В скором времени, в 1867 году, его святейшество прислал мальчику записку, из которой явствует, что почти через десять лет после того, как Пий IX впервые твердо решил оставить Эдгардо у себя, он по-прежнему был убежден, что тем самым исполнил Божью волю и что, поступив так, сам себя обрек на горькие муки. Вот что он писал:
Ты очень дорог мне, сынок, ибо я обрел тебя для Иисуса Христа большой ценой. Да, это так. Я дорого заплатил за тебя. Из-за тебя на меня и на апостольский Престол обрушилась ярость всего мира. Правительства и народы, мировые властители и журналисты — эти поистине могущественнейшие люди наших дней — объявили мне войну. Сами монархи вступали в сражения со мной, вместе со своими посланниками они забрасывали меня дипломатическими нотами, и все это — из-за тебя […] Люди оплакивали горе, причиненное твоим родителям, потому что тебя переродила благодать священного крещения и ты воспитывался в согласии с Божьей волей. И все это время никто не выказывал ни малейшей заботы обо мне, об отце всех верующих[382].
В том же году, несколько позже, после безуспешной попытки Гарибальди завоевать Рим, в Священный город снова нахлынули французские войска. Но Эдгардо, который был теперь послушником ордена латеранских каноников, этот год запомнился и по другой, более личной причине. Он наконец получил весточку от родителей. «Я много раз писал родителям письма, — вспоминал он позднее, — в которых рассуждал о религии и изо всех сил старался убедить их в истинности католической веры». К сожалению, добавлял он, «они понимали, что эти письма, хотя в них и выражалась моя собственная горячая убежденность, не могли быть написаны мной без посторонней помощи, а потому и не отвечали на них». Они ответили только в мае 1867 года — возможно, окрылившись надеждой, что Рим наконец-то освободится из-под власти папы и вскоре они смогут воссоединиться с сыном. Вот как позже пересказывал сам Эдгардо это письмо: «Вначале они заверили меня в своей нерушимой любви, а потом объяснили, что не отвечали раньше на мои письма только потому, что в них не было от меня ничего, кроме моего имени и подписи, но что теперь они надеются, что я смогу общаться с ними без всякого надзора». Момоло и Марианна все еще цеплялись за надежду, что их сын в глубине души остался верен семье, а значит (как они свято верили) и религии предков[383].
Молитвы супругов Мортара о том, чтобы войска единой Италии вошли в Рим и папская власть окончательно пала, были, похоже, наконец-то услышаны в 1870 году, через одиннадцать лет после крушения папского режима в Болонье. В течение последних десяти лет они пристально следили за политическими событиями, молясь о приближении того дня, когда Эдгардо сможет вернуться домой. Ему было шесть лет, когда папская полиция явилась за ним в их болонскую квартиру. Теперь ему было восемнадцать.
В июле 1870 года Франция совершила ошибку, объявив войну Пруссии, и уже через несколько недель прусские войска разгромили французскую армию. Остававшихся в Риме французских солдат отозвали на родину, Наполеон был низложен, и во Франции вместо монархии провозгласили новую республику. Теперь, когда французские войска окончательно убрались, а сама Франция больше не представляла угрозы, итальянский парламент постановил, что Рим следует сделать столицей государства, а для осуществления этой цели в случае необходимости разрешалось предпринять военные действия. В последний момент, желая избежать кровопролития, король Виктор Эммануил отправил папе письмо, в котором просил его согласиться на вход итальянской армии в Рим, а также гарантировал папе полную духовную независимость Святейшего престола. Однако Пий IX не пожелал идти на такой сговор с дьяволом и продолжал упорно стоять на своем.
Впоследствии итальянская армия под командованием генерала Раффаэле Кадорны вошла в область Лацио и приблизилась к окраинам Рима, не встретив никакого сопротивления. 20 сентября 1870 года войска проломили брешь в городских стенах и вошли в город через ворота Порта Пиа. После короткой схватки с горсткой папских гвардейцев итальянцы положили конец папскому правлению в Риме. Папа укрылся в Ватикане. Ватиканские здания и прилегающую к ним территорию военные трогать не собирались. Спустя шесть недель, выставляя себя узником Ватикана, Пий IX выпустил энциклику, в которой клеймил итальянскую оккупацию территории Святейшего престола как «несправедливое, насильственное, незаконное и недействительное» действие, а также отлучал от церкви короля Италии и всех, кто вместе с ним участвовал в узурпации власти над Папским государством[384].
В своих мемуарах генерал Кадорна вспоминал те первые головокружительные дни итальянской оккупации Рима как время, когда можно было исправить зло, причиненное при старом режиме. Из всех этих зол он подробно остановился на одном — на похищении и насильственном удержании Джузеппе Коэна. «Шестью годами ранее, — писал он, — это событие потрясло весь цивилизованный мир».
