– Ну вот, два пьяницы собрались. — Лесник засмеялся. У него были крепкие, ровные зубы, и лицо стало добрым. Там, в городе, он казался старше, суше, грубее.
Маша тоже улыбнулась. И мне досталась доля ее улыбки.
Мы ели не спеша, рыбник был волшебный. Мы говорили о погоде, о дороге, как будто послушно соблюдали табу.
Только за чаем Сергей Иванович спросил:
– Ты сам откуда будешь?
– Из Москвы. В отпуске я здесь, у тетки.
– Потому и любопытный? Или специальность такая?
Я вдруг подумал, что в Москве, в институте, такие же, как я, разумные и даже увлеченные своим делом люди включили кофейник, который тщательно прячут от сурового пожарника, завидуют мне, загорающему в отпуске, рассуждают о той охоте, на которую должны выйти через две недели, — на охоту за зверем по имени СЭП, что означает — свободная энергия поверхности. Зверь этот могуч, обитает он везде, особенно на границах разных сред. И эта его известная всем, но далеко еще не учтенная и не используемая сила заставляет сворачиваться в шарики капли росы и рождает радугу. Но мало кто знает, что СЭП присуща всем материальным телам и громадна: запас поверхностной энергии мирового океана равен 64 миллиардам киловатт-часов. Вот на какого зверя мы охотимся, не всегда, правда, удачно. И выслеживаем его не для того, чтобы убить, а чтобы измерить и придумать, как заставить его работать на нас.
– Я в НИИ работаю, — сказал я леснику.
А вот работаю ли?.. Скандал был в принципе никому не нужен, но назревал он давно. Ланда сказал, что в Хорог ехать придется мне. Видите ли, все сорвется, больше некому. А два месяца назад, когда я добился согласия Андреева на полгода для настоящего дела, для думанья, он этого не знал? В конце концов, можно гоняться за журавлями в небе до второго пришествия, но простое накопление фактов хорошо только для телефонной книги. Я заслужил, заработал, наконец, право заняться наукой. На-у-кой! И об этом я сказал Ланде прямо, потому что мне обрыдла недоговоренность. Словом, после этого разговора я знал, что в Хорог не поеду. И в институте не останусь…
– А я вот не выучился. Не пришлось. Может, таланта не было. Был бы талант — выучился.
Он пил чан вприкуску, с блюдца. Мы приканчивали по третьей чашке. Маша не допила и первую. Мной овладело размягченное нежное состояние, и хотелось сказать что-нибудь очень хорошее и доброе, и хотелось остаться здесь и ждать, когда Маша улыбнется. За окном стало совсем темно, дождь разошелся, и шум его казался шумом недалекого моря.
– На охоте давно был? — спросил Сергей Иванович.
– В первый раз собрался.
– Я и вижу. Ружье лет десять не чищено. Выстрелил бы, а оно в куски.
– А я его и не заряжал.
– Еще пить будешь?
– Спасибо, я уже три чашки выпил.
– Я про белое вино спрашиваю.
– Нет, не хочется.
– А я раньше — ох как заливал. Маше спасибо.
– Вы сами бросили, — сказала Маша.
– Сам редко кто бросает. Правда? Даже в больнице лежат, а не бросают.
– Правда.
– Ну что ж, спать будем собираться. Не возражаешь, если на лавке постелим? Николай, все-таки как тебя по батюшке?
– Просто Николай. Я вам в сыновья гожусь.
– Ты меня старостью не упрекай. Может, и годишься, да не мой сын. Когда на двор пойдешь, плащ мой возьми.
Мы встали из-за стола.
– А вы здесь рано ложитесь? — спросил я.
– Как придется. А тебе выспаться нужно. Я рано подыму. Мне уезжать. И тебе путь некороткий.
И я вдруг обиделся. Беспричинно и в общем безропотно. Если тебе нравятся люди, ты хочешь, чтобы и они тебя полюбили. А оказалось, я все равно чужой. Вторгся без спроса в чужую жизнь, завтра уеду и все, нет меня, как умер.
Сверчок стрекотал за печью — я думал, что сверчки поют только в классической литературе. Лесник улегся на печке. Маша за занавеской. Занавеска доходила до печки, и голова Сергея Ивановича была как раз над головой Маши.
– Вы спите? — прошептала Маша.
– Нет, думаю.
– А он спит?
– Не пойму.
– Спит вроде.
Она была права. Я спал, я плыл, покачиваясь, сквозь темный лес, и в шуршании листвы и стуке капель еле слышен был их шепот. Но комната тщательно собирала их слова и приносила мне.
– Я так боялась.
– Чего теперь бояться. Рано или поздно кто-нибудь догадался бы.
– Я во всем виновата.
– Не казнись. Что сделано, то сделано.
– Я думала, что он оттуда.
– Нет, он здешний.
– Я знаю. У него добрые глаза.
Слышно было, как лесник разминает папиросу, потом зажглась спичка, и он свесился с печи, глядя на меня. Я закрыл глаза.
– Спит, — сказал он. — Устал. Молодой еще. Он не из-за яиц бегал.
– А почему?
– Из-за тебя. Красивая ты, вот и бегал.
– Не надо так, Сергей Иванович. Для меня все равно нет человека лучше вас.
– Я тебе вместо отца. Ты еще любви не знала.
– Я знаю. Я вас люблю, Сергей Иванович.
Легонько затрещал табак в папиросе. Лесник сильно затянулся.
Они замолчали. Молчание было таким долгим, что я решил, будто они заснули. Но они еще не заснули.
– Он не настырный, — сказал лесник.
