– Не должен был? – уголки губ еле заметно ползут вверх, а Улька отрицательно мотает головой.
– Я ног не чувствую, – подтягивается к мужчине, говоря на ухо, – совсем.
– Это не навсегда.
– Ты думаешь?
– Знаю.
Громов сжимает ее теплые ладони и говорит то, что нужно. То, что он должен сказать. Пока он не видел ее карты и даже не уточнил диагноз, первое, что он сделал, оказавшись здесь, помчался к ней. Хотел увидеть, дотронуться. Ему было важно посмотреть на нее собственными глазами, почувствовать. Когда он глядел на Ульку, его сердце сжималось, нестерпимая душевная боль разъедала сознание, а едва-едва потухшая злость возрождалась вновь.
– Мне было так страшно, – ее губы вскользь касаются мужской щеки, – так страшно без тебя.
Она говорит что-то еще, но он не слушает, наверное просто не может сейчас слышать. Его руки обхватывают девичью фигуру и легонько тянут на себя. Ладони хаотично бегают по ее спине, плечам, лицу. Он прижимает ее к себе, чувствуя, как быстро материал его рубашки на плече становится влажным. Улька плачет, громко, навзрыд, ее немного трусит, а короткие ноготки впиваются ему в кожу.
Степан разделяет ее эмоции, впитывает Ульянину боль и хочет забрать ее себе. Он гладит ее голову, жалеет. Она такая маленькая, хрупкая и порой такая беззащитная. Он так хотел оградить ее от всей грязи, что творилась вокруг, хотел, но не смог. Ее травма – его вина.
Если бы он не появился в жизни этой маленькой девочки, ничего подобного бы просто не произошло. Но он глупо и так упрямо поддался чувствам, думая, что справится. Облажался.
Степа отстраняется, стирая с Ульяниных щек слезинки, и целует. Аккуратно касается ее губ, слегка придерживая голову.
– Прости, что не отвечала, я так боялась…
– Не плачь, я рядом и уеду отсюда только с тобой.
– Мама ругала меня за то, что я не хочу с тобой говорить. Моя мама настаивала на том, чтобы я все тебе рассказала, и даже вспомнила про любовь. Представляешь?
– Не очень, – качает головой.
Улька же всхлипывает, а ее измученное лицо озаряет улыбка.
– Ты останешься?
– Ульян, у меня сегодня еще есть одно дело, я приеду утром, рано-рано утром. Хорошо?
– Ладно.
Громов поднимается с койки, а Никольская хватает его за руку, вцепляется в его запястье и смотрит, смотрит прямо в глаза. Она все еще боится, что он уйдет навсегда, кажется она боялась этого вечно.
– Ульян, – мужчина аккуратно разжимает ее пальцы, склоняется над ней, проводит большим пальцем по длинной шее, – мне нужно встретиться с Азариным.
– С Сергеем?
– С ним.
– Зачем?
– Это важно. Я приеду утром. Отдыхай. Все будет хорошо!
– Я тебя люблю, – она шепчет это ему в спину и с замиранием сердца смотрит на закрытую дверь. Она снова одна, в этой нагоняющей тоску палате, здесь только ее бренное и неходячее тело.
После Степиного визита Ульяна долго смотрит в потолок, иногда прикрывает глаза, изредка стирает слезы. Ей все еще немного не по себе, ее боль становится лишь масштабнее, а эмоции достигают предела. Ей вкололи блокатор и, кажется, влили литры обезболивающего, как оказалось, это не самое приятное, что могло с ней произойти.
Громов еще не в курсе о предстоящей операции, о прогнозах, но она знает. Мама выдала ей все это как на духу ровно за час до Степиного приезда. Мама не привыкла скрывать, умалчивать, она всю жизнь рубила правду с плеча, страшную, болезненную правду, например о том, что шансы ее дочери встать или остаться прикованной к креслу равны.
Думая об этом, Никольская не может уснуть, она ворочается.У нее затекает шея, которую она без конца перекладывает с одной стороны на другую. Тело начинает ломить, мышцы натягиваются, ей невероятно сильно хочется встать. Лежание выматывает, подступает истерика.
***
В такси Степан никак не может перестать о ней думать. Его рвет изнутри, чувство вины становится необъятным, а страх за Ульяну несоизмеримым. Громов выходит на углу здания с уже знакомым ему рестораном, именно там он договорился о встрече с Азариным и Токманом. С началом всей этой заварухи у него не осталось выбора и выходов для самостоятельного решения проблем.
Минуя просторный холл, Громов направился к зарезервированному столику, за которым уже сидел Иван. Токман, в привычной ему, совершенно спокойной и даже ленивой манере попивал кофе, а заметив Степана, невозмутимо кивнул. Когда Громов подошел чуть ближе, Иван пожал ему руку, внимательно всматриваясь в уставшее и немного потерянное лицо друга.
– Как обстоят дела? – Токман сделал еще глоток уже подостывшего напитка.
– Плохо. Ульяну сбили, она в больнице. Светка призналась, что это она подала им идею.
– Я выяснил, с кем она «работала», неприятный тип, серьезный и достаточно уважаемый в узких кругах. Что-то требуют?
– Денег. Банк, через который Талашина проводила все операции, лопнул, замороженный перевод тоже. Этой дуре платить нечем, она заикнулась обо мне, сдала с потрохами.
