– Стоп, – он накрывает ее рот ладонью, и поток речи прекращается, – что конкретно она тебе сказала? Давай по пунктам.
– Что?
– Говори, что она рассказала, живо, – последнее слово получается грубее, чем он хотел, и Улька вздрагивает от неожиданности.
Он так смотрит на нее, что ей вдруг становится не по себе. Его глаза, их заволокло какой-то тьмой. Разве так бывает? Разве это можно увидеть? Но она видит, видит скопившуюся в них ненависть. На кого он злится? На нее? Себя? Ульяна не понимает, лишь крепче сжимает одеяло в кулаках. Облизывает сухие, распухшие губы, которые щиплет от слез из-за царапин.
Когда сегодня в ее палату пришла Талашина, Никольская подсознательно знала, чего ожидать. Унижений и насмешек. Света не та, кто будет жалеть или хотя бы останется в стороне, она будет бить по больному, изощренно, наблюдая за твоими мучениями.
Ее первой фразой ствло: «Прости его, он не сможет быть с тобой. Ты и сама должна это понимать», ее взгляд коснулся Улькиных ног, и она все поняла. Все до последней капли. После был рассказ о долге, о том, как Громов ей помогает, из кожи вон лезет, чтобы Талашина осталась жива и невредима. Дальше Улька слушала эту речь сквозь густой туман, он окутывал ее тело и утаскивал в пучину страхов. Слишком глубоко, чтобы выбраться самой.
– Это все, что она рассказала? – переспросил Громов, встряхнув Ульяну.
– Да.
– По ее словам, я делал все ради нее?
– Да.
– Я делал это ради тебя. Та машина сбила тебя не случайно. Это было предупреждение.
Степан сглотнул и отвел взгляд.
– У Талашиной не было денег, а я имел глупость послать ее, когда она пришла за помощью. После нашей с ней беседы она перевела все стрелки на меня. Рассказала им о тебе и о том, что если они хотят денег, то за тебя я достану все, что им нужно.
Ульяна затаила дыхание. Громов все говорил, говорил, но она лишь смотрела ему в лицо, пыталась отыскать его взгляд, который он целенаправленно отводил в сторону.
В какой-то момент ее пальчики обвили его запястье, но так и не сомкнулись. Степан посмотрел на ее жест и вновь отвернулся. Ему было чересчур мерзко от всего произошедшего, теперь он не мог смотреть ей в глаза, как раньше. Чувствовал себя недостойным. Слишком много боли случалось в ее жизни, когда он в ней появлялся.
– Значит, она мне соврала? – Никольская робко улыбнулась, а чуть позже подалась вперед, обхватывая Громовскую шею ладонями. – Я не должна была ей верить, не должна.
– Ульяна, – Степан скривился, намеренно резко отрывая ее от себя, – ты меня слушала вообще?
– Слушала. Не каждый бы стал продавать свой бизнес ради той, с кем жил две недели, Громов. Даже из-за угрозы жизни.
– Ульян, – мужчина покачал головой, неотрывно смотря в ее синие глаза, зрачки которых расширились.
– Мама сказала, что на следующей неделе меня перевозят в Германию, врачи дают очень жизнеутверждающие прогнозы.
– Я знаю, я говорил с твоими родителями.
– Ты полетишь со мной?
– А ты этого хочешь? После всего?
– Очень. Ты очень мне там нужен, Степа. Ты всегда был мне нужен. Я люблю тебя, сколько себя помню, не отталкивай больше, не надо. Я просто не смогу со всем этим справиться без тебя.
– Сможешь. Ты можешь гораздо больше, чем думаешь, завтра закажу себе билет.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что ты рядом.
Громов улыбается, а его пальцы слишком быстро погружаются в ее распущенные волосы, тянут на себя, а губы дарят сладкий и такой горячий поцелуй. Ульяна покрывается мурашками, они обволакивают ее хрупкое тело, вынуждая подрагивать. Громов отстраняется, смотрит в ее глаза, потирая остренький подборок большим пальцем. Его ведет от ее глаз, запаха, чувственных губ и тонкого, нежного голоса. Ладонь сжимает девичью грудь, обводя сосок до тех пор, пока его вершинка не заостряется, и слегка сдавливает ее пальцами, срывая женский стон.
Он безумно ее хочет и так же безумно соскучился. Кажется, они не виделись целую вечность. Руки хаотично сминают ее тело, язык касается шеи, проводя влажную дорожку к мочке уха, закусывая ту зубами. Никольская отстраняется, хмурится и тяжело вздыхает.
– Я… это глупо, Степ, – упирается ладонями в свои плечи, – прости, – по ее лицу проскальзывает тень печальной улыбки, и девушка отворачивается.
– Ульян, – тянет ее за руку, – посмотри на меня, Ульяна.
– Что? – всплеск раздражения заполоняет собой все пространство палаты.
– Все хорошо, – он говорит ей это уверенно, крепко сжимая в своих руках ее ладони, – слышишь?
– Слышу, – Никольская качает головой в неверии.
– Мы просто немного подождем, вот и все.
– Или это навсегда. Прости, я такочень боюсь. Вдруг это и правда…
– Нет.
– Ты же врач, Громов, скажи, что я встану.
– Ты встанешь.
