«Где ли Екати темныя и страшныя мечты?» было дословно переписано в алфавитные сборники. Сходное толкование на это место дает и Максим Грек (XV–XVI вв.), хотя змеиная составляющая античной богини у него не упоминается.
А Екати — богына же их быст темна и преисподня и мечтаниа страшна нощнаа являющи им, юже и почитаху с страхом зелным.
Попав в русскую культуру, Геката могла восприниматься по крайней мере в двух ракурсах: это герой-триумфатор в духе аллегорий классицизма или же мучимый грешник в духе традиционных загробных видений.
Эмблема «Даже самые свирепые укрощены» (Etiam ferocissimos domari) из западноевропейской книги А. Альчиато, по рисунку Й. Брея Старшего, XVI в.
Описание Екатия как античного триумфатора может вызывать в памяти читателя изображения и описания из западноевропейских сборников эмблем, которые в XVII–XVIII вв. с интересом просматриваются русскими авторами, а затем их аналоги воспроизводятся и в русских книгах.
Колесница, влекомая коньми, львами, тиграми или слонами означает триумф, торжество победы и обоготворение древних государей и других славных мужей.
В XVIII в. эмблемы активно использовались в придворном церемониале, на дворянских гербах, при создании литературных текстов. Кстати, символическая езда на львах особенно актуализировалась в петровскую эпоху в связи с победой над Швецией. Кроме того, существовали европейские гравюры, изображающие появление всклокоченной, почти змееволосой Гекаты перед волшебницей Медеей — иногда в летучей колеснице, запряженной крылатыми змеями (драконами).
Но если говорить о восприятии рассказа про Екати в рамках древнерусской культуры, то важной ассоциацией мог оказаться сюжет другого рода: явление грешницы из сборника «Великое Зерцало» (XVII в.). Благодаря широкому распространению этого рассказа сохранилось немало вариантов его записи: духовник, родной отец или посторонний человек видят душу недавно умершей молодой женщины, которая при жизни скрывала свои страшные грехи (обычно это блуд и детоубийство), представляясь добропорядочной. Визионеру показываются муки разоблаченной, которую истязают змеи, а чудовищный монстр везет ее в ад. Чаще всего рассказы по мотивам этого сюжета помещались в синодиках (книгах о необходимости поминать усопших, часто с занимательными историями и ужасающими картинками). Этот сюжет был чрезвычайно популярен на Руси: тайная грешница изображалась и на церковных фресках, и на иллюстрациях в сборниках с притчами. Правда, чаще всего она восседала прямо на змееподобном монстре (драконе, аспиде), но есть и описания с ездой в адской колеснице, непременно в сопровождении бесов и змей — традиционных участников посмертных мучений. В некоторых рассказах есть даже аллегорическое пояснение, что колесница — это ложе блуда.
Грешница в колеснице, запряженной демоническими львами. Старообрядческая миниатюра, начало XX в.
В библейском Апокалипсисе (Откровении Иоанна Богослова) сообщается еще об одном похожем видении. Речь идет о так называемой вавилонской блуднице — торжественном явлении роскошно одетой распутной дамы верхом на ужасном звере, которое потрясло визионера. В апокалиптическом образе соединены и величие, и посрамление. Судя по популярности, он существенно повлиял на сюжеты об адских муках и странных видениях. Примечательно, что грешница, наказанная за блуд, изображалась с сосудом кипящей смолы в руках, а блудница из Откровения Иоанна Богослова на гравюрах (в том числе русских лубочных картинках) держит кубок с нечистотами, словно заздравную чашу своего триумфа.
Блудница Вавилонская. Лубок. XVIII в.
Для позднего Средневековья характерно сплетение торжественного с ужасным. Уже в раннехристианской традиции возникало переосмысление античных образов богов и героев в качестве великих, но напрасно обожествленных исторических личностей. Праведные посетители загробного мира описывают персонажей мифов мучимыми в аду, окончательно развенчивая «греческие басни». В Древней Руси расхожей интерпретацией античных божеств было и отождествление их непосредственно с бесами, особенно если речь шла о чудесах, наваждениях.
В поэме Андрея Белобоцкого «Пентатеугум» античные персонажи часто фигурируют именно как исчадья ада. Одна из строф посвящена и Гекате.
По державе страх ходити
Екады троеглавныя,
В тюрьмах, в муках страх смотрити
жильцов гегенны вечныя.
Страшная богиня становится надсмотрщиком тюрем преисподней. Три головы, придающие ей особый демонизм, восходят к образу триединой Гекаты: ее трехфигурные статуи создавались в Древней Греции, и впоследствии римские копии попали в коллекции музеев Европы. Впрочем, навряд ли русский читатель представлял себе это трехглавое чудовище сколько-нибудь определенно. И жуткий облик адской надзирательницы европейского образца, и явление Екати, потерявшего связь с античным источником, удовлетворяют самый общий интерес к торжественному и страшному. По всем законам хоррора рассказы о подобных феноменах очень неконкретны, а потому неудивительно, что сюжеты теряют связь со своими историческими корнями. Содержание уступает впечатлению. Похожим образом один из энциклопедических сборников XVII в. содержит совет, как вызвать некие страшные видения при помощи магнита, но не дает конкретной информации о сути этих видений. Зато прекрасно передана эмоция, ради которой и дано описание: «Тогда видные и страшные дела покажутся, что невозможно человеку тут стояти».
