобна нефриту – полупрозрачному бледному нефриту. Когда-то округлый подбородок в последние годы заострился и теперь придавал ее небольшому личику еще большую миловидность. Хотя черты лица были мелкими, ее брови разлетались достаточно широко, а глаза привлекали своей нежностью и ясностью.
На балконе снова послышались звуки скрипки Четвертого господина. В такт мелодичному напеву Люсу невольно наклонила голову, легонько взмахнула ресницами и сделала красивый жест рукой. Казалось, что свой танец перед зеркалом она исполняла не в сопровождении обычной скрипки, а под аккомпанемент целого оркестра, игравшего торжественную храмовую мелодию. Она сделала несколько шагов влево, затем вправо, но ее движения шли вразрез с традиционным музыкальным ритмом. Неожиданно она улыбнулась – хмуро и не по-доброму, воображаемая мелодия в ее голове стихла. Между тем скрипка за окном продолжала пиликать, повествуя о чьих-то добродетельных поступках, которые не имели к Люсу никакого отношения.
Итак, Четвертый господин снова уединился на балконе и играл на скрипке. Как оказалось, на семейном собрании, проводившемся внизу, ему нечего было сказать. Однако после ухода тетушки Сюй в особняке семейства Бай не могли обойтись без того, чтобы тщательно не изучить предложенную ею кандидатуру. Дело в том, что тетушка Сюй решила посватать Баоло за некоего Фаня, который в последнее время тесно общался с господином Сюем в сфере рудной промышленности, поэтому тетушке Сюй была досконально известна его родословная, так что доверять ей можно было полностью. Отец Фань Лююаня когда-то был известным человеком, он проживал за границей и владел несколькими предприятиями, которые располагались на Цейлоне, в Малайзии и других странах. В нынешнем году Фань Лююаню исполнялось тридцать три года, оба его родителя уже умерли. Члены семейства Бай требовали от тетушки Сюй объяснения, как же так вышло, что такой жених до сих пор ходит в холостяках. Тетушка Сюй ответила, что когда Фань Лююань возвратился из Англии, ему прохода не давали мамаши, которые сватали за него своих дочерей. Последние упорно добивались его, строя друг против друга интриги и демонстрируя каждая свои чудесные способности, так что ажиотаж тогда разгорелся не на шутку. Все это плохо на него повлияло. С тех пор он смотрит на женщин словно на грязь под ногами. Между тем он и так был человеком несколько взбалмошным из-за своеобразной обстановки, которая окружала его в детские годы. Дело в том, что его родители жили вместе неофициально. Однажды его будущий отец поехал в командировку за границу и в Лондоне познакомился с куртизанкой, оказавшейся эмигранткой из Китая. Молодые люди тайно поженились. До его настоящей супруги дошли кое-какие слухи. Боясь мщения с ее сто