И вот несколько дней спустя мы сгрудились вокруг него, и он включил это радио. Из динамика вырвался протяжный, ошалелый вой. Эндрю произнес какую-то чушь в микрофон. Повторив сообщение еще раз, мы — изумленные и счастливые — услышали ответ. Нам ответили откуда-то из Англии. Он сказал, что прелесть любительских радио в том, что вам непременно ответят. Только, предупредил он, нужно быть осторожным и не болтать лишнего. Люди порой выдают себя за других…
— Эндрю, — говорю я ему, — вы действительно думали, что это сойдет вам с рук?
Он потирает колени ладонями.
— Это на диктофон или нет?
— Как скажете.
Эндрю опускает голову.
— Фиц, — признается он, — тогда я вообще не думал.
Посреди пустыни, под сенью паловерде, я ожидаю Делию и ее волшебную собаку и, заглядывая в трещины, сухую глотку земли, представляю, как может погибнуть человек.
Разумеется, первое, что приходит в голову, — это смерть от жажды. Допив воду еще час назад и очутившись под палящим солнцем пустыни, я представляю, каково это — сходить с ума от обезвоживания. Язык распухает, как комок ваты, веки слипаются… Нет, сейчас я предпочел бы утонуть. Поначалу, наверное, это неприятно — заполняться жидкостью через все отверстия. Но в данный момент сама мысль о воде — и пускай ее будет слишком много — зачаровывает меня. Интересно, что происходит под конец: приплывают ли русалки, чтобы повесить тебе на шею ожерелья из ракушек и поцеловать в губы? Или ты просто лежишь на песчаном дне и любуешься солнцем, что пробивается к тебе за миллионы лье?
Удушение, повешение, пулевое ранение — все это чертовски больно. Но вот холод… Я слышал, что это сравнительно легкий уход. Зарыться в снег и окоченеть сейчас было бы самым настоящим чудом. Плюс, не забывайте, элемент мученичества, а такими темпами я стану мучеником довольно скоро: я, в конце концов, горю заживо, пускай и не за свои убеждения. А вдруг плоть отгорает от кости не так болезненно, когда ты один на всем белом свете веришь в свою правоту?..
Эта мысль возвращает меня к Эндрю.
А оттуда уже рукой подать до Делии.
Вряд ли кто-то умирал от неразделенной любви. Возможно, я буду первым.
Нажав на кнопку звонка, я сжимаю руку Делии.
— Ты точно готова к этому?
— Нет, — отвечает она.
Делия гладит Софи по голове и поправляет воротничок, пока той не надоедает и она сбрасывает с себя ее руку.
— А у этой тети есть дети? — спрашивает Софи.
Делия медлит с ответом.
— Нет.
Элиза Васкез открывает дверь и — не подберу другого слова — буквально выпивает представший перед нею образ Делии. Выпивает залпом. Я вдруг вспоминаю Делию на больничной койке: она только что родила Софи, и весь мир вокруг сжался, и в нем теперь помещаются лишь эти две женщины. Наверное, все матери и дочери когда-то оказывались в таком сжатом мире.
Человек, который знает Делию хуже, чем я, мог бы и не заметить, как она подергивает левой рукой, — нервная привычка, вроде тика.
— Привет, — говорит она. — Я подумала и решила, что мы могли бы попробовать еще раз.
Но Элиза смотрит на Софи, как на привидение. Впрочем, Софи и есть привидение — маленькая девочка, которую Элиза Васкез когда-то потеряла.
— Это Софи, — представляет ее Делия. — А это, Соф…
Не найдя, как заполнить этот пробел, она краснеет и умолкает.
— Можешь называть меня Элиза, — говорит мать Делии и, присев на корточки, улыбается своей внучке.
Блестящие черные волосы Элизы завязаны узлом у затылка, уголки ее глаз и губ испещрены тонкими графиками морщин. Одета она в расшитую пестрыми птицами рубашку и джинсы, расписанные маркером. Мой взгляд выделяет одну строчку: «О дщерь из пепла и мать из крови».
— Сандберг, — бормочу я.
Элиза явно поражена.
— В наше время люди редко читают стихи.
— Фиц — писатель, — говорит Делия.
— На самом деле я журналюга в затрапезной газетенке.
Элиза проводит пальцем по фразе на своих джинсах.
— Меня всегда восхищали писатели. Мне тоже хотелось знать, как складывать слова в нужном порядке без всяких усилий.
Я вежливо улыбаюсь. По правде говоря, если мне и удастся каким-то чудом сложить слова в нужном порядке, это будет чистой воды случайность, означающая, что все другие комбинации я уже перепробовал. По большому счету, то, о чем я молчу, гораздо важнее того, что говорю.
С другой стороны, Элиза Васкез вполне может это понимать.
Она смотрит во двор сквозь раздвижные двери: Виктор повел Софи посмотреть гнездо, где вылупились птенчики. Он поднимает ее повыше, чтобы она рассмотрела новоселов как следует, а после оба исчезают за стеной кактусов.
— Спасибо, что привела ее, — говорит Элиза.
— Я не запрещу тебе видеться с Софи.
Элиза в смущении косится на меня.
— Это мой лучший друг, — говорит Делия. — Он обо всем знает.
В этот момент в дом вбегает Софи.
