Сирти и парном к ней, уподобляемом даже по форме слова, месте Харивдь.
Плаваем на велицем сем море и пространном — в нем же гади, их же несть числа; в нем же животная малая с великими; в нем же змий жесточайший, выну готов есть поглотити; в нем же суть места, бедств полная, Сирть и харивдь, и ина безчисленная, в них же потопают плавателие неопаснии…
Сцилла с Харибдой хотя и не названы здесь монстрами, но упомянуты рядом с морским змеем. Чуть раньше в этом тексте Симеон упоминает одну только «страшную и кораблей губительницу сирть», где судно возносится на гребне волны, а затем низвергается в бездну. Загадочная Сирть берется из Библии: «боящися, да не в сирть впадут» (Деян. 27:17) — говорится при описании опасного путешествия апостолов. Вообще-то Сирт (Syrtes, Σύρτιν) — название реальной африканской отмели, которое, видимо, приходит на Русь как раз через перевод Священного Писания и становится нарицательным. В словари XVI–XVIII вв. это слово попадает с характеристикой «омут», «злое место на море», «запрудная места». Сирты описываются как некие области-ловушки: «вход имат глубоко, а выход и по странам мелко, и невместно корабельному выходу». То есть сирты могут возникать в текстах независимо от Харибды и вовсе не иметь монструозных признаков. Русский переводчик произведения об Аполлоне и Дафне (нач. XVIII в.) вкладывает в уста героини такие слова о предпочтении гибели позору: «Лутче между Сиртами желаю пропасти, // Нежели в безчинныя в руце его впасти» («Дафна, превратившаяся в лавр»). Эти Сирты приходят из оригинального польского текста Самуэля Твардовского (1638), который лег в основу русской пьесы. И хотя отчаявшиеся герои ранних русских пьес часто заявляют о желании быть съеденными всякими монстрами (якобы предпочитая страшную смерть выпавшим на их долю страданиям), в этом эпизоде речь о чудовищах как будто не идет.
Все же рядом с сиртами, даже совершенно не монструозными, постоянно появляется Харибда. В словаре Федора Поликарпова (1704) харивдис даже характеризуется как синоним сирти — то есть тоже омут, опасное место в море.
Монструозное и реалистическое замысловато переплетаются в образах Сциллы и Харибды. В одном и том же произведении они могут быть изображены то чудовищами, то аллегорией ненастья, но даже в этом случае часто остаются в паре. Особенно замечательно разделение, которое делает Симеон Полоцкий: он хорошо знает мифологических Сциллу и Харибду, но для текстов на русском языке автор предпочитает компромиссную сирть. И только колоритное имя Харибды выдает морских змеев, затаившихся в опасных пучинах.
Глава 5Облаевич Цербер
В 1768 г. Гавриил Державин в эпиграмме на Александра Сумарокова придумывает персонажа с фамилией Цербéр и отчеством Облаевич. В XVIII в. чуть лучше, чем сейчас, помнили, что лаять — это не только «гавкать», но и «ругать». Чрезмерная, злобная критика Сумарокова была для Державина поводом назвать литератора Цербером. Когда цербер окончательно превратился в аллегорию (как, например, мегера, ставшая синонимом сварливой и злобной женщины), его произвели в жестокие надсмотрщики, что, конечно, было связано с традиционной интерпретацией его роли в царстве Аида, и надсмотрщик в нем победил горлодера. Эхо чудовищного лая, еще различимое в русской литературе XVIII в., постепенно угасало. А между тем громкие ужасные звуки, исторгавшиеся из трех или даже из сотни пастей этого легендарного пса, исторически были одной из самых важных характеристик монстра. Умение пугать лаем и без смущения разевать пасть на окружающих позволило Церберу шагнуть за пределы своей собачьей сущности.
Шуточные кавалеры и собачки с лубочных картинок, XVIII в.
… а главы песьи и ногти, а ноги кривы и велики, ими же биются со зверьми и лают, яко псы…
Вообще до XVIII в. — до моды на воспитанниц, мосек и другие светские забавы — псы в русских текстах в основном олицетворяли что-то нехорошее. Связано это было с тем, что в Библии собаки — животные нечистые, вроде свиней. Поэтому традиционно с ними сравнивали скорее грешников и гораздо реже преданных, самоотверженных людей. Охотничий пес мог символизировать демона, устремившегося за грешником, да и во многих сюжетах бесы превращаются в черных собак. Грызущие кость псы в западноевропейской культуре означали зависть, а лежащие на сене — бессмысленную жадность; отголоски этих представлений приходили в Россию Нового времени.
Пес. Физиолог Дамаскина Студита, XVIII в.
