Клатч отирается возле белых, как выбившаяся из ткани нитка. Тощий бледный парень с кривыми зубами и россыпью веснушек на лице. Взгляд его прикован к баскетбольному мячу. Время от времени тело его дергается в воображаемой игре.
Какой-то негр прыгает за мечом, но промазывает. Мяч отскакивает от стены и, прокатившись мимо охранника, подлетает ко мне. Клатч наклоняется и, подхватив его, вертит на пальце. Потом делает две подводки, и всякий раз мяч как заколдованный приклеивается к его руке.
— Эй, дурак, мяч верни! — приказывает Блу Лок, один из главных черных в тюрьме. Компактный стоит рядом, тяжело дыша и упершись руками в бока.
Клатч озирается по сторонам, но мяч не выпускает. К площадке направляется Слон Майк, и Блу Лок говорит:
— Скажи своей сестрице, чтобы не выпендривалась, а то получит.
Майк подходит к Блу Локу вплотную.
— С каких это пор ты указываешь мне, что делать?
К ним приближается надзиратель.
— Разошлись! — приказывает он.
— Эй, чувак, да мы просто…
Слон Майк выбивает мяч из рук Клатча.
— Иди помойся. И не прикасайся ко мне, пока не смоешь всю малафью.
Мяч летит в сторону Компактного, но я перехватываю его и бросаю Клатчу. Тот автоматически принимает подачу и кидает трехочковый. Когда мяч проскакивает в корзину, Клатч улыбается. Впервые за три дня, что я за ним наблюдаю.
— Это же игра, — говорю я. — Пусть покрутит.
Блу Лок делает шаг вперед.
— Ты это мне говоришь?
Его успокаивает Компактный:
— Да остынь. Идем отсюда.
Игра продолжается — еще быстрее, еще неистовее. Надзиратель возвращается на свой пост у стены. Когда Слон Майк уходит, Клатч смотрит на меня:
— Почему ты меня защитил?
Я пожимаю плечами.
— Потому что ты не мог защититься сам.
Уважения представители всех рас добиваются одинаково, а именно: никогда не проявляют слабость. Помогай своим братишкам. Не подпускай женщин к важным делам. Смотри опасности в лицо. Облапошивай систему при каждом удобном случае.
Не злобствуй понапрасну.
Держи слово, потому что ничего другого у тебя здесь нет.
Компактный пробует свой самогон. Насколько я понял, у него есть несколько бутылок на разных стадиях ферментации; и таким образом он, полагаю, обеспечивает себе стабильный доход.
— Ты когда-нибудь задумываешься о том, что происходит снаружи?
Он оглядывается через плечо.
— А я знаю, что там происходит. Сидят дураки, пялятся в телек и лезут не в свои дела.
— Я имел в виду, по-настоящему снаружи. В реальном мире.
Компактный садится, упершись локтями в колени.
— Это и есть реальный мир, старик. Иначе почему мы каждое утро в нем просыпаемся?
Прежде чем я успеваю ответить, в дверях нашей камеры появляется Клатч. В руке у него бутылка шампуня, и он дрожит с головы до пят.
— Что стряслось?
Его, похоже, вот-вот вырвет.
— Не могу! — наконец выдавливает он.
И тут я замечаю у него за спиной Слона Майка.
Майк выхватывает бутылку у Клатча и сжимает ее. Меня обдает струей фекалий.
— Хочешь быть ниггером — на, разотрись!
Дерьмо у меня в волосах, во рту, в глазах. Я задыхаюсь от ужасной вони, пытаюсь вытереться, а в это время Компактный кидается на Слона Майка. Не проходит и секунды, как в камеру вбегают надзиратели. Они растаскивают дерущихся.
— Глупый поступок, Компактный, — кричит офицер. — Еще одна промашка — и угодишь прямиком в спецотсек!
Другой офицер хватает меня за руку и выводит из камеры.
— Вас нужно продезинфицировать. Я принесу вам новую робу.
Обернувшись, я вижу, как первый надсмотрщик упирается коленом в спину Компактного, чтобы застегнуть на нем наручники.
Я понимаю, что они считают виновным в случившемся Компактного. Еще бы, ведь черному пареньку наверняка хочется избавиться от белого сокамерника. И они предположили, что Слон Майк — белый — пришел мне на выручку.
— Погодите, — кричу я, — это Майк! Майк это сделал!
Компактный, с трудом приподнявшись, оборачивается на мой голос. Глаза его превратились в щелки, челюсти сжаты.
— Спросите Клатча! — выкрикиваю я. И пока меня тащат к душевой, заключенные вскидывают головы, заслышав это имя.
Вот как мы называем друг друга: Сорок Унций, Малыш Джи, Будда, Си-Боун, Полуживой, Двойка, Снеговик, Плот, Бродячий Кот, Гнилой, Демон, Кроха, Таво, Колотун, Гав-Гав, Кретин, Бу-Бу, Ихавод, Чикаго Боб, Питбуль, Слим-Джим, Крепкий Орешек.
В тюрьме все изобретают себя заново. Обращаться к людям можно только так, как они сами представляются, — в противном случае они могут вспомнить, кем были раньше.
После на тюрьму словно набрасывают покров. Когда гаснет свет, почти никто не разговаривает. Компактный лежит на верхней койке.
— Майка упрятали на целую неделю, — говорит он.
