Тут Беатриса, стоявшая у окна и наблюдавшая за спуском бородатого монаха по каменной лестнице, указала на что-то рукой.
— Отче, это не аббат ли там возвращается?
Подойдя к жене, Аксель увидел сухопарую фигуру, широким решительным шагом направлявшуюся в центр двора. Монахи, оборвав разговоры, потянулись к ней.
— Да, надо же, аббат вернулся. Теперь заканчивайте трапезу с миром. А что касается Джонаса, наберитесь терпения, потому что, боюсь, я не смогу сообщить вам решение аббата, пока собрание не закончится. Но обещаю, что не забуду и буду ревностно просить за вас.
Нет никаких сомнений, что тогда, как и теперь, по двору разносились удары воинова топора. Более того, Аксель отчётливо помнил, что, наблюдая за монахами, гуськом заходившими в здание напротив, спросил себя, слышит он одного рубщика или двоих, потому что второй удар следовал так быстро за первым, что было трудно определить, настоящий это звук или эхо. Теперь, лёжа в темноте и раздумывая об этом, Аксель был уверен, что Эдвин колол дрова бок о бок с Вистаном, равняясь на воина при каждом ударе. Похоже, мальчик уже успел поднатореть в колке дров. А ещё раньше, до того как они пришли в монастырь, он изумил спутников тем, как быстро у него получается копать землю парой плоских камней, случайно подвернувшихся под руку.
К тому времени Аксель уже перестал копать, уступив уговорам воина поберечь силы для восхождения к монастырю. Поэтому он стоял рядом с окровавленным телом солдата, охраняя его от слетавшихся на ветви птиц. Аксель помнил, как Вистан копал могилу мечом убитого, заметив, что ему не хочется тупить свой собственный ради такого дела. На что сэр Гавейн возразил: «Этот солдат умер с честью, не важно, каковы замыслы его господина, и для рыцарского меча не будет бесчестья выкопать ему могилу». Тем не менее оба остановились, с удивлением наблюдая за тем, как быстро продвигается Эдвин, пользуясь своими примитивными орудиями. Потом, вновь принявшись за работу, Вистан сказал:
— Боюсь, сэр Гавейн, лорд Бреннус не поверит вашему рассказу.
— Поверит, обязательно поверит, — возразил Гавейн, продолжая копать. — У нас с ним прохладные отношения, но он держит меня за честного дурака, неспособного на хитроумные небылицы. Я могу наплести ему, что солдат, истекая кровью у меня на руках, твердил о разбойниках. Вам такая ложь может показаться тяжким грехом, но я знаю, что Господь отнесётся к ней снисходительно, ведь она предназначена остановить дальнейшее кровопролитие. Я заставлю Бреннуса мне поверить. Но даже и так вам всё равно будет грозить опасность, поэтому стоит поспешить домой.
— Я и поспешу, сэр Гавейн, как только покончу со своим делом. Если копыто у моей кобылы не заживёт, возможно, я обменяю её на другую, потому что до болот путь неблизкий. Однако мне будет её жаль, потому что лошадь это редкая.
— Редкая, это верно! Увы, мой Гораций уже не может похвастать подобной резвостью, однако он часто приходит мне на подмогу, так же как ваша кобыла только что помогла вам. Лошадь редкая, и вам будет печально её потерять. Но как бы то ни было, скорость — важнее всего, поэтому отправляйтесь в путь и забудьте про своё дело. Драконихой займёмся мы с Горацием, так что у вас нет больше оснований о ней беспокоиться. В любом случае теперь, по здравом размышлении, мне стало ясно, что лорду Бреннусу никогда не удастся привлечь Квериг в свою армию. Это самое дикое и неукротимое из всех созданий, и тотчас опалит не только ряды неприятелей Бреннуса, но и его собственные войска. Сама мысль об этом нелепа. Так что больше не думайте об этом и поспешите домой, пока ваши враги не загнали вас в угол. — Поскольку Вистан продолжал копать, ничего не отвечая, сэр Гавейн спросил: — Так вы даёте мне слово, мастер Вистан?
— Насчёт чего, сэр Гавейн?
— Оставить мысли о драконихе и поспешить домой.
— Вам, видно, очень хочется, чтобы я это сказал.
— Я пекусь не только о вашей безопасности, сэр, но и о тех, на кого Квериг обратит свой гнев, если вы её потревожите. И что тогда станется с вашими попутчиками?
— Верно, безопасность друзей меня беспокоит. Я доеду с ними до самого монастыря, потому что негоже оставлять их без защиты в этих диких местах. А потом нам будет лучше расстаться.
— Значит, после монастыря вы отправитесь домой.
— Я отправлюсь домой, когда буду готов, сэр рыцарь.
Вонь, шедшая от внутренностей мертвеца, вынудила Акселя отступить на несколько шагов, и после этого он обнаружил, что видит сэра Гавейна с лучшего ракурса. Рыцарь стоял уже по пояс в земле, лоб у него покрылся испариной, и, возможно, именно поэтому черты его лица утратили привычное благодушие. Он смотрел на Вистана с откровенной враждебностью, пока тот продолжал копать, ни о чём не подозревая.
Беатрису расстроила смерть солдата. Пока копали могилу, она медленно вернулась обратно к огромному дубу и уселась в его тени, склонив голову. Акселю хотелось подойти и сесть рядом с ней, и, если бы не налетевшие вороны, он так бы и сделал. Теперь, лёжа в темноте, он тоже взгрустнул о погибшем. Ему вспомнилось, как любезен был к ним солдат на маленьком мосту, как вежливо он разговаривал с Беатрисой. Ещё Аксель вспомнил точность, с которой тот развернул лошадь, въехав на поляну. Что-то в его манере тогда показалось ему знакомым, и теперь, в ночной тиши, Акселю вспомнились холмистые пустоши, низко нависшее небо и отара овец, бредущая по вереску.
