Похищение Эдгардо Мортары — страница 47 из 90

Папа продолжал горячиться, его переполняла злость на Скаццоккьо — он казался ему сейчас воплощением наглости. Еще бы, какой-то еврей возомнил, будто сам папа запляшет под его дудку! «Но этого вам было мало. Вы обратились к издателям газет, вы пришли даже в редакцию Civiltà Cattolica, чтобы протестовать и искажать факты. Вы даже попытались изобразить из себя богослова [это был намек на Pro-memoria и Syllabus, которые Скаццоккьо представил на рассмотрение папы от имени Мортары], но здесь вам точно кто-то помогал, потому что сами вы ничего не смыслите в богословии. Газеты могут писать что угодно. Мне безразлично, что думает остальной мир!»

Затем папа обратился к другим членам делегации, и они тоже ненадолго ощутили на себе тяжесть его гнева: «Значит, вот она, ваша благодарность за все добро, какое вы от меня видели! Берегитесь, ведь я мог бы причинить вам и зло, очень большое зло. Я мог бы загнать вас обратно в ваше логово!» Но тут папа, уже понемногу остывая, добавил: «Но нет, не бойтесь, моя доброта столь велика, а моя жалость к вам столь сильна, что я вас прощаю. Да, я должен вас простить».

Снова настал черед делегатов что-то сказать. К папе обратился Джакоббе Тальякоццо — деятель римской общины, который уже несколько месяцев вел переписку с Момоло Мортарой. Он сказал: «Мы очень огорчены тем, что ваше святейшество, по-видимому, желает обвинить нас в том, что мы положили начало полемике в газетах. Но в действительности мы не имеем к ней ни малейшего отношения. Напротив, мы глубоко сожалеем о том, что газеты принялись эксплуатировать дело, о котором мы сами говорили, никогда не переступая тех пределов умеренности, которые диктует наша смиренная преданность вам». Тальякоццо, чересчур увлекшись желанием непременно умилостивить папу, говорил все громче и громче. Наконец, папа прервал его: «Понизьте голос. Разве вы забыли, с кем разговариваете?» Тальякоццо поспешно попросил у папы прощения и объяснил: «Должно быть, это полное сознание нашей невиновности заставляет меня, помимо моей воли, переступать границы приличия». И продолжил: «Ясным доказательством всего, что я уже сказал, является то, что ни в одном газетном рассказе о деле Мортары никогда не упоминались точные и правдивые обстоятельства этой истории, а ведь о них бы непременно писали, если бы мы в самом деле помогали журналистам». Он заключил: «Ваше святейшество, позвольте мне повторить: в данном деле мы ни разу не сбивались с пути давней и испытанной преданности вам, которого придерживались всегда — даже в те времена, когда такая позиция была чревата риском для нас». На тот случай, если от папы ускользнет смысл его слов, он пояснил: «Я имею в виду период революционных беспорядков». Он намекал на то, что римские евреи, даже когда у них мог возникнуть соблазн примкнуть к восстанию против папской власти в 1848 году, остались лояльны папе.

Но папа, нисколько не растроганный таким доводом, ответил: «Разумеется! Ведь нетрудно было предсказать, что те мятежи будут подавлены. Мы же не в Африке, где к власти могут прийти каннибалы. По счастью, мы живем в Европе».

Затем вновь вернулись к делу Мортары. Теперь, когда папа немного успокоился, Тальякоццо отважился на последнюю попытку переубедить его: он сказал, что, учитывая сомнительное нравственное поведение Анны Моризи, ее рассказ о том, будто она крестила ребенка, не заслуживает безоговорочного доверия. На это папа ответил, что, пускай эта женщина и ведет довольно аморальную жизнь, у нее не было причин сочинять подобную историю. Тальякоццо возразил, что, напротив, она могла сделать это назло, желая отомстить семье, которая ее уволила. Папа ответил: «Это уже неважно, ведь сам мальчик хочет остаться христианином. Неужели вы думаете, что мне следует прогнать его? Да, понимаю, кто-то наверняка скажет, что это окружение внушило ему подобные желания, но позвольте вам сказать: нет, он принял такое решение добровольно». Папа добавил: «Если бы супруги Мортара не нанимали в услужение девушку-католичку, то сегодня им было бы не на что жаловаться».

Теперь уже Скаццоккьо набрался духу и решил высказаться в собственную защиту. Он сказал папе, что есть еще одно доказательство того, что они ни в коей мере не причастны к разжиганию скандалов в прессе и нападкам на папу. Недавно к нему приходили разные иностранцы, прослышавшие о том, что в связи с делом Мортары папская полиция прочесывает гетто в поисках служанок-христианок и выгоняет их оттуда. Хотя журналисты и просили его подтвердить данный факт, им пришлось уйти ни с чем, потому что еврейская община Рима хочет избежать любой шумихи в прессе. Но папу не удалось пронять и этим доводом. Почему же, спросил он, нельзя было объяснить журналистам, что полиция всего-навсего следит за выполнением местного закона, который запрещает евреям нанимать христианскую прислугу?