«Упрятали» означает подвергли дисциплинарному взысканию. Мало того, что его заперли в одиночной камере и лишили всех привилегий, его теперь еще и кормят так называемыми «кирпичами» — питательными брусками, в которых спрессована не только еда, но и напитки. Так наказывают за самые суровые проступки: нападение на персонал, ношение самодельного оружия и обливание кровью или другими телесными выделениями.
— Как это вышло?
Компактный переворачивается на бок.
— Клатч подтвердил твои слова. И теперь, наверное, отсчитывает семь дней вместе с Майком. Потому что на восьмой день ему крышка.
В этом обществе вознаграждают не за правду, а за ложь, сказанную кому надо.
— Надзиратель сказал, что тебя могут перевести в другой блок, — немного помолчав, говорю я.
Компактный вздыхает.
— Ну и хрен с ним. Они уже пару раз находили мою самогонку, когда обыскивали камеру.
Перевод в отсек повышенной безопасности — это гораздо более серьезное мероприятие, чем может показаться, когда слушаешь Компактного. Заключенные сидят в одиночках, по двадцать три часа в сутки взаперти, и, что еще хуже, после обвинительного приговора, в «настоящей» тюрьме, им, как правило, обеспечивают те же условия.
— Ты сваливаешь отсюда рано утром, — говорит Компактный. — У Клатча в камере теперь есть свободное место. Мне эти проблемы даром не нужны.
Через несколько минут он уже безмятежно храпит. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в звуки тюрьмы. И не сразу понимаю, чего недостает: впервые за все время, что я здесь, Клатч не плачет в подушку.
— Шмотки!
Мы слышим этот возглас каждое утро: дежурный надзиратель меняет наши грязные полотенца, трусы, простыни и робы на свежие. На пути к «ползунку» я заглядываю в камеру Клатча и вижу, что он еще спит, свернувшись калачиком и закрыв лицо одеялом.
— Клатч, — рокочет громкоговоритель, — проснись и пой, Клатч!
Когда он не отзывается, к нему заходит женщина-офицер. Отчаявшись разбудить его, она зовет врача.
При появлении медиков нас всех запирают. Они не могут сделать ему искусственное дыхание: Клатч засунул носок слишком глубоко в горло. Тюремный врач констатирует смерть.
Тело Клатча проносят мимо нашей камеры на носилках.
— Как его звали? — спрашиваю я у санитаров, но они не удостаивают меня ответом. — Как его звали по-настоящему? — кричу я во весь голос. — Кто-нибудь вообще знает, как его звали по-настоящему?!
— Эй! — откликается Компактный. — Остынь, старик!
Но я не намерен остывать. Меня убивает мысль, что на его месте мог быть я. Какой договор заключен между человеком и судьбой: человек получает то, что заслужил, или заслуживает то, что получает?
Компактный косится на меня.
— Ему же лучше, уж поверь мне.
— Это я виноват. — В глазах у меня стоят слезы. — Я попросил надзирателей поговорить с ним.
— Не ты, так кто-то другой. Не сейчас, так неделей позже.
Я качаю головой.
— Сколько ему было лет? Семнадцать? Восемнадцать?
— Не знаю.
— Но почему? Почему никто не спросил, где он родился, кем он хотел стать, когда вырастет…
— Потому что все знают, чем это кончается. Носком в горле, вот чем. Или пулей в животе, или ножом в спине. А эти истории никто не хочет дослушивать до конца.
Я опускаюсь на нары. Я знаю, что он прав.
— Ты хочешь знать, что случилось с Клатчем? — с горечью в голосе спрашивает Компактный. — Однажды в Нью-Йорке родился мальчик. Папу своего он не знал, потому что папа мотал срок. Мама у него была шлюхой и сидела на крэке. Когда ему было двенадцать, она отвезла сына и двух дочек в Феникс, а через два месяца померла от передоза. Сестры поселились у родителей своих парней, а мальчик стал бродяжничать. Ребята из Парк-Сауса стали его семьей. Они его кормили, одевали, а однажды, когда ему было шестнадцать, разрешили повеселиться вместе с ними. Вот только выяснилось, что девочке, с которой они веселились, было тринадцать лет и она была дебилка.
— Так вот как Клатч сюда попал…
— Нет, — отвечает Компактный. — Это я попал сюда так. У Клатча примерно такая же история, только имена другие. Здесь у каждого припасена подобная история — кроме таких мажоров, как ты.
— Я не мажор. Я вовсе не богатый человек, — негромко возражаю я.
— Ну, на улице ты уж точно не жил. Как ты вообще здесь оказался?
— Я похитил свою дочь, когда ей было четыре года. Сказал, что ее мать умерла, и мы зажили под другими именами.
Компактный пожимает плечами.
— Ну, чувак, это не преступление.
— Окружной прокурор имеет свое мнение на этот счет.
— Ты ведь свою дочку не укокошил, верно?
— Господи, нет, конечно! — в ужасе бормочу я.
— Ты никому не причинил вреда. Присяжные тебя отпустят.
— Ну, может, это и не лучший исход…
— Тебе не хочется на свободу?
Я пытаюсь придумать, как объяснить этому человеку, что никогда уже не смогу жить по-старому Объяснить, как порой настолько увлекаешься вымыслом, что забываешь правду, этот вымысел породившую. Чарлз Мэтьюс перестал существовать тридцать лет назад. Я понятия не имею, где он сейчас.