И это было еще не все. Они писали, что у них разрывается сердце оттого, что приходится причинять ему новую боль, но они считают своим долгом сообщить ему, что Марианна,
которая с того рокового мгновенья, когда у нее отобрали сына, без конца хворала, ныне пребывает в истинно плачевном состоянии. Когда она находила в себе силы писать тебе, то всегда заставляла себя успокаивать тебя, чтобы ты о ней не тревожился, чтобы ты не очень горевал и не тратил понапрасну силы, которые тебе сейчас так необходимы. Но мы больше не можем поддерживать эту пустую иллюзию, иначе, когда ты вернешься и увидишь ее в таком ужасном состоянии, тебе будет больно вдвойне.
Тебе хорошо известно одно лекарство, которое возвратит ее к жизни! Это новость о том, что ты приедешь вместе с сыном и она наконец сможет обнять его! Ах, если бы только прислал телеграмму с такой новостью, она бы произвела целительное действие.
Зная о том, что Момоло обещал Эдгардо не уезжать из Рима без него, и зная, как больно Момоло будет нарушить это обещание, Падовани с Москато добавляли: «Убеди сына в том, что отлучишься лишь на время и скоро вернешься, чтобы обнять его и вернуть в лоно семьи». Еще они посоветовали Момоло утешить Эдгардо, пообещав, что в отсутствие отца его разрешат навещать другим членам еврейской общины — например, Скаццоккьо[88].
Это письмо заставило Момоло встряхнуться, и он стал спешно собираться в дорогу. Ему предстояло долгое путешествие в дилижансе обратно в Болонью. Эдгардо придется пока оставить здесь. 25 сентября, уже приехав в город, где началась вся эта история, Момоло написал Скаццоккьо в Рим. В этом письме предстает человек, на которого навалилась целая куча невзгод, однако чувствуется, что он не озлобился и не дал гневу захлестнуть себя. Перед нами любящий отец и заботливый муж, который продолжает надеяться, что папа отпустит его сына.
Я покинул Рим с сокрушенным сердцем, а после очень приятного путешествия воссоединился с моим несчастным семейством. К сожалению, я застал родных в крайнем отчаянии, а дела свои — в полном беспорядке. Я сделаю все возможное, чтобы поправить последние, но что касается плачевного состояния, в котором находится моя жена, то средство исцеления пока остается недостижимым. Ей нужно только одно — известие о нашем похищенном сыне. Она не желает больше ничего, и к ней не вернется ни покой, ни здоровье, пока ей не возвратят сына. На сей счет я сохраняю стойкую веру в несомненное чувство справедливости, присущее его святейшеству, и в крепость наших доводов, которые мы уже представили, и в силу новых документов, которые мы вскоре подадим, чтобы они, как говорится, помогли отсечь быку голову. Даст Бог, мои предчувствия вскоре сбудутся.
У Момоло имелся и другой повод для беспокойства, потому что у Марианны из-за ее сильного душевного расстройства пропало некогда обильное молоко, а от этого страдала маленькая Имельда. Даже если бы в прошлом году чета Мортара не пережила смерть грудного сына, у них все равно имелись бы серьезные основания бояться за жизнь девочки: ведь в те годы четверть всех родившихся детей умирала, не дожив до года, а хорошей замены материнскому молоку еще не существовало.
Пока же я утешаюсь мыслью, что, хоть моя жена уже много выстрадала и продолжает страдать, Небесное Провидение не позволит страдать моей маленькой дочери и сотворит какое-нибудь чудо, чтобы она росла как следует. Однако, чтобы нам снова не потерять дитя, врач советует нам не мучить ее и не кормить ее больше материнским молоком, которое давно уже нельзя назвать здоровым. В течение недели, хоть мы и не желали того, нам придется отучить ее от груди. Мы подождем немного и посмотрим, что с ней будет дальше.
Далее Момоло, словно новый Иов, сетует: «Ах! Дорогой мой синьор секретарь, увы, одно несчастье влечет за собой сотню других!»
«Я горячо молюсь о том, — писал он, — чтобы вы часто навещали моего любимого сына, и осыпали его поцелуями от меня, и всячески утешали его и заверяли его в том, что я неустанно пекусь о нем. И что мы мечтаем забрать его, вернуть его в наш дом, где он снова окажется рядом со мной, с матерью, с братьями и сестрами».
Глава 8Папа Пий IX
Новый отец Эдгардо, Пий IX, был, пожалуй, самым важным в новой истории папой римским. То обстоятельство, что период его правления — с 1846 по 1878 год — оказался самым долгим за всю историю папства, считая от самого святого Петра, было обусловлено лишь причинами демографического свойства: он сравнительно молодым занял эту должность и оказался долгожителем. Однако его понтификат стал водоразделом, ознаменовавшим непростой переход от закоснелого средневекового порядка, в котором папа не слишком ловко совмещал роли светского правителя и духовного вождя, к новому типу власти, не связанному с управлением армиями или государством. Впрочем, этот переход к современности состоялся отнюдь не благодаря стараниям папы, а скорее вопреки им.