Это оказалось последней каплей для перенервничавшего Скаццоккьо, и он залился слезами. Да, проговорил он сквозь рыданья, пускай он — безумец из сумасшедшего дома, каким называет его папа, но он никогда не совершал ничего такого, что заслужило бы ему столь дурную славу. Да, он приходил в редакцию Civiltà Cattolica, но лишь потому, что этот журнал заинтересовался делом Мортары и Скаццоккьо просто хотел убедиться в том, что редакции известны все факты. Он счел своим долгом, как секретарь еврейской общины и как человек, хорошо информированный о деле, сделать все, что было в его силах, чтобы защитить несчастную семью Мортара. А что касается обвинения, будто бы он хвастался, что супруги Мортара никогда не попадут на прием к папе без его посредничества, продолжал плачущий секретарь, то это полнейшая ложь. Он не только никогда не похвалялся такими вещами — ему бы даже в голову ничего подобного не пришло.

Несколько смягчившись, папа заметил, что слышал, будто и сам Момоло был недоволен резкой критикой, которую обрушили на церковь газеты, так как считал, что все это лишь вредит его делу, — и, добавил папа, «он не ошибся». На это секретарь еврейской общины ответил: «Ваше святейшество, мы тоже, как и он, были недовольны вспыхнувшей ядовитой полемикой, которая, на наш взгляд, является просто плодом политических раздоров».

Прием был окончен. Вся встреча, в ходе которой евреев бросало то в жар, то в холод, длилась меньше получаса. Скаццоккьо так остро переживал унижение, испытанное от папской ругани, что, как передавали, еще долго страдал от нервного потрясения. По-видимому, Пий IX как-то узнал об этом и в дальнейшем во время ежегодных встреч с делегациями римских евреев изо всех сил старался обходиться с ним ласково[236].

Между тем полемика вокруг дела продолжалась, и папа черпал утешение в регулярных посещениях Эдгардо. В явной привязанности мальчика к церкви он усматривал Божий знак: сам Господь благословлял поведение папы и праведность его дела. На одной из встреч папа сказал мальчику: «Сын мой… ты дорого мне обошелся, я вынес много страданий из-за тебя». И, повернувшись к другим присутствующим, добавил: «И сильные мира сего, и бессильные пытались украсть у меня этого мальчика. Они называли меня жестоким и беспощадным. Они лили слезы, жалея его родителей, но никак не хотели понять, что я тоже отец ему»[237].

Глава 16В Рим едет сэр Мозес

Прибыв в Болонью в начале декабря после мучительного путешествия из Рима, Момоло, как ни странно, сохранял оптимизм. 3 декабря он написал Скаццоккьо письмо, где заверял, что они с женой «добрались домой весьма благополучно, хотя только в четыре часа утра… после очень утомительного путешествия. Тем не менее Марианна находится в добром здравии, я и дети тоже». В заключение он просил римского секретаря прислать «известия о моем дорогом мальчике»[238].

Ответ Скаццоккьо весьма показателен: «Что касается Эдгардо, то я повторю то, что синьор С. Алатри [председатель еврейской общины в Риме] и все мы говорили уже тысячу раз: а именно, что невоздержная болтовня стольких газет, радостно хватающихся за любое событие, лишь бы оно возбуждало политические страсти, которые они представляют, испортила все дело. Если бы только они промолчали и дали нам спокойно заниматься своими делами, то политика законопослушного поведения, которая всегда оставалась нашим девизом, быть может, позволила бы нам достичь желанной цели, учитывая благосклонность и милосердие того, кто восседает на высоком престоле». Только отсутствие заглавных букв в последних словах позволяет понять, что секретарь еврейской общины имел в виду отнюдь не Бога Авраама, Исаака и Иакова, а папу Пия IX.

«Конечно, эти встречные обвинения в адрес журналистов не утолят вашу безмерную боль, — писал далее секретарь римской общины, — но разве нельзя и мне высказать те слова, что гнетут мою душу, питая ее горечью и гневом?»[239] Это письмо весьма примечательно. Горечь и гнев Скаццоккьо — да, пожалуй, и других деятелей римской еврейской общины — были направлены отнюдь не против папы или государственного секретаря, а против либеральной прессы, требовавшей справедливости в деле Мортары. Тех, кто так громко критиковал церковь за то, что она захватила Эдгардо, они клеймили лицемерами, которые скорее стремятся заработать себе политические очки, нежели пекутся об освобождении ребенка и о счастье его семьи. К тому же все эти критиканы швыряли камни в Ватикан с безопасного расстояния, а расхлебывать последствия их критики, общаясь с разгневанным папой и его взбешенными сторонниками, придется им — римским евреям.

Как раз в ту пору, когда Скаццоккьо писал это письмо Момоло, внимание всех европейских евреев, следивших за развитием дела Мортары, привлекла важная новость. До Рима и до Болоньи дошло известие о том, что посетить Ватикан и ходатайствовать перед папой об освобождении Эдгардо намеревается один из самых знаменитых евреев в мире, прославленный сэр Мозес Монтефиоре — британский еврей, удостоившийся ни больше ни меньше как рыцарского титула.