Аксель сидел верхом на лошади, и перед ним, также верхом, возвышался его товарищ, некто по имени Харви, обладатель грузного тела, вонь от которого была настолько сильна, что перебивала конскую. Они остановились посреди ветреной пустоши, потому что заметили какое-то движение вдалеке, и, как только стало ясно, что это не представляет угрозы, Аксель потянулся, выпрямив руки — они ехали уже долго, — и стал наблюдать за тем, как лошадь Харви машет хвостом из стороны в сторону, словно для того, чтобы помешать мухам усесться к ней на круп. Несмотря на то что лицо спутника в тот миг было от него скрыто, наклон его спины и вся его поза свидетельствовали о злости, которую пробуждал в нём вид приближавшихся. Оторвав взгляд от Харви, Аксель разглядел овечьи морды и движущихся меж ними четырёх человек — один ехал на осле, остальные шли пешком. Собак, похоже, не было. Аксель решил, что пастухи уже давно их заметили — силуэты двух всадников чётко вырисовывались на фоне неба, — но по тому, как медленно и настойчиво те двигались вперёд, нельзя было понять, терзает ли их дурное предчувствие. В любом случае эта длинная дорога через пустошь была единственной, поэтому пастухи смогли бы избежать встречи с ними, лишь повернув назад.
Отара приближалась, давая возможность разглядеть, что пастухи — все четверо, — хоть и не старики, но отличаются болезненностью и худобой. Это наблюдение повергло Акселя в отчаяние, потому что он знал, что вид пастухов только подогреет жестокость его спутника. Аксель подождал, пока отара окажется почти на расстоянии оклика, и заставил лошадь прибавить шагу, осторожно пристраиваясь к Харви с той стороны, где, как ему было известно, были обречены пройти пастухи с большей частью отары. Он постарался удержать свою лошадь на голову позади лошади спутника, чтобы у того не возникло сомнений в собственном старшинстве. Однако позиция Акселя защитила бы пастухов от внезапного удара кнутом или палицей, притороченной к седлу Харви. Со стороны этот маневр выглядел лишь демонстрацией товарищеского расположения, и в любом случае Харви не отличался достаточно острым умом, чтобы даже заподозрить истинное предназначение его действий. Аксель вспомнил, как его спутник рассеянно кивал, наблюдая за его перемещением, а потом отвернулся и снова вперил угрюмый взгляд вглубь пустоши.
Тогда Аксель так волновался за приближавшихся пастухов из-за того, что произошло накануне в саксонской деревне. Стояло солнечное утро, и случившееся потрясло Акселя не меньше, чем самих крестьян. Без предупреждения пришпорив лошадь, Харви принялся осыпать ударами людей, стоявших у колодца, чтобы набрать воды. Что тогда было в руках у Харви, кнут или палица? Тогда, на пустоши, Аксель пытался это вспомнить. Если бы Харви вздумал наброситься на проходивших пастухов с кнутом, то достал бы с большего расстояния, и ему не пришлось бы слишком напрягать руку, может, он даже посмел бы замахнуться через голову Акселевой лошади. Однако, выбери Харви палицу, занятая Акселем позиция вынудила бы его заставить лошадь полностью обойти Акселеву и частично развернуться перед нападением. Такой маневр показался бы его напарнику слишком нарочитым: Харви относился к числу тех, кто любит проявлять дикость легко и непринуждённо.
Теперь Аксель уже не помнил, спасла ли его предосторожность тех пастухов. Ему смутно припоминались беспечно бредущие мимо овцы, но воспоминание о самих пастухах непонятным образом смешалось с воспоминанием о нападении на крестьян у колодца. Что привело их тогда утром в ту деревню? Аксель помнил возмущённые крики, детский плач, враждебные взгляды и свою собственную ярость, не столько на самого Харви, сколько на тех, кто навязал ему подобного спутника. Их дело, если бы его удалось осуществить, несомненно, стало бы достижением исключительным и новым, настолько великим, что сам Господь счёл бы его шагом людей к себе навстречу. Но разве мог Аксель надеяться на успех с этим навязанным ему дикарём?
Мысли Акселя вернулись к седоволосому солдату и невнятному жесту, сделанному им на мосту. Видя, как его коренастый сотоварищ орёт и таскает Вистана за волосы, седоволосый начал было поднимать руку, сложив пальцы в указующий жест, и с его губ уже почти сорвалось замечание. И тут он позволил руке упасть. Аксель отлично понял, что испытывал седоволосый в те минуты. Потом солдат заговорил с Беатрисой с подчёркнутой вежливостью, и Аксель был ему за это благодарен. Ему вспомнилось выражение лица Беатрисы, с каким она стояла у моста, как его серьёзная сдержанность сменилась нежной улыбкой, которую он так любил. Этот образ наполнил его сердце нежностью и в то же время страхом. Достаточно было незнакомцу — от которого, скорее всего, исходила опасность — сказать пару добрых слов, и она уже готова поверить всем и каждому. От этой мысли Акселю стало тревожно и захотелось нежно провести по притулившемуся рядом плечу. Но разве она не всегда была такой? Разве в том числе не по этой причине она ему так дорога? И разве не прожила она столько лет без особенного для себя ущерба?