— Вот это да! У них даже зубы на клювах есть! — не успев отдышаться, тараторит она. — Мы можем подождать, пока они научатся летать?
Софи в нетерпении тянет Делию за руку. Виктор, стоя в дверном проеме, смеется.
— Я пытался объяснить, что ждать придется достаточно долго.
Делия отвечает ему, но смотрит на мать:
— Ничего страшного. Можем и подождать.
И позволяет Софи увести себя на улицу, к дереву с гнездом.
Мы с Элизой Васкез стоим плечом к плечу, глядя на женщину, которую, кажется, потеряли. А может, никогда ею и не обладали.
По пути домой мы останавливаемся выпить кофе. Софи сидит на тротуаре у кафе и обводит Грету цветным мелком, как труп на месте преступления. Делия барабанит пальцами по чашке, но пить, похоже, не собирается.
— Ты их вообще можешь представить вместе? — наконец спрашивает она, когда колесики у нее в голове перестают вращаться.
— Элизу и Виктора?
— Нет. Элизу и моего отца.
— Ди, никто не представляет, как его родители занимаются этим.
Взять, к примеру, моих. Как ни печально, они этим не занимались. Конечно, меня они как-то зачали, но пока я рос, моего отца-коммивояжера чаще всего не было дома: он ездил в другой город трахать какую-то стюардессу. Мама же изо всех сил притворялась, что это чисто деловые поездки.
Но Эндрю Хопкинс — не мой отец. За все эти годы я не помню, чтобы он с кем-то встречался всерьез, а потому мне даже предположить трудно, какая женщина могла бы его привлечь. Хотя, если честно, представить его с такой женщиной, как Элиза, я тоже не мог. Элиза напоминает орхидею — хрупкую, экзотическую. Эндрю же, скорее, амброзия: тихий, стойкий, сильный. Сильнее, чем может показаться.
Я рассматриваю запятую ее шеи, торчащие острия ее лопаток — территорию, размеченную Эриком.
— Не всем суждено быть вместе.
К нам подходит потасканный бродяга в шлепанцах на босу ногу и с сеточкой для волос на голове. Он протягивает нам какие-то брошюры. Испуганная Софи прячется за стулом Делии.
— Брат мой, — говорит бродяга, — ты уже нашел Господа нашего, Иисуса Христа?
— Я и не знал, что он меня ищет.
— Ты признал Его спасителем своим?
— Знаете, я еще надеюсь спастись сам.
Мужчина качает головой, и его африканские косички извиваются, как змеи.
— Никому не хватит сил спастись, — отвечает он и движется дальше.
— По-моему, это незаконно, — бормочу я. — Или, во всяком случае, должно быть незаконно. Нельзя впаривать людям религию вместе с кофе.
Подняв глаза, я натыкаюсь на взгляд Делии.
— А почему ты не веришь в Бога?
— А почему ты веришь?
Она смотрит на Софи, и черты ее лица становятся мягче.
— Наверное, потому что в жизни происходят слишком удивительные вещи, чтобы считать их делом рук людей.
«И чтобы винить людей тоже», — мысленно добавляю я.
Фанатик подходит к пожилой паре за соседним столиком.
— Уверуйте в Отца! — призывает он.
Делия оборачивается на его голос:
— Если бы это было так просто.
Когда Делия была беременна Софи, я был ее «родовым тренером». Получилось это как-то само собой, после того как Эрик, обещавший на этот раз не подвести, упился аккурат к началу занятий по дыхательной методике Ламаза. Я оказался среди супружеских пар, и все мои усилия были направлены на то, чтобы не выдать своего волнения, когда инструктор велела мне уложить Делию между ног и провести руками по ее вздутому животу.
Схватки у Делии начались в отделе замороженных продуктов, мне она позвонила из кабинета менеджера. Мысль о том, что мне придется исполнять свои обязанности «родового тренера», при этом не заглядывая ей между ног, повергала в панику. Может, попроситься стоять на уровне плеч? Может, отвести врача в сторонку и объяснить щекотливость ситуации?
Впоследствии выяснилось, что волновался я зря. Как только анестезиолог перевернул Делию на бок, чтобы ввести наркоз, я потерял сознание и очнулся уже с шестьюдесятью швами на лбу. Мне достаточно только глянуть на иголку шприца — и я уже готов.
Когда я пришел в себя, Делия была рядом.
— Привет, ковбой! — сказала она с улыбкой. Из-под одеяльца выглядывала крохотная, как персик, головка. — Спасибо, что помог.
— Да не за что, — ответил я, кривясь от пульсирующей в голове боли.
— Шестьдесят швов, — пояснила Делия. И добавила: — А у меня — всего десять.
Я невольно покосился на ее голову.
— Да не там! — Она дала мне минуту на размышление. — Только не надо больше падать в обморок.
Я не упал. Мне даже удалось, пошатываясь, добрести до койки и как следует рассмотреть малышку. Я помню, как смотрел в мутно-голубые глаза Софи и тешил себя мыслью, что теперь в этом мире есть еще один человек, который знает, каково это — быть со всех сторон окруженным Делией, а потом лишиться этого.
Когда в палату вошел Эрик, я держал Софи на руках. Он двинулся прямиком к Делии, поцеловал ее в губы и на мгновение прижался лбом к ее лбу, словно мысли могут передаваться посредством простой диффузии. Затем Эрик обернулся, ища взглядом свою дочь.