Глава 4Между Сциллой и гибридом
Описывая ужасные бедствия — морские бури или землетрясения — средневековые авторы нередко говорят, что стихия поглощает, пожирает людей. В русский Лицевой летописный свод (XVI в.) наряду с Троянской войной и иными громкими событиями мировой истории включен рассказ о приключениях Одиссея. Страшный водоворот в этом рассказе хотя и опрокидывает, поглощает корабли, но все-таки не наделяется чертами живого существа. Сцилла отсутствует, как и Харибда, но сохраняется идея жертвы — гибели части спутников Одиссея.
От того морьскаго поглощения боле половины кораблей многих пожроша, тем же общники мои пловущие в них от поглощения онаго морьскаго опровержением изгибоша.
Такие сюжеты, «потерявшие» Сциллу и Харибду, возникают и два века спустя, когда сведений об античных монстрах на Руси накоплено уже немало. В пьесе «Образ торжества российского» (1740-е гг.) главный герой вспоминает о легендарном путешествии аргонавтов и даже называет Ясона по имени, но морскими бедствиями в его рассказе становятся какие-то безымянные драконы и «пропасть шумяща».
В зельных пучинах моря в пропастех ужасных
немало бед претерпел от змиев престрашных,
Плывущи нападе на пропасть шумящу,
всякаго человека ко смерти ведящу.
На географических картах средневековой Европы изображения морских змеев и монструозных китов из предупредительного знака довольно быстро становятся украшением [88]. Собственно, рационалистические толкования мифологических монстров (не дракон, а извержение вулкана; не прожорливый чудо-кит, а омут) появляются уже в античности. Аристотель (если именно он является автором сочинения «Рассказы о диковинах»), говоря о чудесах Сицилийского пролива, описывает кипящий водоворот: словно «извивания гигантского дракона вызвали к жизни это непрестанное верчение» [53: 191]. Однако для русских авторов морские путешествия долго оставались явлением экзотическим, и свидетельства о существовании морских змеев, гигантских рыб время от времени все-таки появлялись в книгах, тем более что еще из Библии была известна история поглощения огромной рыбой пророка Ионы, изображавшаяся в книгах, на миниатюрах и церковных фресках.
Кит и Иона. Панель иконостаса. XVIII в.
Чудовищное, пришедшее из Средневековья, причудливо сочеталось с фактами истории Нового времени. Например, в раннем стихотворении Симеона Полоцкого говорится о том, что Христофор Колумб и Америго Веспуччи, открывая новые земли, претерпели немало бедствий от морских монстров. Но и в русских текстах наделение стихии свойствами чудовища далеко не всегда обусловлено верой автора в происки чудовищ. Часто так говорится для красного словца, для художественной выразительности. На Руси в XVIII в. переводные словари по эмблематике настоятельно рекомендуют изображать море «в виде кита, дельфина и других морских чудовищ» — и все понимают, что речь идет об аллегории, художественной форме, а не о вере в монстров.
Устрашавшие древних путешественников чудовища Сцилла и Харибда то и дело становились аллегориями неспокойного моря, но иногда все-таки возвращали себе монструозные признаки. В собственных исторических странствиях они перенесли немало превращений и «от испуга скушали друг друга». Обычно такое сложно себе представить, но у многих заимствованных чудовищ было «несколько жизней», то есть несколько вхождений в культуру. Биографии монстров на Руси могли начинаться с переводов византийских комментариев в древности; затем с интереса к западноевропейским переводным произведениям в XVI–XVII вв.; и наконец, с эпохи так называемого Раннего Нового времени (XVII–XVIII вв.), когда в моду входят многочисленные античные эмблемы, аллегории и символы. Если какое-нибудь чудовище понемножку заимствуется в каждый из этих периодов, то его «жизни» могут быть совершенно не связаны между собой. Исторически это один и тот же персонаж, но, как в игре, с переходом в новую культурную традицию для него все начинается сначала.
Собачья красота
Парные монстры Сцилла и Харибда, подстерегавшие путешественников на двух морских утесах, известны в основном из рассказов о приключениях Одиссея. Но уже в античной литературе их чудовищные поступки начинают объяснять рационально. Ужасная дочь Посейдона Харибда, всасывавшая в себя воду трижды в день, рано утрачивает человеческие черты и становится просто водоворотом. Сцилла же, как существо, наделенное несколькими звериными головами, кажется ближе и понятнее, а потому чаще изображается в виде монстра.