Не дожидаясь пока начнут палить в ответ, я отполз на присмотренное загодя место, ускорение больше не действовало, и все получалось как-то медленно. Фашистов было далеко за сотню, и снег вокруг моей бывшей позиции буквально вскипел от многочисленных попаданий. Фрицы перебежками, прикрывая друг друга стали быстро приближаться, громко переговариваясь на своем грубом языке, сначала не понял, отчего они враз заголосили, потом дошло — прекратился артиллерийский налет, и в наступившей тишине проявились до того неслышимые звуки. От их гортанных криков, мне стало страшно, да так, что от ужаса даже спина покрылась холодным потом. Главное, ни о чем не думать. Прижимаю приклад к щеке, поймав в прицел особенно наглого фашиста, делаю пару выстрелов и буквально отпрыгиваю за дерево. Не успеваю, и винтовка вылетает у меня из рук — выбитая пулей, тут же что-то больно обжигает шею.
Пизд*ц! Отвоевался! Немцы уже в двадцати метрах, еще несколько секунд и меня препарируют прямо тут. Лихорадочно соображаю, пытаясь зажать рану, кровь оттуда бьет так сильно, что даже мне, невеликому специалисту, становится понятно — это конец. Как назло дух пропал, когда нужно, его нет… Обида захлестывает меня, в глазах чернеет, и я начинаю ненавидеть весь мир, от отчаяния и безвыходности пытаясь впитать всю разлитую вокруг энергию.
Поддаваясь на мой зов, она, мощной струёй бьет из земли, из деревьев, из снега и даже из бледнеющей луны, наполняя мое тело и питая своей бесконечной жизнью. Мне, чтобы жить, больше не нужна кровь. Подскакиваю как на пружинах, и вылетев из укрытия вижу почти вплотную ненавистные морды откормленных немецких автоматчиков.
Вижу истекающего кровью, умирающего якута. По-детски небольшое тело снайпера разорванно автоматными очередями, и вместе с кровью, бьющей тугими толчками, вытекает его маленькая жизнь. Вижу, как поднимают на штыки носатого. Он дико кричит, извиваясь в воздухе, чем вызывает громкий хохот пьяных от пролитой крови немцев.
Ненависть захлестывает меня с новой силой. И я понимаю, как ничтожны эти людишки.
Людишки — пришедшие сюда умирать. Все вокруг дышит смертью, я сам и есть смерть. Я слышу, как бьются их поганые сердца, и мной овладевает одно желание — остановить. Остановить эти сердца! Такие твари не должны жить. Не должны дышать со мной одним воздухом. Вижу, как в небо ускользают души погибших снайперов. Что-ж, по нашим, по славянским обычаям, окропим кровью врагов их путь.
Иду прямо на фашистов, и они валятся как снопы соломы, подрубленные лихой казачьей шашкой. Гримасы ужаса и боли застывают на лицах, когда я касаюсь взглядом их трепещущих душ и умирающих тел. Потоки энергии вытекают из немцев и черными струйками ползут к моим ногам. Не могу остановится и впитываю все, что есть вокруг, каким-то шестым чувством ощущая, что это неправильно, но мне наплевать…
Когда вокруг не остается живых, поднимаю голову и смотрю в небо, туда, куда ушли якут с носатым, и мне кажется что они смотрят на меня и радуются нашей победе.
Внезапно силы покидают меня, и я проваливаюсь в темноту.
Глава 27
Снег. Бесконечные снежинки падают на лицо, облепляя его холодной кашицей, которая отчего-то не тает, и даже более того — застывает ледяной коркой. Рукой сгребаю налипшие льдинки и встаю на ноги. События последних часов прокручиваются в голове как в ускоренном просмотре кинопленки, будто кто-то подсказывает мне, кто я, и что происходит. Интересно. Но не более того… Мне совсем нет дела ни до Антона, ни до Анны… вообще ни до кого нет дела.
Вокруг тишина, только потрескивают деревья на морозе, да гулко ухает какая-то лесная птица. По всему полю разбросаны тела в немецкой форме. Прямо возле меня лежит человек в белом маскхалате, — это маленький якут. Я его знаю, но совершенно не испытываю никакого сожаления от того, что он умер. Мне все безразлично, незнакомый голос в голове что-то бубнит, советуя ему заткнутся, поднимаю с тела Якута винтовку, и наведя прицел на раздражающую своим уханьем птицу — стреляю. Не знаю что это за птаха, но она больше не живет. Мысленно протягиваю к ней руку и сжав в кулаке кусочек теплой энергии втягиваю ее в себя. Это очень приятно, нужно еще…
Оглядываясь, выискиваю новую цель, мне ничего так не хочется, как повторить, продлить этот восхитительный миг. Но рядом нет ничего живого. А вот вдали, за холмом, плещется бесхозная энергия, и что самое главное, там есть еще такие-же вкусняшки. Их довольно много, может тысяча, или больше… Отбросив бесполезное уже оружие — в нем был лишь один патрон, в радостном предвкушении двигаюсь в сторону предстоящего пиршества.
