— Отец мой — пусть боги хранят его в царстве теней — никогда бы не позволил мне вступить в незаконное сожительство с мужчиной. Он бы не разрешил этого, чтоб будущие дети не несли печати незаконного рождения, — проливала я слезы над моими нерожденными детьми.
— Думаю, ты права. Но ты ведь не похожа на других женщин. И ты сама только что по собственной воле отдалась мне.
Так состоялось наше соглашение. В первые ночи интимные отношения были для меня лишь актом покорности. Но с течением времени, по мере того как Перикл стал каждый вечер приходить ко мне, я попросила его научить меня доставлять ему большее удовольствие. Он так и сделал: научил использовать различные масла и притирания, применение которых особенно нравилось ему, и в свою очередь поинтересовался, какие из способов интимных сношений мне более приятны и помогают быстрей достичь наслаждения. Скоро я научилась получать такое же наслаждение от наших ночных часов, как и от дневных бесед, а он, я надеюсь, стал наслаждаться нашими беседами не меньше, чем интимной близостью. С каждым днем Перикл становился все более откровенным со мной.
Но стоило мне оставить уединенность спальни, которую я делила с возлюбленным, как на меня начинали сыпаться оскорбления. Я слышала, как бормочут их себе под нос слуги, но при Перикле никогда ничего подобного не было, и я не могла ему пожаловаться. Наложница. Шлюха. Девка. Дрянь. Это были самые приличные из их слов. Сначала даже бальзам его доброты не мог смягчить моей обиды. Позже, когда и в доме, и в обществе я обрела большую власть вследствие его привязанности ко мне, оскорбительные слова прекратились, но лишь до поры. Однажды на меня опять излился поток оскорблений, но это случилось уже не в обстановке дома, а прилюдно.
Довольно скоро я поняла, что подобное унизительное отношение означает лишь мою независимость. Теперь я могла сколько угодно бродить по рынку — свобода, которой я лишилась уже в четырнадцать лет. Я была освобождена от затворнической жизни замужней афинянки, всегда вынужденной находиться в сумраке женских покоев, расположенных в задней части дома. Я была освобождена от тирании Алкивиада и находилась под защитой мужчины, который захотел поселить меня в своем доме. Он решился на это из-за наговоров, что возвел на меня мой зять, хотя любого другого мужчину они могли бы только оттолкнуть.
Лишь спустя несколько недель после того, как я оказалась в доме Перикла, мне стало известно, что первейшая из обязанностей куртизанки, отличающая ее от замужней женщины, это обязанность развлекать мужчин за обедом и во время ночных пирушек. И поняла, что именно она и станет проверкой моей пригодности к новому положению. Я понятия не имела о том, как начать подготовку праздничного пира. Догадывалась, что, возможно, окажусь на нем единственной женщиной, поскольку их очень редко, если такое вообще случалось, приглашали присутствовать на торжественных обедах. Даже если Перикл надумает позвать кого-либо из них, ни одна замужняя женщина или женщина из приличной семьи не согласится посетить пирушку, а тем более войти в дом, в котором хозяйничает куртизанка, даже если этот дом принадлежит самому высокопоставленному человеку в Афинах. Моя сестра разбиралась в тонкостях хозяйства почти так же плохо, как я, но, поскольку Алкивиад был разборчив в кушаньях и мнил себя великим гастрономом, она научилась заказывать слугам тонкие блюда и заботиться об их приготовлении. Я обратилась к Каллиопе с просьбой сходить со мной на рынок и помочь выбрать лучшее для стола. Сестра согласилась, но ей пришлось отправиться тайком от мужа, поскольку уважаемые жены афинян посылали на рынок своих слуг, а не ходили туда сами. Я же не хотела дать прислуге шанс опозорить меня при таком важном событии.
Перикл в те дни предпринимал попытки убедить богатых иноземцев, расположенных вложить свои средства в какое-либо предприятие, начать дело в Афинах. Тем вечером пир был устроен в честь одного зажиточного оружейника, недавно в сопровождении трех десятков рабов прибывшего с Кипра, чтобы взяться за строительство фабрики в нашем городе.
— Кого еще ты пригласил? — спросила я, так как хотела послать слуг на рынок для сбора сплетен о гостях и их вкусах.
— А, разные болтуны, хлыщи да политики, — отмахнулся он. — Напомни домоправителю позвать побольше женщин легкого поведения и музыкантов. Мужчины захотят развлечься.
Он определенно был не в настроении помогать мне подсказками, и я даже подумала, не решил ли он, что мой провал окажется ему полезным и поможет избавиться от меня. Поэтому больше расспрашивать ни о чем не стала, а постаралась приготовить все как можно лучше. Когда же гости собрались, я стала разыгрывать из себя утонченную и гостеприимную хозяйку, хоть понятия не имела, как мне следует себя вести. Домашние невольники рассказали о порядках, принятых в доме Перикла во время приема гостей, но я не была уверена в том, что они ничего от меня не утаили. Я была наряжена, надушена и рассылала во все стороны улыбки, но от страха у меня болел живот, а в голове царила полная сумятица.