Хорошо ли, что я не настырный? Будь я понастырней, на мне никто никогда бы не пахал и Ланде в голову бы не пришло покуситься на эти мои полгода — цепочка мыслей упрямо тянула меня в Москву…
– А зачем сюда шел? — спросила Маша.
– Он не дошел, повернул. Как увидел тебя одну, не захотел тревожить. Я его на обратном пути встретил.
– Я не знала. Он видел меня?
– Поглядел на тебя и ушел.
Опять молчание. На этот раз зашептала Маша:
– Не курили бы вы. Вредно вам. Утром опять кашлять будете.
– Сейчас докурю, брошу.
Он загасил папиросу.
– Знаешь что, Маша, решил я. Если завтра он снова разговор поднимет, все расскажу.
– Ой, что вы?
– Не бойся. Я давно хочу рассказать. Образованному человеку. А Николай
– москвич, в институте работает…
Я неосторожно повернулся, лавка скрипнула.
– Молчите, — прошептала женщина.
Я старался дышать ровно и глубоко. Я знал, что они сейчас прислушиваются к моему дыханию.
– Как спалось? — спросил Сергей Иванович, увидев, что я открыл глаза. Он был уже выбрит, одет в старую застиранную гимнастерку.
– Доброе утро. Спасибо.
Утро было не раннее. Сквозь открытое окошко тек душистый прогретый воздух. Сапоги лесника были мокрыми — ходил куда-то по траве. Топилась печь, в ней что-то булькало, кипело.
Я спустил ноги с лавки.
– Жалко уезжать, — сказал я.
– Это почему же? — спросил лесник спокойно.
– Хорошо тут у вас, так и остался бы.
– Нельзя, — возразил лесник и улыбнулся одними губами. — Ты у меня Машу сманишь.
– Она же вас, Сергей Иванович, любит.
– Да?.. Ты как, ночью не просыпался?
– Просыпался. Слышал ваш разговор.
– Нехорошо. Мог бы и показать.
Я не ответил.
– Так я и думал. Может, и лучше: не надо повторять. Путей к отступлению, как говорится, нету.
И он вдруг подмигнул мне, словно мы с ним задумали какую-то каверзу.
– Одевайся скорей, мойся, — сказал он. — Маша вот-вот вернется. На огороде она, огурчики собирает тебе в дорогу. Ей-то лучше, чтобы ты уехал поскорее. И — забыть обо всем.
– Огурчики обыкновенные? — спросил я.
– Самые обыкновенные. Если хочешь, в озере искупнись. Вода парная.
Я мылся в сенях, когда вошла Маша, неся в переднике огурцы.
– Утро доброе, — поздоровалась она. — Коровы у нас нет. Сергей Иванович молоко из Лесновки возит. Как довезет на мотоцикле, так и сметана.
– Вы, наверное, росой умываетесь, — сказал я.
Маша потупилась, словно я позволил себе вольность. Но Сергей Иванович сказал:
– Воздух здесь хороший, здоровый. И питание натуральное. Вы бы поглядели, какой она к нам явилась — кожа да кости.
Мы оба любовались ею.
– Лучше за стол садитесь, чем глазеть, — предложила Маша. Наше внимание было ей неприятно. — А вы, Николай, причешитесь. Причесаться-то забыли.
Когда я вновь вернулся в комнату, Маша спросила Сергея Ивановича:
– Пойдете?
– Позавтракаем и пойдем.
– Я вам с собой соберу.
– Добро. Ты не волнуйся, мы быстро обернемся.
За завтраком лесник стал серьезнее, надолго задумался. Маша тоже молчала. Потом лесник вздохнул, поглядел на меня, держа в руке чашку, сказал:
– Все думаю, с чего начать.
– Не все ли равно, с чего?
– Ты, Николай, подумай. Может, откажешься? А то пожалеешь.
– Вы меня как будто на медведя зовете.
– Говорю: хуже будет. Такое увидишь, чего никто на свете не видал.
– Я готов.
– Ох и молодой ты еще! Ну ладно, кончай, по дороге доскажу. — Он снял с крюка ружье, заложил за голенище сапога широкий нож. Маша хлопотала, собирая нас в дорогу. Мне собирать было нечего.
– Я Николаю резиновые сапоги дам, — предложила Маша.
– Не мельтеши, — сказал Сергей Иванович добродушно. — Там сейчас сухо. Ботинки у тебя крепкие?
– Нормальные ботинки. Вчера не промок.
Маша передала леснику небольшой рюкзак.
– А это анальгин. У Агаш опять зубы болят. Забыли небось?
– Забыл, — признался лесник, укладывая в карман хрустящую целлофановую полоску с таблетками.
– Может, Николаю остаться все-таки?
Я вдруг понял, что говорила она обо мне не как о чужом.
– Далеко не поведу. До деревни и обратно.
– Я вам там пряников положила. Городских.
– Ну, счастливо оставаться.
– Что-то у меня сегодня сердце не на месте.
– Без слез, — сказал лесник, присаживаясь перед дорогой. — Только без слез. Ужасно твоих слез не выношу. Откуда они только в тебе берутся?
Маша постаралась улыбнуться, рот скривился по-детски, и она слизнула скатившуюся по щеке слезу.
– Ну вот. — Лесник встал. — Всегда так. Пошли, Коля.
Маша вышла за нами к воротам. И, когда я встретился с ней взглядом, мне тоже досталась частица сердечного расставания.
У первых деревьев лесник остановился и поднял руку. Маша не шелохнулась. Мы углубились в лес, и дом пропал из виду.