В Древней Руси собака как символ примыкает скорее к монстрам. В сочинениях о животных описывали даже гигантских индийских псов: каждый из них может победить льва. Поэтому неудивительно, что монструозная собака из античных мифов достаточно рано проникла через Византию как некий демонический персонаж. И даже в XVII в. протопоп Аввакум называет то одного, то другого своего оппонента «новый адов пес», который «выскочил из бездны у греков». Видимо, этого пса долго не знали по имени, долго не соотносили с Гераклом, но в древнерусских текстах то и дело мелькают три чудовищные собачьи головы, по которым опознается Цербер.
Первые шаги
В переводной «Троянской истории» (конец XV — начало XVI в.) рассказывается, как Ясон вместе со своим воеводой Гераклом и другими аргонавтами отправляется за Золотым руном. Чтобы представить читателю славного воеводу, автор кратко рассказывает о Геракловых подвигах. Первые русские переводчики следуют в этом рассказе оригиналу (роману Гвидо де Колумна), но в поздних редакциях «Троянской истории» пояснение о подвигах почему-то выпадает. Исчезают Геркулесовы столбы, победа над великаном Антеем, зато остается упоминание о Цербере, которое в результате становится единственным, основным признаком Геракла для русского читателя. Имя пса, правда, не сообщается, однако описание трехголового адского стража достаточно подробно, на первый план выведена его чудовищная сущность. Это один из самых ранних церберов на Руси.
…муж крепкий, именем Еркулес, иже бе врат адовых доиде и пса триглавна, стража их, силною рукою от них извлече, его же бьением укроти…
Но упоминания о неопределенной собаке — исчадье ада встречаются и раньше. Например, в XIV–XV вв. появляется очередной вариант сказания о Георгии и драконе, более развернутый и символичный по сравнению с предыдущей редакцией. В этом тексте чудовищный змей олицетворяет дьявола, а победа святого над драконом соотносится со словами из Псалтири о торжестве над злом в облике хищников, змеев. Ненасытный дракон из сказания желает не просто съесть людей, но отправить их в адское пекло, как и положено сатане. Умножая ужасающие и нелестные характеристики, автор называет его трехголовым псом.
…злый змий и треглавый пес сотона проклятый и отступник дьявол <…> хотяше пожрети весь град и в ров адов свести, в бездну огня вечнаго о злохытрьному совету дивъне насытящемуся чреву его, иже мир пожре и сытости не бысть в нем…
Епифаний, персонаж жития Андрея Юродивого (из «Великих Миней-Четьих» XVI в.), произнося молитву, характеризует силы зла похожим образом. Подразумевая дьявольские искушения, он говорит, что некий пес, он же змей, угрожает ему, хочет погубить.
Явление грешницы на змее, мучимой псами. Лубок, XVIII в.
Псы вместе со змеями нередко изображались на фресках, миниатюрах, лубках как орудие мучений грешников: руки знаменитой грешницы с волосами-змеями часто погружены в собачьи пасти [3]. Причина этого символического акта возмездия в том, что при жизни женщина этими самыми руками одаривала своих любовников. Псы и птицы терзают тело монаха в сюжете об Антонии Великом — именно так терзают демоны недобросовестных людей. В черного мохнатого пса превращен немилостивый чешский дворянин за то, что он сравнивал просителей с собаками [84: 134].
Нападение псов и птиц на грешника. Цветник, XIX в.
В «Повести о Варлааме и Иоасафе» (пер. XI–XII вв.) высмеивается богиня Артемида, бегающая по горам вместе с псами в поисках добычи. Другие античные боги тоже подвергаются критике и осмеянию: их поведение не только чересчур похоже на человеческое, но часто и недостойно, поэтому поклоняться им, как делали «несмысленные еллины», чрезвычайно глупо. Рассказывается, например, сюжет об Адонисе и Афродите, которая спускалась в ад за своим возлюбленным. На иллюстрации в рукописи XVII в. изображены любовники Афродиты, торчащие из двух пастей адского чудовища и мучимые огнем, как и положено средневековым грешникам. Пасть ада — популярный древнерусский образ, напоминающий о посмертных наказаниях. Символически грешник помещается в рот какого-нибудь страшного дракона, льва или иного чудовища. Монструозная голова, закусывающая человечком, одновременно и вход в ад, и намек на ужасную участь.
Любовники Афродиты в двухголовом аду. «Повесть о Варлааме и Иоасафе», XVII в.
Если одни античные сюжеты высмеивались византийскими богословами и передавались на Русь в пародийном виде, то другие, несмотря на вроде бы столь же «дурное» происхождение, становились символами библейских событий. Орфей в окружении животных уже в раннехристианские времена сделался символом евангельского пастыря доброго, а Геракл иногда переосмыслялся как Христос. Один и тот же сюжет, возникающий в разные эпохи, тем и хорош, что его можно развернуть в иносказание с подходящим смыслом, но интересная история сохранится, пройдет сквозь века и осядет в разных культурах. Возможно, подвиг Геракла с укрощением Цербера повлиял на историю жизни египетского монаха и христианского святого Иоанна Колова (V в.) в Скитском патерике (пер. IX в.).
Грешный во ад упал. Годеновская Псалтирь, XVI