Джованни Мария Мастаи-Ферретти родился в 1792 году в Сенигаллии, под Анконой, и был последним из девяти детей в графской семье. В ту пору широко бытовал обычай, согласно которому младший сын благородного семейства посвящал свою жизнь духовному поприщу и делал хорошую карьеру, а, судя по ряду признаков, Мастаи-Ферретти обещал добиться больших успехов. Еще в отрочестве он обнаруживал склонность ко всему духовному, а когда в возрасте 15 лет у него начались первые эпилептические припадки, родители окончательно укрепились в намерении вверить сына церкви. Мастаи-Ферретти никогда не был блестящим учеником, а волнения и беспорядки в годы наполеоновских войн и оккупации мешали ему учиться. Даже очень сочувствующий своему герою биограф Роже Обер пишет, что академические познания будущего папы были весьма ограниченными и что «его представления об истории, о каноническом праве и даже о богословии всегда оставались поверхностными»[89]. В 1819 году Мастаи-Ферретти получил церковное разрешение сделаться священником, несмотря на случавшиеся с ним приступы эпилепсии, хотя и с оговоркой, что он не будет служить мессу в одиночестве; поблизости должен обязательно находиться еще один священнослужитель.
В чем-то карьера Мастаи-Ферретти была схожа с карьерой Микеле Вьяле-Прела. Оба родились в знатных провинциальных семействах, оба были младшими сыновьями, и обоих связывали тесные родственные узы с высокопоставленными церковными деятелями. Один из дядьев Мастаи-Ферретти был епископом, а другой служил каноником в соборе Святого Петра. Будущий Пий IX успел прослужить священником всего несколько лет, когда его определили в папский дипломатический корпус и отправили в 1823 году на два года в Чили. Однако, в отличие от Вьяле-Прела, в силу характера и способностей он явно не был создан для дипломатической карьеры, а потому очень обрадовался, когда в 1827 году (ему было в ту пору 35 лет), всего через восемь лет после принятия священничества, его назначили архиепископом Сполето, города в Папской области. Еще через пять лет он стал епископом Имолы, города неподалеку от Болоньи. В 1845 году, за год до принятия папского сана, Мастаи-Феррати (к тому времени уже кардинал) был призван заместить своего соседа, архиепископа Феррары, и с большой пышностью крестил там молодого еврея Самуэле Коэна[90].
1 июня 1846 года умер после 15-летнего понтификата папа Григорий XVI, и у многих появилась надежда, что преемником этого реакционного правителя может стать человек, способный сделать шаг навстречу захлестнувшим Европу новым течениям, смириться с движением от старого, автократического режима в направлении политической системы, основанной на конституции и принципе отделения церкви от государства. После недолгих размышлений (со дня смерти старого папы не прошло и двух недель) кардинал Джованни Мария Мастаи-Ферретти, епископ Имолы, был избран новым папой и принял имя Пий в честь Пия VII — того папы, который подружился с ним в пору его молодости в Риме. (В 1809 году Наполеон велел арестовать и изгнать его, но спустя пять лет, после падения корсиканца, тот вернулся и снова стал правителем Папской области.)
Поначалу жители Папского государства верили, что Пия IX послал сам Бог, услышав их молитвы. Ряд мер, которые он принял за первые полтора года своего понтификата, ясно говорил о том, что новый папа решил пойти по пути реформ. Он объявил амнистию и выпустил из тюрем тысячу политических заключенных; он назначил кардинала Паскуале Джицци, известного либерала, своим первым государственным секретарем; он создал комиссии для разработки экономических, юридических и социальных реформ; наконец, он ослабил цензуру печати. Выступив за введение газового уличного освещения и расширение железных дорог (как раз на эти две приметы прогресса ополчался его предшественник), папа упрочил свою репутацию разумного человека. Затеянные им реформы коснулись и евреев. Он учредил особую комиссию, которая публично занялась изучением условий жизни в гетто, а ознакомившись с отчетом комиссии, произвел ряд перемен. Помимо прочего, он отменил всеми ненавидимые принудительные проповеди и разрешил наиболее состоятельным обитателям гетто, желавшим переселиться в дома за пределами стен старого гетто, обращаться к нему с петициями[91].
Очень характерно отреагировали на все эти новшества в Болонье. После оглашенного папой помилования по улицам города прошли ликующие толпы народа. Они несли белые знамена и факелы и выкрикивали слова похвалы новому папе. По всему городу на колоннах портиков были развешаны листовки с текстом папского эдикта о помиловании, украшенные цветочными гирляндами, а по всему центру города появились изваяния понтифика, увенчанные коронами[92].