Лед проламывается под ногами, досадливо тормозя меня на пути к цели, и будто из пустоты, появляется какой-то человек, в черном балахоне. Всматриваюсь в него, но не вижу того, что мне нужно. Так не интересно… Пусть себе стоит, раз пустой. Пытаюсь обойти, но он неуловимо каждый раз вновь появляется у меня на пути, заставляя отвернуть от намеченной цели. Надо избавляться от назойливого типа, что-то он наглеет, и когда в очередной раз человек встает передо мной, резко прыгаю и хватаю его за плечи, с удивлением ощущая, как руки, пройдя сквозь тело, сталкиваются друг с другом, и я, не удержавшись, падаю прямо на него, но не встретив никакого сопротивления, утыкаюсь лицом в снег. Упав, быстро переворачиваюсь на спину и прямо перед собой вижу лицо незнакомца, точнее не лицо, а только лишь горящие синим огнем глаза, внимательно смотрящие на меня из-под капюшона. Голос в голове и жуткий взгляд странного человека объединяют усилия, и мой мозг словно разрывается на тысячи маленьких кусочков. Свет тухнет.
— Антон проснись. Антон!.. Антон! Просыпайся!
— Михалыч… дай поспать… рано ведь еще… — Отойдя от сладкой дремы, мгновенно вспоминаю произошедшее. Вот херня… — Что со мной такое? — Дух облегченно выдыхает, причем моими легкими, и как раз на вдохе. Закашлявшись, не прекращаю мысленного диалога. — А если б я подавился и помер?
— Тебе не грозит, ты и так мертв. — Издевательски отзывается дух.
— Ты чего курил? А? — Знаю, что шутить он не любит, поэтому как-то неуютно.
— Посмотри на себя. Пощупай. — Советует Дух.
Сев на снег, опускаю глаза на маскхалат, вся бывшая белой форма, теперь красная от крови.
— Что бывает, когда донора убивают в погружении? — Продолжает он.
— Как что? Возвращаюсь обратно. В свое время. — Тут до меня доходит — Получается, если я не вернулся, значит мне уже некуда?
— Какой догадливый… Тут одно из двух, либо ты мертв там, то есть кто-то физически устранил твое тело, либо в тот момент когда ты умер тут, в сорок первом, варианта будущего, откуда ты погрузился — не существовало.
— Как все запутано. А что было после того как меня убили? Я имею ввиду здесь. — В голове только странные обрывки, и они не совсем мне понятны.
— Тут сложно объяснить, — Дух пытается уйти от ответа.
— Ну ты попробуй, отбрасываю в снег только что поднятую винтовку без патронов, и наклонившись над телом Якута — закрываю ему глаза. Хоть и почти не знал его, но успел привязаться. Оглядываюсь в поисках носатого, того нигде не видно, видимо снегом присыпало. Оставляю эту затею, решив, что если все закончится для нас хорошо, найду бойца в этом, или в том времени. Еще раз оглядев поле, сплошь усеянное телами фашистов, пытаюсь найти логическое объяснение произошедшему, и не найдя его, продолжаю свой путь, думая на ходу, как объяснить свой внешний вид. В конце концов, просто снимаю испорченный маскхалат, и остаюсь в форме, она, конечно, тоже вся в крови, но это уже не так как на белом бросается в глаза.
Поднявшись на пригорок, вижу перед собой еще одну сопку, выделяющуюся среди белого спокойствия зимы своим черным, выжженным телом. Ландшафт, представший передо мною, напоминает лунный, с той лишь разницей, что среди множества кратеров различных размеров, протягиваются окопы и насыпные валы. На всей протяженности основательных укреплений, бойцы сборного полка работают лопатами, углубляя, поднимая, и улучшая свою нехитрую крепость. Возле подножия стоят сгоревшие БТ-шки, подбитые прямыми попаданиями снарядов, а неповрежденная тридцатьчетверка, зарытая по башню, устроилась в передней линии окопов. На склоне, с моей стороны, рядами лежат погибшие солдаты, их очень много, человек пятьсот или даже больше… По-видимому это все жертвы того страшного обстрела, который мы с Якутом и носатым наблюдали ночью.
Противник расположился напротив, и явно готовится к наступлению. На переднем крае, прямо на границе леса и поля, демонстративно стоят танки, они, то и дело подгазовывая, выпускают столбы черного дыма, готовясь по команде взломать оборону советских войск.
Пытаюсь бежать, и постоянно падая и кувыркаясь, жалею о том, что не догадался подобрать снегоступы.
— Стоять! Кто такой?! — откуда-то, словно из-под земли, на меня выскакивают два дюжих молодца и недвусмысленно целятся из коротких немецких автоматов. Задираю руки и, стараясь выглядеть миролюбиво, отвечаю:
— Свои. Сержант государственной безопасности Болод. — Видя, что они как-то недоверчиво смотрят, добавляю, — мужики, проводите меня к доктору. Пару секунд солдаты рассматривают мою заляпанную кровью форму, и наконец, принимают решение.
— Пошли. Только без глупостей. — Один из бойцов отходит в сторону, пропуская меня вперед, и не опуская оружия — шагает сзади.
Идем по рыхлой, исковерканной бомбежкой, обожжённой земле. Автоматически прикидываю, сколько тут будет осколков, если поисковики будут поднимать павших. Они, обречённые лечь в эту стылую землю — сейчас попадаются мне навстречу. Уставшие, почерневшие от грязи и копоти, но в то же время неунывающие и жизнерадостные — простые русские солдаты.
Госпиталь представляет собой большой блиндаж, накрытый какими-то бревнами, досками, и натянутым поверх них брезентом. Видимо тем, что остался от штабной палатки. Вырезанные в мерзлой земле ступеньки импровизированного входа, смотрятся достаточно неуклюже, но функцию свою выполняют исправно. Спускаюсь вниз, — пахнет кровью и смертью. Раненные лежат на тощих лежаках, разложенных прямо на земле. Кто-то кричит, кто-то стонет, есть и те, кому уже все равно, их, умерших, просто некому вынести, да по сути и некуда.