Генерал рассказал о том, что произошло, когда через две недели после битвы у Порта Пиа родители Джузеппе вернулись в Рим и бросились в церковное заведение для сирот, где их сын жил последние шесть лет. Коэны застучали в дверь, но их «стал грубо прогонять директор». Видя, что по улицам сердито расхаживают все более многочисленные толпы евреев, сам начальник римской полиции решил взять дело в свои руки. Он лично явился в сиротский приют, но ему сообщили, что мальчика там больше нет: он сбежал. «Однако, — писал генерал, — в действительности его тайно переправили в другое место, и мы выяснили, где именно его прячут». Джузеппе забрал один из священников, служивших в приюте, и они вместе с мальчиком, переодевшись в гражданскую одежду, укрылись в доме одного из работников приюта, мирянина. Там полиция нашла их и передала мальчика родителям.
В своем донесении начальству о завоевании Рима генерал Кадорна описывал все это и обсуждал щекотливый вопрос о том, какие меры следует применить к тем, кто отобрал мальчика у родителей. «Хотя папские законы внушали мне сомнения в возможности наказать людей, которые изначально захватили Коэна, я счел справедливым под свою ответственность арестовать директора сиротского заведения и того человека, который помогал прятать мальчика, чтобы удовлетворить требования общественной совести. Таким образом, сейчас этим делом занимаются судебные власти»[385]. И директора, и работника приюта, который прятал у себя мальчика, бросили в тюрьму.
Но с точки зрения римских евреев, да и итальянских либералов, это, казалось бы, триумфальное завершение печальной истории обернулось далеко не счастливой концовкой. Когда мать Джузеппе, не говорившая с сыном с того самого дня шесть лет назад, когда тот ушел на работу в сапожную лавку, наконец-то увидела его снова, она бросилась обнимать своего — теперь уже шестнадцатилетнего — мальчика и осыпать его поцелуями. Но, как писал Кадорна, «все было напрасно. Голос крови был в нем заглушен, он смотрел на мать с полным равнодушием, и циничный директор приюта изрек: „Его уже нельзя считать членом собственной семьи“». Тем не менее директор не мог помешать Коэнам забрать сына с собой, и 9 октября Джузеппе передали матери. Однако, как описывал эту сцену местный корреспондент либеральной газеты, «для своей отчаявшейся, плачущей матери у него нашлись лишь презрительные и злые слова, он повторял, что с ней у него больше нет ничего общего»[386].
Несмотря на возражения юноши, суд постановил, что он должен вернуться к родителям, — на том основании, что отец обладает законными правами на него. Понадеявшись на то, что с отъездом из Рима к сыну вернется прежняя привязанность к родным, Коэны увезли его в Ливорно[387]. Но Джузеппе так и не переменился, и как только появилась возможность, он вернулся в Рим и стал священником.
Семья Мортара тоже жила в Тоскане. Они переехали из Турина во Флоренцию в 1865 году, когда туда же переместилась и столица Италии. Подобно Микеле и Фортунате Коэнам, Момоло Мортара последовал по пятам итальянской армии в Рим в надежде вернуть себе сына. Но, возможно, не он первым из всей семьи достиг Рима, потому что, судя по некоторым рассказам, его опередил сын Риккардо. Это был тот самый Риккардо, который двенадцать лет тому назад, в достопамятный и трагичный июньский вечер, бросился бежать по улицам Болоньи, чтобы поскорее найти дядьев, а потом в слезах рассказал им, что домой к ним нагрянула полиция и хочет забрать младшего брата. Возможно, помня о той своей роли, Риккардо решил вступить в ряды итальянской армии — ко времени битвы при Порта Пиа он был молодым офицером пехоты.
Хотя патриоты всячески старались раздуть важность этого сражения, в военном отношении оно представляло собой какую-то пародийную схватку несоразмерных сил. Когда итальянские войска ворвались в город через пробитые стены, Риккардо, который бился в отряде под началом генерала Кадорны, ринулся в Сан-Пьетро-ин-Винколи, где, как было известно, находился его брат. Но, когда Риккардо в форме итальянского легкого пехотинца появился на пороге монастырской кельи Эдгардо, его ждал весьма грубый прием. Его 19-летний брат в одеяниях послушника прикрыл глаза ладонью, как бы ограждая их от кощунственного зрелища, и знаком велел Риккардо оставаться на месте. «Изыди, Сатана!» — прокричал Эдгардо. Упавший духом Риккардо ответил: «Я твой брат». На что Эдгардо сказал: «Не приближайся ко мне, сними вначале эту форму убийцы»[388].
Единственный дошедший до нас рассказ от первого лица о том, как Момоло искал сына после падения Рима, принадлежит самому Эдгардо. Юноша — теперь почти взрослый мужчина — наблюдал за происходившими событиями с нараставшей тревогой, понимая, что вокруг него сужается кольцо: «После того как в Рим вошли пьемонтские войска, в те дни анархии, что предшествовали образованию нового правительства, полиция была не в силах обуздать подстрекателей черни. Силой захватив неофита Коэна из Колледжо-дельи-Сколопи, они бросились к Сан-Пьетро-ин-Винколи, чтобы попытаться похитить и меня».