Ульяна прикрывает глаза и откидывается на подушку. Ей страшно, очень и очень страшно. Степа ее подбадривает, верит в позитивный исход. А если нет? Что она будет делать, если все выйдет с точностью до наоборот. Как ей жить? Как с этим живут люди? Она не знала, не знала, и оттого ей казалось, что, если ее не поставят на ноги, это будет конец. Конец всего.
Глава 18
Ранним утром, через неделю, Никольская открывает глаза в палате немецкой клиники. Она чувствует себя уверенней, верит. По крайней мере старается. На часах еще нет и шести, но она не может сомкнуть век, ее трусит. Операция назначена на сегодня, на два часа дня. После этого в при любом из исходов ее ждет мучительная и кропотливая реабилитация. Даже если все пройдет успешно, она не сможет сразу встать на ноги, ничего не сможет. Ей придется долго и упорно тренироваться, через боль и судороги в мышцах.
Иногда интернет кажется Ульяне злом, если бы не он, она бы не начиталась всех этих страшных историй о том, сколько боли пришлось вынести тем, кто сумел встать. Но, несмотря на муки, они смогли вернуть себе прежнюю жизнь, в отличие от тех, кого судьба решила оставить в кресле.
– Вы уже не спите? – англоговорящая медсестра заходит в палату с улыбкой, ставит укол и, поинтересовавшись, не нужно ли чего, удаляется за дверь.
Ульяна же вновь тянется к телефону, смотрит Лизкин инстаграм, труппа уже в Америке, в Нью-Йорке, в месте, куда она так хотела попасть, где так хотела станцевать. Но кто-то решил все за нее. Отбросив гаджет подальше на кровать, девушка поправляет подушку под своей шеей, которая начинает затекать, и растирает напряженные мышцы немного резковатыми движениями пальцев.
К часу в ее палате собирается целый консилиум. Родителей и родственников к ней сегодня не пускают, либо хотят сохранить идеальную стерильность, либо не подрывать ее моральное состояние, правильного ответа на этот вопрос у Ульяны нет, одни лишь глупые догадки.
Коридор, по которому ее перевозят лежа на койке, нескончаем. Он длинный и ослепительно белый, лампы режут глаза, потому приходится щуриться.
***
– Она точно будет в порядке? – Олеся Георгиевна не находит себе места, ходит из стороны в сторону, поднимая эмоциональную бучу во всех присутствующих. Ей тяжело смириться с тем, что ей не позволили увидеть дочь, тяжело принимать отказы, но еще невыносимее то, что она не знает, чем все это закончится. Как пройдет операция, смогут ли они помочь ее девочке? А если нет? Что им делать? Что им всем тогда делать?
Грозный женский взгляд касается Громовской фигуры. Мужчина сидит в кресле комнаты ожидания, упираясь затылком в стену. У него закрыты глаза, и он не видит того, что она на него смотрит. Он помог им, заплатит основную часть за операцию и практически за всю последующую реабилитацию. Олеся не знала, да и не хотела знать, откуда он взял столько денег, потому как даже для них сумма оказалась вовсе неподъемной. Цены всколыхнули сознание.
– Перестаньте мельтешить, – подал голос Степан, когда старшая Никольская в очередной раз прошла мимо него, поднимая своими движениями потоки воздуха, – от вашей беготни ничего не изменится, – продолжил, все еще не открывая глаз.
Олеся насупилась, хотела было открыть рот, но муж ее одернул. Взглянул слишком резко и потянул за руку к дивану, вынуждая жену опуститься на него.
– Если все будет плохо, – прохрипела женщина в плечо мужа, – что, если…
– Прекрати, – шикнул Артур Павлович, – здесь отличные специалисты, у нее хороший прогноз. Просто верь, верь, Олеся!
Через час ситуация не изменилась, они все так же сидели в ожидании. В этом самом ожидании прошло более пяти часов.
Степан сидел почти неподвижно, даже не ходил курить, словно погрузился в какой-то сон. Он слышал, как перешептываются Улькины родители, как где-то вдалеке хлопают двери, ходят врачи, слышал и хотел, чтобы все это поскорее закончилось. Его нервы были на пределе, все происходящее вокруг дико раздражало. Улькина мать в этой эстафете заняла первое место, иногда ему хотелось сорваться именно на ней, но он держал себя в руках, стараясь вообще с ней не говорить, боялся сказануть лишнего.
Еще через час к ним вышел доктор. Громов открыл глаза, поднимаясь с места, ощущая дискомфорт и то, как затекли его мышцы, тело казалось каменным и неповоротливым.
– Здравствуйте, – Циммерманн улыбнулся и сцепил пальцы в замок, – операция прошла успешно.
Олеся зажала рот ладонью, опираясь спиной на мужа.
– Она будет ходить? – торопливо прошептала на немецком.
– Прежде ее ждет долгая реабилитация. С травмами ее типа нужно много работать. Кажется, девочка – спортсменка?
– Балерина.
– Силы воли у нее предостаточно, я уверен, она справится.
– А танцы? Она сможет…
Циммерманн вздохнул, каждый спортсмен и танцор всегда задавал один и тот же вопрос, впрочем как и их родители.
– Для начала ей необходимо встать. Вашей дочери придется учиться ходить заново, поймите это. Меня ждет следующий пациент, до свидания.
– До свидания.
– Что он сказал? – спросил Громов, который не понял ни слова на немецком.