– Много хотят?
– Много.
– Что с Ульяной?
– Авария, умышленная. Она в больнице, перелом позвоночника.
Токман кивает, прикладывая к губам кулак, локтем упирается в крышку стола и смотрит другу за спину.
– Ты позвал Азарина?
Степан обернулся, к Сергею, а после ответил Ивану:
– Позвал.
– Меня терзают смутные сомнения…
– Я хочу продать клинику. Мне нужны деньги, Вань.
– Ты хочешь заплатить?
– У меня нет другого выхода. В следующий раз они могут ее убить.
Иван громко вдыхает как раз в тот момент, когда за стол подсаживается Сергей.
– Вы чего такие кислые? Проблемы? – переводит взгляд с Ивана на Громова.
– У нас всегда проблемы, – «подбадривает» Токман.
– И? – Азарин хмурится, он всегда раздражается, когда что-то не понимает.
– Я хочу продать клинику как помещение, а не готовый бизнес.
– Выгоднее сдавать в аренду, – подмечает Сергей, – мы можем найти покупателя на бизнес, правда, это не быстро, – барабанит пальцами по столу. – Или случилось что-то из ряда вон?
– Случилось. Талашина вляпалась в криминал и потянула меня за собой.
– Дела. И что скажет товарищ подполковник?
– Я против его решения. Если немного…
– У меня нет времени, – Громов повышает голос, – Ульяне может грозить опасность, и я…
– Понял, – Азарин кивает, – так чем я могу помочь?
– Мне нужно продать эту богадельню как можно быстрее.
– Быстрее – это сколько? Неделя, две, месяц?
– Три дня.
– Три дня? Это почти нереально.
Громов отворачивается. Азарин переглядывается с Токманом, и тот отрицательно качает головой, правда, Сергей не принимает данный жест отрицания. Он лишь вытаскивает из кармана пиджака мобильный.
– Алёна, – говорит уже в трубку, – свяжись с директором финансового отдела и скажи, чтобы подготовил перевод, подробности вышлю на почту, – сбрасывает вызов. – Я покупаю твой бизнес, – Азарин смотрит на Степана в упор, уголки его губ слегка приподняты, они изображают полуулыбку.
– Серег, я…
– Потом сочтемся, – пожимает плечами.
– Когда-нибудь ты разоришься, – Иван закатывает глаза, – а ты, – указывает на Громова, – держи меня в курсе всего и никуда не лезь один. При передаче денег спецгруппа тебя подстрахует.
– Кстати, о Светке, – вспоминает Азарин, – у нее же доля.
– Я думаю, что смогу найти для нее разумные доводы.
– Для более быстрого понимания могу обеспечить ей ночь в «прекрасном» месте, – добавляет Токман.
– Я думаю, она и так все подпишет.
– Может, по маленькой? – Азарин уже подзывает официанта.
– Мужики, давайте сегодня без меня. Мне в больничку надо.
Громов уходит, он идет по освещенной фонарями улице и не чувствует облегчения. Все эти деньги сейчас пустое, его почти не волнует бизнес, слова Ивана, ничего. Он думает лишь о том, чтобы с Ульяной все было в порядке, чтобы ей помогли.
В такси вновь раздается телефонный звонок, Степан несколько секунд смотрит на незнакомый номер и, свайпнув по экрану, подносит гаджет к уху.
– Ты нашел деньги?
– Нашел. Мне нужны сутки, чтобы оформить документы о продаже бизнеса.
– Хорошо. Мы не звери, и дадим тебе сутки.
Глава 17
«Ты должна быть сильной, должна», – словно мантру повторяла Ульяна, лежа на операционном столе. Через пару минут анестезия подействует и она провалится в сон. Вдох-выдох, прозрачная маска на лице запотела, и Никольская медленно прикрыла веки.
Ее оперировали более восьми часов, в течение которых она видела яркие сны. Они отражали ее воспоминания о прошлом и мечты о будущем. Эти разноцветные картинки сталкивали ее в пучину страхов и боли, а после как ни в чем не бывало возрождали покой.
Когда она очнулась в своей палате, за окном уже смеркалось. У кровати, на рядом стоящем стуле сидела мать. Отец был вынужден улететь на пару дней, впрочем, сама Ульяна и настояла на том, что с ее травмой жизнь окружающих ее людей не должна останавливаться. Ей хватит и ее замороженных дней, недель, месяцев, а может, и лет.
Олеся Георгиевна засуетилась, как только дочь открыла пришла в себя, Никольская-старшая подобралась, ее усталое лицо стало более свежим, а в глазах загорелся огонь. Конечно, она храбрилась ради дочери, девочка не должна видеть раскисшую от горя мать рядом, она должна напитываться силой и уверенностью людей, которые ее окружают.
– Как ты? – Олеся коснулась руки дочери.
– Нормально. Голова только будто не моя.
– Это все последствия наркоза.
– Мутит.
– Это пройдет.
– Где Степа?
– Я его сегодня еще не видела, – женщина поджала губы, хаотично соображая, на что перевести тему.
Конечно, ей не нравился Громов, он старше Ульки, заносчивее, и, по ее мнению, они вообще не были парой, не подходили друг другу. Ее девочка словно белый лебедь, ей нужен кто-то под стать, но Ульяна упрямо выбрала его. Лишая родителей права мнения на этот счет.