Пиршество оказалось удачным, гости расхваливали угощения: дорогие страусовые яйца, привезенные в тот день на рынок с африканского побережья, угрей, поданных в листьях свеклы, и прожаренное с пряностями брюшко тунца. Должна признаться, что и сама я никогда не пробовала таких вкусных вещей. В доме Алкивиада женщинам не подавали тех блюд, что ели мужчины, они довольствовались более простой едой.
Некоторые из наших гостей привели с собой профессиональных куртизанок — дочерей и внучек тех образованных женщин, которых содержали самые богатые и наиболее требовательные из членов афинского общества. Эти женщины носили дорогие одежды из шелка и слишком крупные золотые украшения. Они грациозно потягивали вино и задавали мужчинам заученные вопросы. Тем это нравилось, поскольку позволяло блеснуть красноречием и выказать знание давно известного предмета, а значит, показаться более умными, чем они были на самом деле. Мы не беседовали друг с другом, как обычно делают женщины, оказавшиеся в одном доме. Вместо этого улыбались шуткам мужчин, время от времени позволяя себе прокомментировать их высказывания. Одна из женщин продекламировала поэму под аккомпанемент флейты, другая танцевала. Я не умела делать ничего такого и стала думать, не следует ли мне постараться обрести такие навыки. Приглашенных же публичных женщин оставили дожидаться в соседней комнате, где были поданы самая простая еда и плохие вина. Они появились в обеденной зале только тогда, когда блюда были убраны со столов.
Поведение этих особ меня ужаснуло — они ввалились, нагло хохоча, с бесстыдно открытыми грудями, плюхались мужчинам на колени, широко разводя ноги и обнажая бедра.
«Не станут ли тут происходить прямо у нас на глазах разные непотребности?» — испугалась я, поскольку не думала, что смогу вынести такое зрелище.
И не выберет ли Перикл для себя одну из этих женщин, пока я буду сидеть, разыгрывая хозяйку и наблюдая за происходящим? А может, от меня ожидают, что я усядусь к нему на колени с такой же вульгарностью, как они, или, что еще хуже, к кому-нибудь из приглашенных? Что случится, если я откажусь это делать? Я не могла поверить, что тот деликатный человек, под чьей кровлей я живу, способен сделать из меня приманку для своих гостей, но жизнь в Афинах преподносит порой сюрпризы. С облегчением я увидела, что мужчины, приведшие с собой куртизанок, продолжают сидеть с ними за столами, а те, кому приглянулась та или иная шлюха, норовят исчезнуть, чтобы заняться развратом в укромном месте. Перикл, казалось, не обращал внимания на эти маневры. Но точно так же он игнорировал и меня, погруженный в деловую беседу с оружейником Кефалосом.
Надвигалась ночь. Я сидела в одиночестве, стараясь удерживать улыбку на лице. Самой мне казалось, что она уже примерзла к нему и теперь больше походит на перевернутый ледяной полумесяц. Неожиданно довольно немолодой мужчина сел рядом со мной, резким жестом перебросив полу своей туники из дорогого отбеленного льна через спинку скамьи.
— Тебе так же скучно, как мне, кажется? — поинтересовался он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Не могу понять, почему Перикл настаивает, чтобы я присутствовал на этих скучных сборищах, в то время как я мог бы работать. Разве я похож на человека, которого занимают развлечения торговцев?
— Вовсе не похож, — отвечала я.
Выглядел он очень достойно. Густая борода аккуратно подстрижена и надушена, волны каштановых волос обрамляют лысоватую макушку, высокий лоб был испещрен морщинами. Но главным в этом лице были глаза. Высказывался же он с такой уверенностью, что возражать ему было трудно.
— У нас достаточно забот со строительством и его финансированием, и если мы позволим себе хоть тень промедления, нам придется держать ответ пред всей Аттикой. Ведь эти идиоты, кажется, думают, что мы затеяли акропольский проект лишь для собственного обогащения!
Из этих слов я поняла, что передо мной Фидий, архитектор и исполнитель самого амбициозного из планов Перикла — перестройки холма Акрополя. Фидия считали лучшим скульптором в мире. Я продолжала улыбаться, храня молчание, так как думала, что он говорит скорее для самого себя, как делали весь вечер другие мужчины.
— Понимаешь, о чем я? — нетерпеливо спросил он вдруг.
Я набрала в грудь побольше воздуха, прежде чем заговорить.
— Это строительство горячо обсуждается не только в Афинах, но и за пределами полиса. Города-государства, отдавшие свою безопасность в руки Афин, не очень рады таким расходам из их общих фондов. Я родом из Милета и слышала много разговоров на эту тему на рыночной площади. Вот что я могу сказать в ответ на твой вопрос. Что же касается деталей вашего плана и его экономической стороны, то, должна признаться, мне об этом ничего не известно.
— Что за красноречие у молодой девушки! К тому ж у тебя такое необычное лицо.
Я, конечно, знала о том, что хорошенькая, но никогда не считала свое лицо таким уж необычным. Черты его были приятны и пропорциональны, но ничем не лучше многих и многих. Возможно, глаза у меня больше, чем у некоторых других женщин, а губы полнее и ярче. Когда отец был жив, он, бывало, говаривал мне, что я вырасту красавицей на горе мужчинам, но после его смерти все, что я слышала о себе, это жалобы Алкивиада на то, до чего я неженственна.